Встреча. Музыка

Прот. Андрей Ткачев: Братья и сестры, здравствуйте! Не знаю, как вам, а мне уже изрядно надоело, садясь в маршрутку или такси, слушать Радио Шансон, Радио Дачу и всякие прочие радио. Меня удивляет, почему никто не слушает Моцарта, Гайдна, Мусоргского.

Вот лично мне, например, Мусоргского не хватает. И меня удивляет, почему великолепную, чудесную музыку, которая так разворачивает и обратно сворачивает душу, в публичном пространстве не слушает почти никто.

Я бы хотел поговорить сегодня об этой так называемой классической музыке. Это очень удачное определение, но, тем не менее, оно неточное. Я хотел бы поговорить о том, что мы знаем о ней на своем обывательском уровне, о том, почему она непопулярна, почему ее не слушают, почему музыкальная культура современного обывателя— это какой-то пещерный век: три аккорда и темный смысл.

Давайте сегодня поговорим об этом с вами, дорогие друзья. Здравствуйте!

Темный смысл — это смысл ниже пояса, а музыкальная виртуозность в три аккорда — это то, что слушает современный человек. Мне обидно, ведь столько всего написано, столько всего сделано, столько пропущено через себя!

Великие таланты подслушивают скрип небесных сфер, они полностью отдают себя этому, поэтому они очень рано сгорают, оставляя после себя только мелко исписанные партитуры.

И все это как бы исполняется. Конечно, кто-то в консерватории все это разучивает, кто-то преподает, но люди слушают совершенно другое. Это очень обидно, потому что ведь все доступно.

Ну не мог раньше крестьянин, идя за сохой, петь, например: «О, дайте, дайте мне свободу! Я свой позор сумею искупить». То есть арии и оперы были далеки от простого человека, но сегодня все это близко.

Было время, когда, благодаря радио, люди могли выучивать весь репертуар оперной сцены. Владимир Дашкевич, ныне здравствующий классик русской советской музыки, говорил, что полное погружение в русскую оперную музыку он получил при помощи радио, потому что на советском радио ежедневно был час классической музыки, и это людям выстраивало мировоззрение.

Музыка строит мировоззрение. Вот давайте поговорим о том, можно ли нам вообще думать, мечтать об облагораживании внутреннего мира человека, об уходе от этого блатного шансона, который послушаешь и подумаешь, что будто бы все сидели в тюрьме. «Таганка, зачем сгубила ты меня?» Человек и не нюхал никогда этой жизни, но она ему уже залезла в душу. Странно, да?

Вопрос: Здравствуйте, отец Андрей! Меня зовут Екатерина. Я работаю в благотворительном фонде классической музыки. Одной из площадок проведения концертов является евангелическо-лютеранский собор. Православному христианину порой некомфортно находиться в таком месте и слышать, как там проводится концерт, как люди смеются, общаются. Как православным христианам относиться к проведению концертов в таких местах?

Прот. Андрей Ткачев: Храм и орган, звучащий в католическом или лютеранском храме, по сути, это элементы богослужения, потому что здесь есть культовое здание и культовый инструмент. Вот только службы нет, и все пришли просто послушать музыку. На мой взгляд, в этом есть нечто обидное.

Это такое же обидное явление, как и, например, пение фрагментов Литургии Рахманинова или Чайковского со сцены какого-нибудь театра. Людям непонятно, что там поют. Поют «Достойно есть». Что это? Что такое — «Достойно есть»? То есть слушающие люди даже не понимают смысла этого.

Или на сцене поют Херувимскую. Но Херувимская написана для того, чтобы ее пели в храме. Вырванная из храма — она уже никому непонятна. И икона должна быть в храме. Вырванная из храма, помещенная в музей, икона уже, знаете, как кораллы, которые под водой очень красивые, а вынутые из воды полностью теряют свою красоту.

Меня всегда сопровождает мысль, что лучше бы здесь была служба, и орган играл бы на службе, а люди пришли бы, кто Богу помолиться, а кто орган послушать. То есть момент смущения здесь для меня есть всегда.

Бах был органистом в обычной церкви. Простые немецкие крестьяне приходили в воскресенье в храм Божий помолиться Богу, и Бах для них играл. В этом не было ничего удивительного.

Поэтому вот эта некая культурность на обломках веры — в советские времена это тоже было. Текст был таким: «В вашего Бога уже никто не верит. Ну, ладно, храмы ваши мы уже рушить не будем, слушайте там хотя бы орган, и это все, что осталось от вашей веры. Мы поставим там лавки, станем продавать билеты, и там, где раньше люди молились и слушали орган, сегодня они будут просто слушать орган, потому что никто уже не молится», — как бы у этого всего был такой подтекст.

И в этом есть, конечно же, смущение. А для католиков должно быть особенно обидно. Нам, православным, это просто интересно, потому что у нас в храме орган не звучит. Вы вообще знаете, что орган придумали в Византии, что орган — это выдумка византийских императоров, и что это православная выдумка?

Сначала орган звучал в православных церквях Востока, а потом он понравился католикам. Они его забрали к себе, и у православных он исчез, а у католиков остался. А вот колокола возникли у католиков, а православные их утянули к себе. У католиков тоже есть колокола, но у нас колокольная культура более развита.

Так что, я думаю, что нам это просто интересно, потому что мы орган в храме не слышим. Но орган со всеми своими регистрами — у него же бесконечные музыкальные возможности. Если мастер садится за орган, он может из него выдуть все, что угодно, и это какая-то космическая музыка.

Так вот, католикам должно быть очень обидно. Они приходят в свои церкви, в которых чуть ли не на алтаре продают билеты, и там звучит орган. Люди сели, развалились и слушают. А ведь все должно быть по-другому — должна быть молитва и орган.

