«Мы счастливые люди»

Впервые взглянув на эту тоненькую женщину с плавными жестами и мягким взглядом, невозможно догадаться, какой твердый характер и железная воля скрываются за хрупкой внешностью. Дочь писателя-фронтовика, жена священника, мать троих детей, поэтесса, профессор Литературного института им. А.М. Горького Олеся Александровна Николаева приехала из Москвы в Саратов на традиционные Пименовские чтения и стала гостьей нашей редакции.

* * *

— Вы родились в семье писателя, учились в Литературном институте, то есть Ваш круг общения — это люди творческие. Это как-то повлияло на Ваш путь к вере?

С супругом - о. Владимиром Вигилянским — Мы приходили к вере через культуру, мы очень жадно читали в 90-е — не только литературу, поэзию, но и русскую религиозную философию, и через это мы приходили ко Христу. Но у меня была и эмоциональная составляющая во всем этом. Я покрестилась, когда появился такой человек, который смог меня привести в храм,— брат отца Валентина Асмуса, известнейшего пастыря, Василий Валентинович. Мы приехали с ним в Отрадное, и там замечательный священник — отец Валериан Кречетов — покрестил меня, а через два дня — моих двух маленьких детей-погодков. А муж мой — будущий священник (протоиерей Владимир Вигилянский.— Ред.) — принял крещение через год после этого, позже нас.

Еще года через два-три — и я думаю, что это было ввиду будущего священства моего мужа — Господь привел нас к архимандриту Серафиму (Тяпочкину), в райцентр Ракитное. Это был замечательный старец! Он долго просидел в лагере, а когда вернулся, его не узнала родная мать — так он изменился. Ему дали самый дальний, гиблый приход на границе Белгородской и Харьковской областей. Там были какие-то сектанты, колдуны, ведьмы, «бабки» — в общем, что-то невероятное творилось... И он стал там служить. В Ракитном был большой храм, в куполе его зияла дыра, и я помню, как во время службы снег падал на престол. Отец Серафим служил каждый день, у него были длинные, просто бесконечные службы! Постепенно, с годами к нему стал приезжать народ. Он лечил бесноватых, поэтому около него всегда были люди с подобными духовными недугами. Они селились в подвале храма, я еще их застала.

— Сегодня, когда люди воцерковляются, этот процесс обычно идет медленно, маленькими порциями: молитвы поначалу читают не полностью, службу стоят недолго. У Вас же получилось всё наоборот...

— Да, абсолютно по-другому, и я думаю, что для меня это был самый верный путь. Промыслителю было понятно, что если я буду понемножку ходить, то так и не стану церковным человеком. А чтобы стать им, нужно было резко переменить жизнь. После поездки к отцу Серафиму мы встретили очень многих людей, которые сыграли важную роль в нашей жизни. Позже они стали наместниками монастырей, архиереями, а тогда были просто монахами или даже послушниками. У нас сразу образовался другой круг общения.

Я помню, что была потрясена, потому что мне открылся совершенно другой мир, о котором я до этого только читала в патериках, в книгах XIX века,— это был мир подвижничества. Как-то стояла на службе у отца Серафима, в храме было холодно, а на мне — резиновые сапоги. Ноги страшно застыли, просто примерзли к полу. Можно было отойти, сесть, но почему-то у меня было убеждение, что я не должна. Думаю: нет, не пойду, я тут умру, но не сойду с этого места. И до сих пор считаю, что нужно идти в Церкви именно крутой дорогой — через самоотречение, чтобы почувствовать вкус и красоту этой аскезы.

— Женщина очень часто вынуждена выбирать: работа или семья. Иногда и воцерковление тоже ставит женщину перед выбором — служение Церкви или домашний, семейный быт. Оказывались перед такой дилеммой?

— Мне, конечно, было легче, чем остальным, потому что я не ходила на работу каждый день — занималась дома художественными переводами. У меня было трое маленьких детей, и тогда я себя, честно говоря, совершенно не щадила, потому что работала по ночам. В итоге развилась страшная бессонница — я «сломала» сон, перепутала день и ночь, и в эти бессонные ночи опять же занималась работой. Было ужасное истощение, весила 49 кг. Но знаете, я очень рада, что было именно так и не пришлось выбирать между семьей и творчеством — всё это было тесно связано.

Был еще один довольно тяжелый период жизни, длился он лет семь-восемь, когда моего мужа рукоположили, и я его возила на машине на службы. Мы жили в Переделкино, а он служил в Москве. Я возила его в храм, на какие-то конференции, выступления на радио — в общем, работала как профессиональный шофер.У меня совершенно не было личного времени, но тем не менее за эти годы, когда казалось, что нет вообще ни одной минуты свободной, я написала несколько больших книг. Когда человек живет так напряженно, он чувствует помощь Божию, и у него получается сделать то, что своими силами просто невозможно было бы сделать.

— Есть ли у Вас какой-то секрет счастливой семейной жизни?

— Могу сказать, чего нельзя ни в коем случае делать: никогда не нужно ничего делать назло, даже если ты обижен или устал. Нельзя обижать — ни словом, ни помышлением, причем особенно, мне кажется, нельзя обижать мужчин. Мужское эго нельзя ранить, потому что мужчины более хрупкие, чем женщины. Женщины более живучие, недаром они живут дольше.

С детьми и внуками     

— Вы преподаете в Литературном институте и часто общаетесь с молодежью. Какое впечатление на Вас производят сегодняшние студенты?

