«Мы – смотрители маяка»

Предлагаем вниманию наших читателей интервью с епископом Воскресенским Дионисием, викарием Святейшего Патриарха Московского и всея Руси, в начале этого года возглавившем Новоспасский монастырь. Владыка Дионисий в 23 года избрал монашеский путь, первые шаги на котором ему посчастливилось сделать под духовным руководством приснопоминаемого архимандрита Авеля (Македонова). Его Преосвященство имеет опыт монастырской жизни от послушника до наместника одной из древнейших на Руси Иоанно-Богословской обители под Рязанью.

О новом назначении, об особенностях столичного монастыря, о своем взгляде на проблемы молодежи, выбирающей сегодня иноческое служение Богу, епископ Дионисий рассказал порталу «Монастырский вестник».

Ваше Преосвященство, в феврале 2019 года Священным Синодом Русской Православной Церкви Вы были назначены наместником Новоспасского ставропигиального монастыря Москвы. До прихода в обитель в качестве руководителя связывало ли Вас что-нибудь с Новоспасским монастырем? Есть ли какие-то моменты в его истории, которые Вам особенно близки?

Вы знаете, формально – ничто не связывало. Я вообще заметил, что Новоспасский монастырь, несмотря на свою древность, богатую историю и выдающиеся святыни, среди паломников не то чтобы не популярен, но как-то не настолько «на слуху», как иные столичные обители. И я раньше мало о нем знал. Но все эти годы – будучи и монахом, и игуменом Иоанно-Богословского монастыря, и архиереем, довольно часто заезжал сюда – приложиться ко «Всецарице» в память об одном опыте моей самой ранней церковной юности, как раз связанном с Новоспасским. Я приезжал тогда в Москву – иногда на лето, иногда на зимние каникулы – к тете с дядей, которые живут здесь уже давно, и много гулял по городу, заранее приблизительно составляя план, чтобы побывать в каком-то историческом месте, у святыни.

И вот однажды, когда я совсем не планировал посещения Новоспасского монастыря, потому что тогда ничего о нем и не знал, – я его увидел, идя по набережной, кажется, из Данилова. Увидел и решил зайти. Это был вечер воскресенья, скорее всего, летом, потому что служба шла в Преображенском соборе, где служат только в теплое время года. Я попал в тот момент, когда за вечерним богослужением пели нараспев всем народом акафист Иисусу Сладчайшему перед великим образом Спаса Нерукотворного, который находится в иконостасе на правой стороне от Царских врат. Я потом у братии спрашивал: да, действительно, был когда-то такой обычай; регент братского хора, ныне уже почивший, руководил этим народным пением.

И вот всё это меня потрясло: древний собор, который я совершенно не ожидал обнаружить в этом месте, – удивительный по своей внутренней атмосфере; народ, заполнивший собор до предела и поющий припевы акафиста Иисусу Сладчайшему… И особенно поразила братия, идущая совершать поклонение перед Нерукотворным образом Спасителя. Высокие монахи с окладистыми бородами, парами, в два ряда, подходили к образу, одновременно совершали земные поклоны, прикладывались, потом кланялись друг другу и расходились. Сохранилось юношеское впечатление, что их было много... Память об этом вечере и о братии, с великим благоговением подходившей к чудотворному образу Спасителя, осталась навсегда, и впоследствии это стало одним из камней в фундамент желания монашествовать. Поэтому я время от времени и заезжал в Новоспасский, хотя каждый раз попадал, когда в Преображенском соборе служб не было, и только однажды, уже став игуменом Богословского монастыря, был на торжественном Патриаршем богослужении. Возвращаясь к Вашему вопросу, – хотя формально, за исключением одного вот этого прикосновения, ничего меня с Новоспасской обителью прежде не связывало, я все равно удивился Промыслу Божию, который через волю Святейшего Патриарха определил меня сюда, потому что, по сути, из всех московских приходов и монастырей Новоспасский мне, пожалуй, ближе всего.