Нам, конечно, это интересно, потому что это действительно хорошая музыка, это музыка, которая затрагивает в человеке что-то так глубоко, как другая музыка никогда не затрагивает.

У каждой музыки есть свои щупальца. Когда она опускается в человеке на разную глубину и там за что-то дергает, на какой-то музыке он может взять и заплакать. «А чего ради? Я не собирался плакать. А тут меня как бы раздавило, и я сижу и плачу». Значит, музыка что-то нашла в человеке. Это великая вещь, это некая мистерия.

Так что смущение здесь действительно есть. Знаете, в чем еще смущение? В том, что при потере веры от западного христианства остается только культура. Вот когда западный христианин перестает молиться Богу, его храмы превращаются в картинные галереи и органные залы.

А наши басурмане, когда христиане переставали Христу молиться, все норовили наш храм превратить в какую-нибудь конюшню или зернохранилище, то есть наши в этом отношении еще хуже, этакие злые иконоборцы.

Если бы они делали из храмов органные залы, это было бы еще хорошо, но они их просто взрывали под ноль. Так что концерт в храме — это какой-то намек на то, что здесь уже не молятся, здесь просто играют. И в этом, конечно, есть грусть. Ее не может не быть.

Вопрос: Здравствуйте, отец Андрей! Меня зовут Мария. Я из Тюмени, но 4 года живу в Москве, учусь в Московском государственном университете на филологическом факультете.

У нас в Тюмени был проект, поддержанный на уровне администрации: тюменские актеры записывали стихотворения известных русских поэтов, и эти стихотворения звучали в общественном транспорте. Я подумала, что было бы, наверное, здорово, если бы в общественном транспорте звучала и классическая музыка, и люди слушали бы не шансон, не какую-то попсовую музыку, а Чайковского, Моцарта.

Прот. Андрей Ткачев: Вы знаете, да, это было бы очень хорошо. К тому же, городская власть в Москве и муниципальные власти в разных городах пытаются этим заниматься. Наверное, у них есть как бы человеческий интерес к этому, да, в общем-то, и перед начальством было бы нелишним показать, что они недаром хлеб едят.

Недавно аэропорту Шереметьево присвоили имя Александра Сергеевича Пушкина. После этого я еще там не был, но говорят, что там везде его тексты на каких-то стендах, баннерах.

Например, там есть скульптура Александра Сергеевича, в руках он держит какую-то книжку, и на этой книжке есть как бы такой чип, с помощью которого можно на считать гаджет его тексты, а потом сесть в самолет и читать Евгения Онегина или «Капитанскую дочку».

То есть это такой культурный проект в попытке облагородить серую массу, потому что серая масса стремится туда, куда она стремится, и нужно употребить некие усилия, чтобы вытащить человека из этого состояния и поднять его до чего-то большего и лучшего.

Я думаю, было бы очень хорошо, если бы человек, заходя в метро, вдруг услышал фрагмент какого-то классического произведения между поездами, буквально в течение полутора-двух минут. Почему нет? Или в вагоне поезда и пригородных электричках почему бы не включить ненавязчиво что-нибудь такое? У нас же есть классические мелодии в рингтонах.

Вы, наверное, слышали, что на вопрос, кто такой Бетховен, один мальчик ответил: «Это собака». Так думает современный моллюск. И, конечно, ему нужно выйти из этого состояния, ведь нельзя быть добровольным невеждой.

Музыка — это очень интересная важная вещь. Современный человек, живущий внутри цивилизации, он ведь не пуст. Часто я спрашиваю у таксистов: «А можно я поищу что-нибудь свое?» Мне отвечают: «Можно». Я нахожу, допустим, концерт Рахманинова. Таксист спрашивает: «Вы, что, это слушаете?» Я говорю: «Да. Вам не нравится?» — «Нет».

Во-первых, эта музыка хороша тем, что она без слов, потому что мне надоело слушать дурацкие слова: «Я тебя люблю, а ты меня не любишь. Я сейчас умру. Какая ночь! Иди за мной. Мы окунемся в эту ночь, потому что я без тебя умру». Вот что они поют, что говорит их рот? Что они вообще говорят ртом, когда поют? Это же ужас какой-то.

Так вот, я говорю таксисту: «Это музыка без слов, вы поймите. Здесь вы не услышите ни одного глупого слова». И вот мы едем полчаса или час, и мелодии меняются, и он мне говорит: «Ну, да, я подумаю над этим. Чего-то я над этим еще не думал».

То есть миллионы людей ни разу в жизни еще не думали над тем, почему, скажем, тот же Рахманинов лучше, чем Вилли Токарев, ну, просто не задумывались над этим.

Вопрос: Здравствуйте, отец Андрей! Меня зовут Алексей. Я из Москвы. У меня такой вопрос: не кажется ли Вам, что популярность классической музыки — она должна идти с детства? Если твои родители, твое окружение слушают рэп, шансон, неважно, что, то ты принимаешь эту культуру, и ты находишь в ней что-то свое, и неважно, в каких произведениях.

Прот. Андрей Ткачев: Вы знаете, я думаю, что у человека, который с детства воспитан на чем-то, может возникнуть антипатия к тому, что у него воспитали с детства. Кстати, так бывает с христианской верой. Дети, которых долго воспитывали в христианской вере с самого детства, вырастая, начинают бунтовать именно против христианской веры, потому что она кажется им скучной, знакомой и неинтересной.