— Мне их немного жалко, потому что они растеряны и дезориентированы в этом мире. Они не получили базового школьного образования, и иногда их ответы выглядят просто как анекдот. Например, на собеседовании спрашиваем абитуриента: «Что такое Хиросима?» — «Хиросима? Ну, это такое египетское божество…». Или: «Кто написал: “Редкая птица долетит до середины Днепра”?» — «Чапаев». Иногда просто поражаешься…

У нынешнего поколения двадцатилетних совершенно поменялись установки. Мы знали, что у личности должен быть стержень, центр — и на него уже многослойно нанизывается всё остальное. А у них, наоборот, нет понятия цельной личности, а есть, скорее, набор каких-то ролевых масок, моделей. Будучи в таком же возрасте, я как раз старалась душу упорядочить, выстроить внутреннюю иерархию: понять, что в моей жизни важно, первостепенно, абсолютно, а что — относительно. А тут этого нет — напротив, смешение всех уровней. Причем молодые люди это демонстрируют, культивируют в себе. Но ведь, как говорили святые отцы, неупорядоченная душа сама несет в себе наказание. Вот у них душа — неупорядоченная.

— На Ваш взгляд, почему так происходит?

— Наступили другие времена — эпоха постмодерна, самопрезентации. В наше время можно было тихо сидеть в своем углу, быть очень скромным, и твоя литературная судьба от этого абсолютно не зависела. А сейчас о человеке, который тихо творит и не высовывается, никто и не узнает. Чтобы его заметили, он должен что-то отчебучить, вложиться в самопиар. Раньше достоинством литературного критика было найти писателя, открыть его для публики. А теперь ты сам должен эту публику привлечь — тогда о тебе заговорят критики. А как привлечь? Как-то поскандалить, пошуметь. Но это, извините, совершенно другая профессия. Одно дело — быть писателем, а совсем другое — собственным PR-агентом.

— Оцениваете ли Вы свое творчество как миссионерское? Есть у Вас такая задача как у художника?

— Нет, совершенно! Это значило бы полностью угробить художественную интуицию. Я человек православный, и это так или иначе отражается в том, что я пишу. Но задачи «пасти народы», как Ахматова говорила про Гумилева, у меня, конечно, нет.

— А как Вы приступаете к созданию нового произведения? Какие мотивы Вами движут?

— Стихи возникают как мелодия — я словно слышу какую-то музыку и пытаюсь ее из небытия извлечь, привести в нашу реальность. Совершенно не так пишется проза: мне словно навязываются какие-то картины, характеры, как будто пристают ко мне, что я должна, обязана об этом написать. Помню, как писала свой первый роман «Инвалид детства» — он просто меня взял за горло, как некое долженствование надо мной навис. Вот где тут свобода, казалось бы?.. Но в творчестве и совсем неожиданные бывают вещи: например, когда я писала «Кукс из рода серафимов», то вообще не знала, куда придет мой герой — они там стали жить, действовать, разговаривать как бы помимо меня. Я даже не знала, чем всё это дело закончится. Ты входишь как бы в другую реальность.

— Есть ли сегодня какое-то специфическое православное искусство?

— За последние двадцать лет появилось огромное количество книг non-fiction, написанных священниками, монахинями. Это целый пласт литературы, и мне очень жаль, что у нас нет сейчас критики, которая бы произвела ее обзор, сделала какие-то выводы, определила отличительные черты отражения современной церковной жизни в литературном творчестве, исходя из этих свидетельств.

— Создаются ли сегодня в искусстве произведения-проповеди?

— Сейчас вышла очень хорошая книжка Леонида Бежина, практически роман о преподобном Серафиме Саровском, прекрасно написанный. Он нашел нужную интонацию, интересный ракурс, и я с большим удовольствием читала этот абсолютно живой текст.Или, например, сейчас вышла в серии «ЖЗЛ» книга Константина Ковалёва-Случевского о святителе Николае Мирликийском, где автор как историк разбирает его фигуру: оказывается, что есть эпизоды, которые попали в житие святителя Николая из другого жития, и в книге это все распутывается. Ну и, конечно, книги-проповеди — это записки священников, их рассказы о жизни на приходе, о помощи Божией, которая приходит к людям. У меня тоже есть две книги рассказов non-fiction — «Небесный огонь» и «Господи, что с нами будет?». Они о чудесных историях, свидетельницей которых я была, и потому решила их описать.

— Сегодня есть множество православных групп в соцсетях, телевизионных программ, видео на YouTube, и почему-то очень часто там берется такой слащавый тон — непременные ангелы-купола-детки...

— Есть такое, но я это не очень люблю, потому что мне нравится крутизна Православия. Наша вера не то, с чем можно сюсюкать, что можно поливать патокой. Надо говорить нормальным, человеческим языком. Как сказал протоиерей Георгий Флоровский, о Православии часто говорят языком старой нянюшки. Не нужно этого делать, потому что при всей простоте это очень утонченное учение. Христос ведь очень просто говорит, но Он говорит на языке поэзии, художественных образов. Любая Его притча — это развернутая метафора. А если мы возьмем, скажем, «Блаженны…»? Это же анафорический стих!

— Что Вам сегодня дает надежду, согревает и утешает?

— Меня утешают свидетельства славы Божией в жизни людей, неожиданная радость, посланная им от Бога. Мы счастливые люди, у нас нет сейчас гонений на Церковь, мы можем беспрепятственно ходить в храм, причащаться, и уже не задумываемся о том, что может быть иначе. А что такое Причастие? Это же чудо, которое и дает самую большую надежду, и согревает, как ничто другое. Просто мы себя не настраиваем так, чтобы каждый раз поражаться этому. А ведь когда идет Божественная литургия, с нами «Силы Небесные невидимо служат». Представьте, что было бы, если бы мы видели это! Это же потрясающе — выше этого ничего не может быть!

Газета «Православная вера» № 24 (644)