Видя Вас на богослужении, или на мероприятиях, проводимых в монастыре, чувствуешь, что Вы уже многое здесь сердцем приняли как свое. А какие из разнообразных направлений деятельности Новоспасской обители – издательской, учебной, социальной, молодежной – кажутся Вам наиболее интересными? Есть ли что-то, в чем Вам хотелось бы принять непосредственное участие?

Ответ на этот вопрос очевиден. У Новоспасского монастыря, действительно, большая просветительская, внебогослужебная палитра деятельности –издательство, прекрасное молодежное объединение, социальное служение… Но в первую очередь мне хотелось бы принимать участие в главном направлении деятельности монастыря – в монашеской жизни. Надо сказать, что, наверное, все без малого семь лет, которые я провел на архиерейской кафедре в Касимове, я внутренне сожалел, что лишился возможности быть в монастыре, возможности хоть время от времени жить братским уставом. Понятно, что когда я в 1998 году приехал в Богословскую обитель, я не собирался становиться церковным начальником, тем более не думал никогда об архиерействе. Я стремился в монастырь. И все годы архиерейства пытался создать вокруг себя подобную атмосферу; в последний год это даже почти получилось: под Касимовым, где у меня располагался дом, практически уже устроили небольшой общежительный монастырь. То есть внутренне я всегда понимал, что лучше монастыря ничего не придумаешь. Поэтому, когда я был назначен в Новоспасскую обитель, я, конечно, еще раз удивился тому, как Господь слышит наши намерения, смотрит на сердце и говорит: вот ты исповедуешь это желание, – ну, пожалуйста…

Новоспасский монастырь расположен, можно сказать, в центральной части нашего города. Расскажите, пожалуйста, об особенностях монашеской жизни в столичном монастыре. Какой Вы видите ее развитие?

Монашеская жизнь – основная сфера деятельности обители, непосредственно меня привлекающая. Хотя, когда я сюда пришел, необходимо было какое-то время для того, чтобы осознать предназначение и важность монастыря, который находится в центре мегаполиса. И я понял, что в сердцах братии этот вопрос тоже во многом не имеет положительного ответа; они сами не всегда понимают, зачем здесь нужны. Особенно когда встречаешься с монахами действительно уединенных, строгих обителей, где устав приближается к святоотеческому идеалу, а потом смотришь на наш незатейливый устав, наши невысокие уставные требования к пребыванию в братстве, – ты порой готов задаться вопросом: а монах ли ты вообще, и не ошибся ли ты местом? Меня, честно говоря, после уставных строгостей Иоанно-Богословского монастыря сначала немного смущало то, что правило достаточно короткое, какие-то особенности устава облегченные. Даже думал про себя: Господи, как же здесь братия спасаются? Понятно, что Господь не ошибается, посылая тебя в определенное место, тем не менее, обязательно нужно было найти точки соприкосновения между тем, к чему стремится твоя душа, и той реальностью, которая тебя окружает.

И вот я некоторое время ходил, смотрел, думал, читал о монастыре, о святых подвижниках, которые тут жили, о том, какие святыни здесь почивают и почитаются… Много узнал о трудах своих непосредственных предшественников – в первую очередь владыки Алексия (архиепископа Костромского и Галичского; † 2013. – Ред.), владыки Саввы (митрополита Тверского и Кашинского. – Ред.). И у меня как-то всё встало на свои места. На одном из наших первых собеседований с братией, когда мы практически знакомились, и я рассказывал о себе, я попытался изложить свои мысли и немного укрепить тех, кто, может быть, унывает по поводу своего не слишком состоявшегося, не слишком «правильного» монашества.

О чем я хочу сказать: монастырь в большом городе похож на маяк. Главная цель смотрителя маяка – поддержание в маяке огня, источника света. Новоспасская братия как раз этим и занимается. Главное наше предназначение – чтобы богослужение оживляло эти древние соборы, чтобы не угасали лампады, совершалась Евхаристия, возносилась молитва. Мы – смотрители маяка. Человек, живущий в мегаполисе, зачастую находится в состоянии капитана корабля, у которого среди тьмы и бурных волн отказали навигационные приборы. Только увидев свет маяка, он может приблизиться к спасительной гавани. У «смотрителей», действительно, может быть особый устав, и требования к ним не столь строги, но их служение не менее важно, чем подвиг братии или сестер в затворах, в пещерах, в каких-то дальних уединенных обителях или, наоборот, великих твердынях духа, как, например, Валаам или монастыри Святой Афонской Горы. Наша жизнь в чем-то проще, чем жизнь братии этих славных общежительных монастырей, но наше служение ценно для Господа и для людей весьма полезно. Уже одно это должно заставлять нас стремиться всю душу положить, чтобы исполнить свое послушание. Чтобы маяк среди бурных волн житейского моря в огромном городе не погас. Вот наша задача.