Так же может быть и с музыкой, поэтому здесь возможен обратный эффект. Но если бы люди, любящие музыку, были обязаны полюбить ее именно с детства через родителей, то я бы никак не вписался в их число, потому что в детстве я ничего не слышал из этого, ну, кроме того, что случайно видел по телевизору.

Когда хоронили Брежнева, передавали «Лебединое озеро», понятно, это мы все видели. Когда хоронили Черненко через полгода после Брежнева, опять было «Лебединое озеро». То есть «Лебединое озеро» мы могли полюбить, а все остальное нет.

Кстати, Чайковского многие не любили, потому что его произведения советская власть растаскала по кусочкам, по всем этим мелодиям. Партийные съезды, пленумы начинались под Чайковского, и многие Петра Ильича просто возненавидели за то, что советская власть оказала ему медвежью услугу. А вообще он великий человек, и музыка у него великая. Поэтому здесь есть своя опасность.

Помните роман Бёрджесса «Заводной апельсин», или, может быть, фильм смотрели? Там описывается молодой хулиган из пригородов Лондона, вся жизнь которого проходит в пьянстве, изнасилованиях, жестоких избиениях первых попавшихся прохожих и в слушании хорошей музыки.

Он фанатично влюблен в Моцарта и Баха. Он постоянно их слушает и знает каждое мелодическое колено тех или иных произведений. Но при этом, когда он выходит на улицу, ему доставляет удовольствие выбить кому-то зубы, подрезать кого-то или совершить какое-то грубое насилие.

Потом его пытаются лечить. Его ловят, сажают в тюрьму. На нем испытывают медикаменты, которые должны вызвать в нем отвращение к преступлениям, и добиваются нужного эффекта. Его тошнит при мысли о наркотиках, о насилии, но и при мысли о музыке. То есть от музыки его тоже тошнит, потому что ему под музыку кололи какие-то препараты.

Кстати, у Бёрджесса есть антиутопический роман, называется «1985», по аналогии с «1984» Оруэлла. В нем он пишет, что характерные черты будущего — это когда, например, случится пожар, а пожарники в это время будут устраивать митинг о повышении зарплаты, и еще жестокие уличные банды будут разговаривать на латыни и иметь богословское образование.

То есть вас будут грабить не простые хулиганы, а хулиганы с академическим образованием, то есть хулиганы-академики будут совать в вас ножи, по Бёрджессу, конечно. Таким он видит ужасное будущее западного мира.

Он говорит: «Мы скоро погибнем, и черты нашей гибели будут такими — человек будет тонуть, и все будут это фотографировать». То есть из воды тянется рука: «Help!» — а все стоят и снимают это гаджетом. Это апокалиптическая картина.

Так вот, у Бёрджесса музыка человека не лечит. Она сопутствует ему такому, какой он есть, и высокие эстетические чувства может испытывать садист, насильник, маньяк и убийца. Может быть, вы с этим несогласны, а может, согласны. Тоже, кстати, важная вещь. «Давайте слушать музыку». — «А зачем? А может, она ничего не даст. Может, она только хуже сделает».

Вопрос: Добрый день. Ирина. В продолжение нашего разговора хотелось бы вспомнить фильм советского времени «Весна на Заречной улице», в котором говорится о рабочих людях и учительнице, которая приехала в небольшой город обучать металлургов по программе 9-10 класса.

Там был такой момент, когда эта прекрасная женщина, учительница с высшим образованием, остановила какую-то беседу с влюбленным в нее молодым человеком и предложила: «Давай послушаем музыку».

Он не смог остаться с ней рядом, он понял, что это надолго, минут на 40. А она включила радиоприемник и осталась одна, даже не заметив, как он ушел. Но в его взгляде было понимание, что они как будто бы из разных миров.

Прот. Андрей Ткачев: Да, я помню это хорошо.

Вопрос: И второй момент. Мне хотелось бы вспомнить фильм «Побег из Шоушенка». Там во время 20-летнего пребывания в тюрьме человек закрыл какое-то помещение и поставил классическую музыку. И над всей тюрьмой впервые в истории этой тюрьмы прозвучала классическая музыка.

Потом его за это, конечно, избили, посадили в карцер, но в тот момент его взгляд и его мысли говорили о том, что, когда над тюрьмой звучала классическая музыка, все они были свободны. Что Вы по этому поводу можете сказать?

Прот. Андрей Ткачев: Это как раз те моменты, которые врываются в нашу жизнь с такими серьезными намеками. Этот парень ревновал учительницу к Рахманинову, к Блоку. Она же читала там Блока, и он спросил, кто это. Потом, когда он узнал, что он, во-первых, уже умер, а во-вторых, он был поэтом, он перестал уже ревновать.

Да, действительно, человек, слушающий Рахманинова, способный отвлечься от всего окружающего и забыть, кто находится рядом, и человек, не слушающий Рахманинова, это действительно довольно разные люди.

Вообще человек, который способен забыться и отвлечься от окружающего и погрузиться в музыку, вот такую музыку, типа Второго концерта Рахманинова, мне нравится, честно говоря. Хотя я, опять-таки, могу сказать, что это не исцеляет всего человека, то есть это не знак здоровья и целостности человека.

Помните другой фильм, «Чапаев»? Полковник Белой армии играет «Лунную сонату», а солдат, денщик, ногой натирает паркет и просит этого полковника отпустить его к брату Митьке, который за какую-то провинность запорот шомполами, помирает и просит ухи. И полковник его не отпускает.

Конечно, это советский пропагандистский фильм про то, какие белые жестокие, как они рафинированно образованы. Он очень хорошо играет Бетховена, но при этом он совершенно бесчеловечен по отношению к ближнему, и этот момент хорошо показан.

Во Львове, в котором я родился, во время войны был концлагерь — Яновский концлагерь. Комендант этого лагеря был эстетом. Из евреев, которые до войны играли в оркестре Оперного театра, он составил квартет. Перед этим квартетом поставили задачу написать несколько мелодий для лагеря.

Они написали «Танго смерти» для людей, которые шли на расстрел. Четыре еврея во фраках, виолончель, альт, прима, играли «Танго смерти», когда новую партию людей, раздетых догола, вели то ли газом травить, то ли расстреливать. Вот, в принципе, музыка может быть в человеческих руках и такой.

Если кто-нибудь скажет: «Слушайте, да перестаньте. Можно слушать Шнура или Глюкозу и быть хорошим человеком, а можно слушать Баха с Моцартом и быть садистом и убийцей», — в принципе, да, я здесь поднимаю руки вверх, потому что история знает такие примеры. Музыка не лечит человека.

Вопрос: Юлия Калашникова, как раз музыкант и музыкальный журналист. Я хочу сказать, что музыка и Бог должны быть вместе, потому что большинство композиторов были глубоко верующими людьми.

Знаменитый Вивальди был аббатом, католическим священником, Чайковский был глубоко верующим человеком, и они писали духовные сочинения. Бах служил в церкви, Моцарт для канарейки написал реквием. То есть они как бы жили с Богом, поэтому у них такая музыка.

И поэтому, действительно, можно быть очень хорошо образованным, но безбожным человеком. Еще я хочу сказать о том, как можно популяризовать классическую музыку, что сейчас многие исполнители и делают.

Дэвид Гарретт, известный скрипач, играет кроссоверы. Он играет того же Вивальди, Моцарта, Карла Орфа в обработке и тем привлекает молодежную аудиторию. Я сама свидетель, как потом эта молодежь приходила на концерты классической музыки.

Этот Девид Гарретт дает в Москве кроссовер-концерт, потом тут же со Спиваковым играет скрипичный концерт Брамса или Чайковского, и вот я вижу, как девочки, которые были просто влюблены в него как в красивого молодого человека, открывают для себя Чайковского, Сибелиуса, и вот так они вовлекаются. Это же тоже способ, как Вы думаете?

Прот. Андрей Ткачев: Ну, да, безусловно. Конечно, это какой-то способ проникнуть в человека. Когда нам подается вербальная информация, мы как-то можем ее остановить, разобрать, отвергнуть. В общем, с вербально поданной информацией мы более-менее научились работать, а вот информация, которая доносится музыкой… Музыка может принести человеку тоску, уныние или бодрость и радость. Но радость может быть какой-то бесовской, а может быть Божией.

Так вот, музыка информирует человека о чем-то, она многое несет ему. Вот один человек написал сонату, музыкальное произведение. Другой человек, скрипач, долго разучивал ее, пытаясь вникнуть в каждую ноту, в каждый переход, в каждое колено.

Разучил, исполнил. Автор поблагодарил его, сказал, что он прекрасно исполнил его музыку. Тогда тот, кто играл, спросил: «А зачем ты бросил жену с ребенком и женился на другой женщине?» —«А откуда ты знаешь?» — «Да у тебя в музыке все это звучит».

И он рассказал ему еще какие-то факты, как будто читал его биографию, тайную биографию. На вопрос, откуда он все это знает, ответил: «Просто я долго разучивал твою музыку».

Вообще звук — это исповедальная вещь. Почему говорят, что скрипка плачет, например. То есть человек выплакивает душу звуком. Вот постучал он по дереву, и дерево говорит: «Я дерево». Постучал по стеклу, и стекло сказало: «Я стекло». То есть звук — это исповедь.

Платон говорил: «Заговори, чтобы я тебя увидел, потому что, когда ты молчишь, я не пойму, кто ты». Ты подаешь голос: «Здравствуйте», — или: «Мир вам», — или: «Я люблю Вас», — или: «Чтоб вы сдохли», — и вот он вник в то, что прозвучало, и узнал всю подноготную человека.

Я думаю, что и через картину многое можно узнать. Вот, например, молодой Рембрандт с Саскией на коленях. Молодая жена, бокал вина, усы, как у кота Базилио, веселое, довольное лицо. А вот Рембрандт перед смертью пишет «Блудного сына». И все видно, видно, какой период жизни у человека. То есть картина — это тоже довольно глубокая вещь, которая несет массу информации, и мы не можем ее как бы барьерно считывать, не можем защититься от нее.

Вот вошла в тебя мелодия, и все, и ты тоскуешь. Или, например, молодежь слушает рок-кумиров. Вы же помните хроникальные кадры, как слушали «Битлов». До «Битлов» такого не было. Никто до «Битлов» не падал в конвульсиях, не терял сознания. Хотя что играли «Битлы»? Ну, что там было такого, чтобы дергаться в конвульсиях? А вот эта музыка заходила в людей и делала свое дело — действовала на них.

Поэтому музыка — великая вещь, с которой нужно разбираться. Ведь можно сыграть такую мелодию, что все вдруг вскочат и пойдут воевать. А можно сыграть мелодию, от которой все бросят винтовки на землю, вернутся домой и будут заваривать чай. Это можно сделать одной музыкой.

Скрябин, например, хотел приблизить конец света с помощью симфонии конца света. Он написал музыку и хотел исполнить ее на Тибете. Он специально выбрал такое место, чтобы, как только он ее исполнит, небо спустилось на землю, история закончилась, и наступил бы конец всему.

Только незадолго до этого он, когда брился, срезал себе прыщик, заболел и умер. А мысль у него была сыграть такую музыку, чтобы история закончилась, чтобы Бог сошел с небес на землю на Страшный суд, потому что он сыграл такую музыку.