Ваши слова нашли отклик в сердцах братии?

Мне показалось, что, у многих лица просветлели, плечи расправились… А потом пришло осознание, что на самом деле быть смотрителем маяка иной раз гораздо труднее, чем быть общежительным монахом, например, в Валаамском скиту, в деревенском монастыре или затерянной в лесу обители: настолько напряженно живет город, что и здесь, за монастырскими стенами, даже если ты за них не выходишь и знаешь только келью, храм, послушания да библиотеку, – это напряжение ложится всей своей тяжестью и на твои плечи тоже.

То есть дело даже не в том, что мир тем или иным реальным образом входит в ограду монастыря?

Да, именно так. Наше правило в Иоанно-Богословском монастыре могло продолжаться и два с половиной часа, и три, и пока солнце не взойдет. А здесь для того, чтобы совершить краткое правило – поднять себя, заставить встать в стасидию и помолиться, нужно очень большое напряжение сил. Но Господь ведь мерит не формой, а расположением сердца. Иной человек положит два поклона, и для него это настолько тяжело, что его труд равен труду человека, который спокойно положил тысячу. Здесь само городское напряжение создает необходимое утомление, обязательное для несущих крест монашества. И его вполне хватает. Я представляю, что, например, братия из Афонских или Валаамских обителей, возможно, не смогли бы здесь так просто жить. Для них было бы очень трудно свыкнуться с такими обстоятельствами.

А братия, исполняющие послушание общения с людьми, помимо напряжения, о котором я сказал, сталкиваются еще и с массой человеческих проблем. Здесь постоянно встречаешь людей, в глазах которых – боль, душевная и телесная. Сюда, к стопам Пречистой Девы, к Ее прославленной иконе «Всецарица» несут скорби со всей страны. И это тоже особое испытание. Потому что когда живешь там, где постоянно на одном месте пребывают уже много поколений, – там, в основном, скорби известны, и даже искушения имеют некую системность. А здесь – вся палитра скорбей, нужд, несчастий всего нашего православного народа. Конечно, для отцов-духовников это испытание, и только Господь помогает выдерживать и нести эти кресты. Поэтому, повторюсь, сначала мне было не до конца понятно, в чем же высота нашего служения – не нас самих, конечно, грешных смотрителей этого маяка, которых, Бог даст, сменят другие, когда мы отойдем в вечность, а высота и благородство служения, необходимость того, чтобы мы здесь были. Эта необходимость совершенно не подвергается сомнению: мы должны здесь быть.

Что лично Вам помогает в этом служении, что Вас укрепляет? В свое время Вы получили от Господа бесценный дар – возможность возрастать в монашестве под руководством удивительного наставника – архимандрита Авеля (Македонова). Какие из его советов, поступков, какие качества батюшки Авеля и сейчас являются для Вас опорой?

Было бы неверно сказать, что батюшка полагал основой своей жизни какие-то принципы – он просто жил так, как чувствовал, как его научили святые наставники, но тем не менее, одним из главных его правил было: не жалеть себя и ни на что не жаловаться. И это, пожалуй, единственное, что мне помогает, так как у меня сейчас столько послушаний, что иной раз и братию по несколько дней не вижу. Ведь когда человек начинает себя жалеть, говорить на всех углах, как он трудится, как устал, он на самом деле растрачивает те силы, которые у него остались, и делает себя недоступным для помощи Божией. Не просто растрачивает то, что есть, а еще и закрывается от того, чтобы это было восполнено.