Понимаете, что может таиться в этой музыке? Сегодня какие-то девчонки играют в консерватории: «Скрябин. Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля». А там может быть демонизма целый мешок. Они себе играют: «Дьявольские трели», Паганини. Подождите, а может быть, это не нужно играть?

Может быть, это нужно играть какому-то очень сильному человеку, который все это может не впустить в себя? Сыграл, но дальше не впустил. Об этом, кстати говоря, мало кто думает. Когда пообщаешься с музыкантами, то ты видишь, что далеко не все они понимают, что делают.

Вопрос: Здравствуйте, отец Андрей! Меня зовут Наталья. Нижний Новгород. У меня есть два вопроса. Первый вопрос — как уберечь современных подростков? Ведь в современной реальности музыка пропагандирует, что любовь — это эмоция, и к ней нужно стремиться, к этой эмоции. И подросток идет за этой идеей, и он не может никак себя уберечь от музыки, которая повсюду. Что есть в руках современного христианина, чтобы помочь ребенку?

И второй вопрос. Однажды я прочитала историю о том, как в концлагере немецкий солдат, который совершил казнь над людьми, вышел из лагеря и заплакал над худеньким котенком. И это ужасно, потому что в этот момент он считал себя хорошим человеком.

Современные люди — они тоже часто думают о себе, что они хорошие, и не видят в себе эту грань, чтобы не заблуждаться о себе.

Прот. Андрей Ткачев: Если говорить о первом вопросе, то современного ребенка, конечно, нужно по возможности защищать, нужно давать ему какие-то противоядия.

В этом отношении мне вспоминаются прозорливые гениальные слова последних Оптинских старцев, которые говорили, что человеку нужно воспитать в себе музыкальный вкус—наслушаться хорошей музыки, воспитать в себе литературный вкус — прочесть хорошую литературу, и приобрести вкус хорошего отношения от того, что видит глаз — или это какая-то сценография, или это живопись. То есть нужно поставить себе культурные вкусовые барьеры.

Конечно, Оптинские старцы говорили это другим языком, и они говорили, что скоро люди будут настоящий ужас называть музыкой, театральной деятельностью и живописью, и что у человека внутри должен быть некий канон — вкусовой канон, ценностный канон, чтобы он не впустил в себя этот мусор. Это говорили Оптинские монахи.

Мне кажется, что современного человека нужно вооружать, эстетически вооружать, чтобы от некоторых вещей он уходил именно на чувстве отвращения. Вот есть, например, какое-то кино, и все вроде бы хорошо, хорошие актеры, хорошая завязка, фабула, и вдруг какая-то грязь. Человек говорит: «Ну, нет». И не ханжество, а именно вкус не позволяет смотреть дальше это кино.

То есть нужно, чтобы в человеке были воспитаны вкусовые вещи, и тогда, может быть, он будет более защищен. Заметьте, благочестивому еврею, особенно раввину, религиозно, законодательно и внутренним законом запрещено слушать поющую женщину. По их законам поющая женщина — это всегда разврат, это опасность для мужчины, даже если она будет святой.

Почему музыка всегда выступала в виде соблазна? Почему, например, поющие сирены были для греков символом лютой смерти? Вы же помните, был остров сирен, мимо которого проплывали аргонавты. Одиссей приказал привязать себя так, чтобы невозможно было развязаться, и всем уши залепить воском, чтоб никто ничего не слышал.

И он единственный из смертных услышал пение сирен и остался жив, а все, кто слышали это пение, сходили на берег, и сирены их умерщвляли. Одиссей кричал: «Развяжите меня», — он шел на это пение, на голоса этих сирен, но матросы были с залепленными ушами, а он был крепко привязан, и поэтому он остался жив.

Почему у всех именно через пение подается соблазн? Очевидно, здесь мы касаемся некой тайны проникновения музыки в сердце. Вот спели тебе что-то такое, и все, и забрали твою душу, и ты не можешь защититься от этого. Поэтому нам нужна эстетическая образованность, некая информационная защита.

А вообще музыкальная грамотность — это очень важная сторона образованности. Например, греки говорили, что для того чтобы быть образованным, нужно плавать, читать и петь.

А что касается второго вопроса… Человек, например, может плакать над сериалом и в это время наслаждаться собой: «Это же какое у меня доброе сердце! Не могу смотреть, как донна Анна потеряла любимого Эспозито. Прямо сердце кровью обливается».

Или человек говорит: «Это же насколько добрая у меня душа! Вот увижу собаку с перебитой лапой и всю ночь спать не могу. Как же мне жалко эту собаку! А люди через стенку, этажом выше, этажом ниже, всякие родственники, друзья, знакомые — да пропади они пропадом. Чего мне про них думать? Но вот собаку мне так жалко становится, когда я вижу, как скачет она, бедная, на трех лапах».

Наверное, здесь неправильная акцентуация. Видимо, у людей в шкале ценностей неправильное расположение пунктов. На первое место они ставят то, что должно быть на последнем или вообще не должно там быть. Видимо, у людей с заповедями получился какой-то ералаш. Они свои эмоциональные переживания ставят на первое место, а реальное исполнение Божией воли — на последнее, если вообще ставят.

Немецкий солдат вообще это никуда не ставил. Конечно, своих детей ему было жалко. У них у всех в кармане кителя были фотографии любимых женщин, мамы, детей. Они с любовью писали им письма, собирали подарки. Но они могли выдирать коронки у живых узников, чтобы потом из этих коронок сделать колечко своим Гретхен.

Они любили своих Гретхен, но как-то у них все это не склеивалось в голове в одно. Они не понимали, что это тоже люди, что и у них есть жены, дети, что Бог запрещает унижать человека, и обижать, и оскорблять, и убивать. Это некое распадшееся сознание, распад.

В этом состоянии распада люди, собственно, и живут, и они эмоционально реагируют на что-то: «Ах, как красиво! Ах, как хорошо!» И тут же: «Уйди отсюда, не мешай мне».

Была целая сеть концлагерей. Там работали сотни тысяч людей, сотни тысяч. Они работали, и их не тошнило от запаха горевших в печах тел, никто из них не пил снотворное, чтоб заснуть. Все они хорошо ели, спали, пили, отправляли все функции, писали письма, слушали музыку.

Это человек, друзья мои, и его одним Шубертом не исцелишь, конечно. Без Христа человек превращается в какое-то жуткое чудовище и берет себе в помощь Рембрандта с Моцартом и Толстого с Достоевским. Он как бы все берет себе в помощь, это чудовище: «Это все мое, пусть будет рядом со мной». И он будет жить такой сатанинской жизнью. Без Бога человека ничего не исцеляет, это доказанный факт. ХХ век доказал это.

Вопрос: Добрый день, отец Андрей. Александр. Небеса, исходя их своего состояния, славят Бога по-своему, человек, человечество, исходя из своего состояния, славят по-своему. Мир искусства весьма разнообразен на данный момент. Есть различные карикатуры, есть образ жизни.

Допустим, у рэпера это и одежда, и манера говорить, и образ мысли. И в нас это очень хорошо заходит. Мы можем часами поглощать это, оно как бы идет в тебя и идет. А, например, классическую музыку послушал полчаса, и все, и достаточно. Евангелия прочитал отрывок — все, мне хватит, я уже наелся. Как же найти эту грань, эту меру, когда уже хватит?

Исходя из собственного опыта, я могу сказать, что у меня бывали такие случаи, когда я, например, причастился, и на душе становится как-то хорошо, радостно, и я не против послушать какую-нибудь композицию из поп-культуры.

И в этот момент ты включаешь радио, и как будто от Бога подарок — заиграла та самая песня, которую ты хотел услышать. И в ней ничего такого нет, и, в принципе, она легкая, радостная, и задумываться ни о чем не нужно. Как вообще со всем этим разобраться?

Прот. Андрей Ткачев: Если бы мы были святыми, нам все было бы хорошо, нам было бы не страшно. В любом случае любая гадость, которую мы услышали, родила бы в нас всего лишь жалость к тому, кто ее поет, и кто ее написал. Она не родила бы в нас каких-то гневных эмоций, если бы мы были святыми. Но, поскольку мы не святые, она действительно заходит в нас, и находит себе там место, и живет там.

Собственно, мы потому и гневаемся на плохую культуру и как бы говорим: «Слушайте, я и без вас грязный, а тут вы еще свою грязь кругом расплодили. Эта ваша грязь прилипает ко мне, и я делаюсь еще грязнее. Да перестаньте, в конце концов». То есть вот гневная реакция на грязную культуру.

Мы гневаемся на них за то, что это к нам прилипает. Если бы к нам не прилипало, мы бы не гневались: «Да ну ее, пусть поют», — а оно прилипает, и я чувствую, что мне это вредит. Наверняка каждый знает, как, бывает, прицепится какая-то мелодия, как муха, и ты не можешь от нее избавиться, и бывает, что ты не можешь из-за нее заснуть.

Вот она жужжит и жужжит в голове, то есть она насилует человеческую душу, вцепляется в нее. Ее не зовут, но она приходит. Если бы мы были святыми, то все проблемы мира снимались бы святостью. Поэтому, я думаю, что все-таки наша главная цель — это не позатыкать рты тем, кто поет то, что нам не нравится. Конечно, мы не должны затыкать чужие рты.

Мы должны воспитать себя так, чтобы выключать радиоприемник, или телевизор, или еще что-нибудь играющее там, где мы чувствуем, что нам это не на пользу, что не нужно это нам. Это либо должно быть воспитано эстетическими усилиями при помощи хорошего искусства, либо это должно рождаться от желания угодить Богу, от святости.

Вот говорят об оскорблении чувств верующих. Да вся наша эстрада — это сплошное оскорбление чувств верующих. Вот что ни включи, все это оскорбляет мои чувства. Причем, знаете, что страшнее всего? Страшнее всего пресная пошлость.

В Апокалипсисе написано: «Был бы ты холоден или горяч». То есть было бы хорошо, если бы ты был холодным или горячим, или то, или другое, а так ты теплый, то есть ни то ни се. «Я должен тебя извергнуть из уст Своих».

Есть множество песен, и меня душит стыд за людей, которые написали этот текст, положили его на музыку и поют его. Ну, за это можно сгореть со стыда, такое нельзя петь. Мы с вами можем написать хоть сейчас штук сорок таких текстов, особенно про любовь. Это просто ниже всех ватерлиний, и это для нас, конечно, оскорбление всех чувств.

Конечно, там ничего не говорится про Бога, ни хорошего, ни плохого. Но там говорится: «О, Боже, какой мужчина! Я хочу от него сына», — это же надо петь такую чушь! Вот эта тотальная пошлость, по-моему, является главным врагом веры. Она еще более опасна, чем какой-то явный грязный выпад против Церкви. С грязными выпадами мы разберемся, а от пошлости куда деваться?

Вот Николай Васильевич Гоголь, Царство ему Небесное, мир душе его, всю жизнь воевал с пошлостью. Он рисовал все эти рожи, всех этих маниловых, собакевичей, ноздревых. Эти рожи должны были символизировать у него как раз мертвые души — души, у которых нет никакой жизни. Он же писал: «Куда ни глянь, везде какие-то хари».