…Про то, как не жалеть себя, мне батюшка однажды такую загадку загадал: купили одновременно два трактора, один поставили в гараж, прямо в смазке, ни разу даже горючим его не залив, и заперли, а другой послали на поле. Вот десять лет один трактор стоял в гараже, не проработав ни часа, а другой куда только не ездил и что только не тащил, не пахал! Какой трактор будет лучше работать через десять лет? Я был ребенок городской, сказал, естественно, что тот, который в гараже… Отец Авель говорит: «Нет, неверно. Тот трактор, который в гараж поставили, через десять лет даже не заведется. А тот, который работал, его чуть-чуть починят, и он еще десять лет проработает».

И это был принцип не только отца Авеля. Я слышал, что владыка Симон, наш Рязанский архипастырь (митрополит Рязанский и Касимовский Симон; † 2006. – Ред.), придерживался таких же взглядов. И приснопоминаемый Святейший Патриарх Алексий II, когда ему все советовали беречь себя, как-то сказал: «Я знаю очень многих людей, которые не берегли себя, и я до сих пор рад видеть их рядом с собой; знал и многих из тех, кто очень себя берег, − они давно преставились». Я знаю, что Господь не оставит, если я на правильном пути. Меня не беспокоит то, что силы куда-то уходят, потому что потом они чудесным образом обновляются.

Вы говорили о людях, которые помогают уже «из вечности». А среди ныне здравствующих пастырей есть кто-то, чей духовный опыт служит Вам опорой и примером?

Да, конечно. Это два архипастыря. У одного я начинал свое церковное служение и был на многих послушаниях, начиная с его келейника и заканчивая благочинным монастыря, − нынешний митрополит Иваново-Вознесенский и Вичугский Иосиф, родной племянник отца Авеля (Македонова). И владыка митрополит Павел, Патриарший экзарх в Белоруссии. Сейчас, в Москве, имея возможность видеть вблизи образ служения Святейшего Патриарха Кирилла, образ его общения с окружающими людьми, я очень утешаюсь, потому что во многом нахожу очень большое сходство его духовного облика с духовным обликом отца Авеля. Иногда во время богослужения у меня такое впечатление, что батюшка служит… Но в этом и нет ничего удивительного, потому что Святейший Патриарх Кирилл имел своим наставником владыку митрополита Никодима (Ротова), а отец Авель с владыкой Никодимом были духовными братьями, оба − духовные чада архиепископа Ярославского Димитрия (Градусова), который в схиме почил с именем Лазарь. Это одна духовная семья, и главное – одни и те же принципы: не жалеть себя, никогда не жаловаться. Не искать славы, не искать благодарности за свой труд, ничего не бояться и быть верным только Богу и Церкви. Это большое утешение.

И еще одно подтверждение тому, что сетования на прерванность духовной монашеской традиции все-таки в большинстве своем неправомерны – преемственность была и есть.

Если бы мы не имели Духа Святаго в Церкви, и если бы Церковью не руководил Христос, можно было бы говорить о прерванных традициях. …Меня еще в детстве глубоко поражало, сначала чисто эмоционально, потом уже и интеллектуально и на каком-то более высоком сердечном уровне: я помню, как впервые увидел в открытые Царские врата изображение Спасителя в полный рост. Сейчас оно очень распространено: отверстый после Воскресения гроб, Спаситель в белоснежных ризах, и в руках у него стяг с красным крестом – победа! На меня это тогда внешне очень сильное впечатление произвело, а потом я понял, что так и есть: Господь способен восстановить разбитое – то, что по-человечески совершенно невозможно собрать, Он способен на камнях вырастить сад, из сухой лозы извести виноградные гроздья… Если бы этого не было, можно было бы рассуждать по-научному прохладно о прерванной или сохраненной традиции. Да, конечно, виноградник Христов в двадцатом веке в России рубили безжалостно. И считалось, что многое вообще не восстановимо, никогда не вернется. Но эти рубщики виноградника не знали, с чем, с Кем они имеют дело – с Церковью, с Чудотворцем Богом, Который для евреев манну с небес свел и источил из камня воду, и уж Свой виноградник Он выправит, соединит несоединимое, склеит не склеиваемое.