Вот эта пошлость жизни — она опаснее всего. Ее очень много в искусстве, особенно в массовой культуре. Так что там сплошное оскорбление чувств верующего.

Человеку трудно потянуться к пластинке или найти нужную волну. Все-таки раньше было хорошо, включил радио — и звучит час классической музыки. По-моему, это было прекрасно. Советский период — он непростой, в том смысле, что делались какие-то серьезные вещи, которые нужны были людям.

Была такая пианистка Мария Юдина, крещеная православная еврейка. Она в самые лютые годы, еще при жизни Сталина, выходила на сцену, крестилась и садилась за рояль. Она могла встать и прочитать на концерте Отче наш, и никто ее пальцем не трогал. Она много говорила о музыке, говорила, что для верующего человека это действительно путь к Богу, потому что музыка подслушана у Бога.

Один из современных композиторов рассказывал мне, что в музыке существует три уровня потерь. Музыку надо подслушать, какие-то небесные мелодии. Тонко настроенный организм композитора подслушивает где-то в иных сферах какую-то божественную мелодию, потом спешит записать ее, и на стадии записи он уже что-то теряет.

Невозможно точно записать то, что ты услышал. Записанное всегда чуть-чуть отличается от того, что звучит у тебя в голове — это первая ступень потерь. Потом, когда эту записанную тобой музыку читает исполнитель, например, дирижер оркестра, он тоже не может до конца прочитать то, что ты написал.

У него тоже звучит что-то свое, потому что одно дело — написать музыку, а другое дело — ее исполнить. И здесь совершается второй уровень потерь, потому что, когда он ее репетирует уже с оркестром или один, он понимает не все. Он понимает что-то по-своему, и это уже совсем не то, что слышал тот и записал этот.

А когда люди это слушают, там совершается еще один уровень огромной потери, потому что каждый понимает это по-своему, и мы вообще, как правило, не понимаем изначальный замысел, то, что изначально было услышано. Вот на этих четырех коленах мы теряем то божественное, что пришло к нам с неба.

Музыка вообще имеет божественную природу. Она доказывает, что человек не произошел от обезьяны, вот для чего она хотя бы нужна. Она просто громогласно, оглушительно и непререкаемо доказывает, что человек не произошел от обезьяны.

Да какая вообще обезьяна? Если бы человек произошел от обезьяны, какая скрипка вообще? Такой сложный инструмент, такие тонкие волоски, такая нежная мелодия, такие тяжелые дни, месяцы и годы труда — зачем это обезьяне? Зачем? Любая булка хлеба доказывает, что мы не от обезьяны. Если бы мы произошли от обезьяны, мы бы копали какие-то коренья из земли и рвали то, что растет на дереве.

А хлеб? Вы посмотрите, какая это божественная длиннота. Это зерно, упавшее в землю, выросшее колосом, сжатое, провеянное, смолотое в муку, испеченное и только потом съеденное. Какой длинный путь! Какая обезьяна будет этим заниматься? Она сорвет то, что поближе, вот и все. Мы не от обезьяны. Это доказывает нам любая скрипка, любая булка. Мы люди, мы от Бога.

Вопрос: Батюшка, здравствуйте! Меня зовут Юлия. Я из Волгограда, работаю в страховой компании. Когда Вы начали говорить про божественную музыку, я сразу вспомнила: на Афоне появилась мелодия Ангелов, кто-то ее записал. Говорят, что это действительно так, что это не какая-то компьютерная запись. Вот как Вы к этому относитесь? Можно ли считать эту музыку музыкой Ангелов или божественной музыкой?

Прот. Андрей Ткачев: Я не знаю, что это за мелодия, но то, что Ангелы поют, в этом нет сомнения. И то, что эти мелодии могут быть подслушаны, в этом тоже нет сомнения.

Например, антифонное пение, когда поют два хора. Один хор поет: «Благослови, душе моя, Господа»,— а второй хор: «И вся внутренняя моя Имя святое Его», — вот так, антифонно, как бы перекатываясь, хоры поют двумя ликами.

Антифонное пение было подслушано святым Игнатием Богоносцем в Iвеке у Ангелов. Он слышал, как Ангелы попеременно, лик на лик, поют. Одни поют: «Свят, свят, свят», — другие: «Господь Саваоф», — «Исполнь небо и земля», — «Славы Твоея». Так пели Ангелы, перекидывая друг другу мелодическую тему и слова.

Да, в том, что Ангелы поют, нет сомнения. Например, «Достойно есть» — это слова, принесенные с неба. Эту песнь Божией Матери пропел Архангел на Афонской горе. Он говорил: «Я из Иерусалима». Все думали, что он из этого Иерусалима, а он был с того Иерусалима — с Небесного.

Ангел спрашивал: «А как у вас молятся? У нас молятся вот так. И у нас еще есть песнь, которую мы поем Деве Марии, Матери Господа Иисуса Христа», — и он пропел: «Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу».

Вот когда мы поем «Достойно есть», это ангельская песнь. Конечно, мелодии другие, но изначально ее пропел Ангел: «Мы вот так в Иерусалиме прославляем, поем Деве Марии». Оказалось, что эта песнь поется в том Иерусалиме. Так что сомнений в этом нет.

В западной культуре в средние века постоянно изображались Ангелы с музыкальными инструментами: Ангелы, играющие на скрипке, Ангелы, дующие в дудки. У нас такого нет, потому что у нас нет музыкальных инструментов.