Конечно, современному русскому монашескому братству гораздо труднее, чем монахам Востока, не испытавшим на себе таких исторических обстоятельств. Особенно много ошибок у нас было в 1990-е годы − кто-то не соизмерил свои силы с монашеским крестом, кто-то просто не знал, как бороться с тем или иным искушением, потому что не было рядом наставника, кого-то уныние поразило в самое сердце, потому что поначалу-то ты летишь, как на крыльях, а потом сорок лет скитаешься, как еврей в Синайской пустыне, и вот некоторые, не видя выхода из этой пустыни, не зная, что уже скоро Земля обетованная, всё бросили и ушли… Да, действительно, нам гораздо сложнее было, но я думаю, что Господь, когда будет подводить итог нашей жизни, всё учтет.

Претерпевый до конца…

Да иной раз и не претерпевый до конца! Вот этим и удивительна Божия милость, что иной раз и до конца-то не претерпевый, а все равно: иди, − слышит, − ты спасен. Лишь бы ты только не оправдывал себя в том, что не дотерпел, лишь бы не находил объяснений логичных и красочных, а просто Господу сказал: да, Господи, я не смог, прости. Потому что одно только вот это смирение и покаяние может восполнить невосполнимые по человеческим меркам вещи. Это наша вера. Мы знаем Господа как милостивого и Человеколюбца, лишь бы только мы имели смирение признавать свои ошибки и каждый раз приходить к Богу за исцелением. Ни один из людей, кающихся и обращающихся к Богу как к врачу, − ни один человек не пропадет, Господь об этом уж как-нибудь позаботится.

Владыка, сегодня большинство монахов старшего и среднего поколения, – «первого призыва» конца 1980-90-х годов – обеспокоены тем, что молодежь, приходящая в монастыри, сформирована обществом потребления, это всецело «дети компьютера и гаджетов», «дети кока-колы» и т. п., и им очень трудно правильно воспринять духовные основы монашеской жизни. Вы тоже придерживаетесь такого мнения? Если это так, то требует ли данная ситуация каких-то серьезных перемен в подходе к новоначальным? Может быть, у Вас, наоборот, есть положительные примеры, говорящие о том, что сегодняшняя молодежь отнюдь не безнадежна для монашества?

Я думаю, что здесь две главные тенденции, и их нужно хорошо различать. Во-первых, это стабильное, распространенное обычное недовольство старшего поколения младшим. Да, нам всегда кажется что те, кто идут за нами, какие-то «не такие». Это, так сказать, вопрос масштабности видения, психологическая проблема старшего поколения: отцы и дети – здесь всегда есть некое противоречие и несогласованность. С другой стороны, конечно, обстоятельства жизни серьезно изменились, по сравнению с обстоятельствами жизни общества в первых веках по Рождестве Христовом, по сравнению с семнадцатым веком, по сравнению с девятнадцатым, даже двадцатым столетием. Действительно, в монастырь сейчас идет меньше молодежи, но те, кто все-таки до монастыря доходят, они, мне кажется, очень похожи на нас, приходивших в монашество в 90-е годы. Другое дело, что у нас было меньше искушений, меньше препятствий, чтобы в конце концов все же перешагнуть порог обители. И несогласие родителей, непонимание окружающих, иногда насмешливое, иногда враждебное отношение общества к нашему выбору – все это, пожалуй, было искушением более легким, чем искушение псевдосвободой, комфортом, постоянным желанием смены картинки перед глазами.

Поэтому уменьшившийся ручеек молодых людей, которые приходят в монастырь, мне кажется, связан не с их качествами, а, в первую очередь, с той плотиной из грязи, тяжелых камней и всякой мерзости, которой враг человеческого рода пытается перегородить реку жизни современного общества. Объективно меньше людей доходит до монастыря, чем, возможно, было предназначено. К сожалению, нередко с этим сталкиваешься: видно, что человек был предназначен для монастыря, но, оставшись в миру, он и семьи не создал, и для монастыря сейчас практически не годен, потому что привык к образу жизни, который ведет. Он не порывает с Церковью, в Бога верит, на исповедь ходит, но огонь, возгорающийся в сердце и заставляющий принять решение: всё, Господи, я Твой, без всяких условий; вручаю себя Тебе и делай со мной всё, что хочешь, лишь бы я спасся и увидел Тебя в вечности, – вот этот огонь уже погас. Вижу такие примеры в молодых еще людях, тридцати-сорокалетних, но не могу сказать, что будет с этими сердцами через десять-двадцать лет. Я знаю, что Господу всё возможно, и первая любовь, которой человек изменил, еще может в его сердце когда-то обновиться и согреть его, и привести в обитель.

Поэтому я и говорю о двух тенденциях в отношении к молодым и о необходимости их различения. Мы, как правило, всегда недовольны своими детьми; с другой стороны, у наших детей действительно гораздо больше препятствий при избрании какого-то из двух путей спасения – брака или монастыря. Мне кажется, что здесь надо не ужасаться, не унывать, а просто понимать, что наши дети нуждаются в большем, очень тактичном, внимательном о них попечении. Гораздо больше, чем мы, нуждаются в разъяснении каких-то простых вещей. Мы многое понимали сами, как нам казалось, но, повторю – у нас была определенная традиция, и искушений было меньше, а они зачастую из-за этой быстрой смены картинок перед глазами даже не успевают о чем-то задуматься. И тут как раз мы, их родители – по плоти или духовные – должны им помочь, понимая, что им гораздо сложнее, чем нам. Мы знаем и испытания времен нашей молодости, и новейшие испытания (слышим об этом на исповеди, встречаем в жизни других людей, сами с этим сталкиваемся), мы знаем, что почем, обладаем уже каким-то опытом… а сам искушен быв, можешь и искушаемым помощи́ (ср. Евр. 2:18).

Нашим детям – повторю, что употребляю слово и в духовном смысле тоже –тем, кто могли бы и предназначены быть монахами, стражами святыни Господней и «смотрителями маяков», – мы должны помогать реализовывать это призвание. Очень тактично, очень внимательно, много о них молясь, стараясь подавать добрый пример и не демонстрируя примера недоброго. Без нас, без нашей помощи – именно тактичной, с любовью, внимательной помощи, многие из них не справятся. А в прочем, повторюсь: те, кто все же проходит через огонь, воду и медные трубы искушений юности двадцать первого столетия, – мало чем отличаются от прежней молодежи. Да, пожалуй, они меньше знают, потому что нынешняя молодежь практически не читает, а спасительные вещи, монашеский опыт передаются через книгу…

И как тут быть?

Рассказывать. Монастырь для этого как раз подходящее место. Сейчас уже многие родители в своих семьях выбросили телевизоры и все-таки собираются, разговаривают друг с другом за вечерней трапезой; мамы, папы с детьми что-то читают совместно. Но это иногда мало осуществимо, если родители тяжело работают и детей видят краткое время. А вот монастырь, где гаджеты не приветствуются, где погружение в интернет-пространство противоречит принесенным обетам, – очень хорошая «площадка» для бесед, для встреч, для разъяснений. В конце концов, можно даже книгу открыть и почитать: если он сам читать не будет, то хоть со слуха что-то воспримет, хоть несколько строчек, особенно если это будет сопровождаться каким-то объяснением. В монастыре это удобнее всего делать.

К сожалению, мы – я говорю о нашем «игуменском корпусе» – часто не сознаем, что молодежь изменилась, и к нам пришли совершенно «чистые доски», на которых можно написать все, что угодно. Если мы не будем писать на этих досках глаголы вечной жизни(Ин. 6:68), которые нам святые отцы – основатели монашества передали, то суета напишет на них свои безобразные письмена.

На что же сегодня, с Вашей точки зрения, духовникам и старшей братии монастырей следует обращать внимание в вопросах воспитания молодых послушников?