То есть у них тоже Ангелы дуют в трубы. Трубы — это такие инструменты, которые постоянно упоминаются в Писании. Например, про Страшный суд сказано, что Господь во гласе Архангелове и в трубе Божией, то есть под звуки небесных труб, сойдет с небес.

То есть труба должна сопровождать некие трубные гласы, сопровождать какие-то великие небесные события. Так что, когда кто-то играет на трубе, «на кларнете и трубе», эта труба уже напоминает о Боге, потому что трубы постоянно изображаются в Апокалипсисе.

У апостола Павла про них говорится — трубный глас, трубу к устам Твоим. Или, когда евреи дуют в шофар, в этот рог, это тоже эквивалент трубного гласа. Этим шофаром они созывают людей на главные праздники. Так что вся эта музыка вплетена в богослужения, и Ангелы спокойно могут петь, и прочее, прочее. Почему нет?

Вопрос: Мое имя Олег. Я работаю программистом. У меня возник такой вопрос: когда мы открываем Священное Писание, в нашей Библии перед каждым псалмом написано: «Начальнику хора на таком-то струнном орудии». Интересно, почему в Православной Церкви не играют на различных струнных орудиях? Ведь наверняка, я думаю, раньше были различные музыкальные инструменты, и в современном мире есть, так или иначе, их аналоги.

Прот. Андрей Ткачев: Дело в том, что целью церковного бытия является освящение и преображение человека. В состоянии, преображенном и освященном Богом, человек представляет собой совокупность всех музыкальных инструментов.

Все музыкальные инструменты делятся на ударные, струнные и духовые. Есть еще клавишные, но клавишные — это те же самые щипково-ударные, то есть там струны, и по ним бьют молоточки, и это тоже струнные плюс ударные.

Так вот, в человеке есть и то, и другое, и третье. Наши голосовые связки — это реальные струны, когда мы разговариваем. Натяжение этих наших струн определяет высоту голоса, его тональность, тембр, силу.

Язык — это наш кимвал. Когда мы разговариваем, наш язык совершает множество ударных действий по зубам, губам, небу, щекам, и, собственно, именно поэтому, если язык отрезать, человек не разговаривает, потому что умолк барабан. Это ударный инструмент.

А наши легкие и вот эти воздуховоды — трахея, дыхательное горло, это труба, если угодно, флейта, органные мехи, которые нагнетают воздух. Поэтому в человеке есть духовые, струнные и ударные инструменты.

Человек сам по себе — это и гитара, и скрипка, и контрабас, и все на свете. Из всех музыкальных инструментов по красоте звучания, тонкости и сложности к человеческому голосу приближается только скрипка. Все остальное слишком грубое по сравнению с человеческим голосом.

Вы знаете, что есть такие музыканты, которые поют акапельно и могут скопировать звучание любого инструмента? Они могут скопировать, например, гобой, тот же контрабас — любой инструмент можно скопировать голосом, но ни один инструмент не копирует человеческий голос. Только скрипка приближается иногда к высоте детского голоса, к его красоте и мелодичности, но скрипка тоже далеко еще отстоит от голоса.

Человеческий голос — это самое красивое музыкальное орудие мира, поэтому все люди поют, все всегда поют. И негритянка, несущая на плечах корзину жареных какао-бобов, и славянка, полощущая в холодном ручье какой-нибудь рушник, и американка, натягивающая лук, чтобы сразить какую-нибудь пташку на обед — все они поют.

Люди вообще поющие существа, и вот голос поющего человека — это и есть самый лучший музыкальный инструмент. Церковь это знает, поэтому Церковь поубирала все эти банджо, барабаны и гитары из пространства своих церквей, чтобы люди заполняли их музыкой, пением.

В псалме, например, написано: «Воспойте Господеви песнь нову». Это не значит «пропойте Богу новую мелодию», то есть придумайте новую песенку и пропойте ее Богу. Пропеть новую песнь — это значит обновиться самому человеку. Когда ты будешь новый, и я буду новый, тогда мы будем петь псалмы, петь Богу наши молитвы. Это и будет пение нового человека, это будет новая песнь.

Поющий Богу человек — это самое красивое музыкальное орудие мира. Именно эти песни Бог и хочет слушать. А когда играет, например, саксофон или исполняется какой-то скрипичный концерт, это нужно нам. Я не думаю, что Бога можно этим похвалить.

Это может вдохновить, растрогать, как-то уцеломудрить, собрать человека, исцелить его от тоски, от уныния, но это не служба Богу. Это некая лекарственная помощь человеческой душе. А вот когда человек поет Богу, тогда Бог слушает человека, потому что Богу хочется слушать именно голос говорящего или поющего человека. «Тебе Бога хвалим, Тебе Господа исповедуем, Тебе превечнаго Отца вся земля величает», — и Бог слушает это.

Если бы я играл Ему на скрипке, я, правда, не умею, но если бы я умел, я бы, например, сказал: «Лучше я вместо вечерних молитв сыграю Богу на скрипке», — Он сказал бы: «Эй, ты чего? Положи скрипку, читай молитвы. Зачем Мне твоя скрипка? Ты молиться должен». Поэтому самое лучшее орудие осознанных звуков — это человек, поющий Богу.

Кстати, всем христианам нужно уметь петь, хоть немножко, нужно различать гласы — четвертый, шестой, седьмой. Петь молитвы — это самое приятное занятие на земле. Это, кстати, Богу тоже очень мило.

Музыка — это единственное, что мы возьмем с собой на небо, потому что архитектор на небе не будет ничего строить, и художник на небе не будет ничего рисовать, но петь на небе мы будем. Поэтому пойте Богу нашему, пойте, пойте Цареви нашему, пойте. До свидания.