Изменения, происходящие в жизни общества, препятствуют молодому поколению прийти к служению Христу как к служению жертвенному. Нужно это разъяснять. Потому что именно жертвенное служение Христу дает невероятную радость и увеличивает силы…

По-моему, ничто более не заставляет молодежь унывать, как рассуждения их наставника или наставницы о возложенной на них «великой ответственности». Бедная молодежь слышит про великую ответственность бесчисленное количество раз, начиная со своего вхождения в сознательный возраст. В наш век безответственности об ответственности говорят постоянно, и эта тема иной раз сразу отключает внимание молодого человека. Мне кажется, что строить передачу того малого опыта, который накопился у нас, можно и нужно через другие темы. Повторюсь: жертвенное служение Богу дает невероятное утешение. Оно наполняет жизнь смыслом, наполняет тебя силами, просто – простите за банальность – делает счастливым. Сейчас же все только и заняты рецептами «счастья». Нажмите любую кнопку, и вам сразу расскажут, чтó делает счастливым: бутылка колы, покупка нового предмета комфорта и роскоши, поездка туда-то, такое-то развлекательное мероприятие… На самом деле всё это лишь отнимает силы и опустошает душу. А о настоящем рецепте человеческого счастья мы мало говорим. Вот игумену или игумении в монастыре об этом и нужно говорить постоянно.

У молодых людей, с которыми сразу начинают разговоры об ответственности, складывается впечатление, что они всю жизнь будут существовать под гнетом этой ответственности, под гнетом жертвы, которую будут постоянно приносить Богу, а утешатся – только в Царствии Небесном. На одной из монашеских конференций я слышал, как об этом говорил владыка Афанасий Лимасольский, приводя слова старца Паисия. «Мы, – говорил старец, – как будто внушаем больному: слушай, ты вот здесь мучаешься, страдаешь… ну ничего, ты не унывай, потому что когда ты умрешь, боль прекратится, и ты расстанешься с болезнью».

Это совершенно не утешает. Особенно молодежь, которой нужно, как обычно, всё и сразу, которая хочет почувствовать, что это «работает». Как раз им нужно говорить о том, что смерти можно не ждать – еще в этой жизни Господь тебе откроет реальность Своего существования и покажет премудрость Своего Промысла, и утешит тебя, когда ты и не ждешь.

У русских монастырей есть проблема, особенно заметной она была десять-пятнадцать лет тому назад. В отличие от монашества православного Востока, наша молодежь, пришедшая в монастырь, конечно, читала про Царство Божие, пришедшее в силе в сердце какого-то подвижника, но на практике этого вокруг себя не видела. Все в основном были ровесниками, молодыми людьми тридцати – тридцати пяти лет, и искушения были обычные – состояние скитания по пустыне безводной... А в монастыре, который живет традицией, там есть и совсем безусая молодежь, есть монахи среднего возраста и есть старцы. Не в общерусском понимании старца как благодатного подвижника, а старцы по возрасту и по опытности в монашеской жизни, проведшие в монастыре пятьдесят, шестьдесят лет. Все они уже приобрели белоснежные волосы, бороды, похожие на Ааронову, лицами просветлели, стали простыми, ясными и радостными, как дети – в лучшем смысле слова вернулись к началу своей жизни, при этом сохраняя и опыт, и ясность мысли зачастую. И конечно, для монашеской молодежи видеть такой результат монашеского подвига, который можно ощутить, дотронуться в прямом смысле, – это большое утешение. Десять-пятнадцать лет тому назад для большинства российских монастырей это было недоступно. Мы в Иоанно-Богословской обители были счастливы (хотя своего счастья не понимали), потому что видели такого старца, но другие были этого лишены. Тем не менее, все-таки прошел срок, и среди нашего монашеского братства можно теперь увидеть подвижников, опытно знающих, что такое Царство Небесное, которое внутрь вас есть. Можно поговорить с ними, попросить их молитв… а кто ищет, тот всегда найдет, если это требуется.

В монастыре, как в семье, важно, чтобы были рядом разные поколения…

Конечно. Но опять же – отсутствие этих поколений (ведь и в семье может произойти несчастье, и какое-то звено исчезнет) – это не тупик. Господь – Чудотворец, и если ты к Нему обращаешься, Он выведет тебя из лабиринта. «Нить Ариадны» в данном случае – это смирение, смиренное сознание, что ты заблудился и взываешь: Господи, выведи! Без паники взываешь. Не без страха, но без паники. И Господь выведет.

Фото: Владимир Ходаков и фотографии из архива монастыря