«Люди в штатском предложили ей донести на священников и учеников»

Александр Щипков о приговоре своей матери и 40-летней борьбе за его отмену

    

В конце декабря 2019 года Кассационный суд суд посмертно оправдал Татьяну Щипкову. Осудили ее в 1980 году за «злостное хулиганство», а на самом деле — за то, что, преподавая в вузе, она знакомила студентов с Евангелием. Вернувшись из лагеря, Татьяна Николаевна написала книгу о пережитом в советских тюрьмах и лагерях, полную страшных подробностей, слез, смирения, любви и веры — веры в Бога. Чтобы неправосудный приговор был наконец отменен, потребовались ровно сорок лет и личное вмешательство Патриарха Кирилла. О том, как все эти годы шла борьба за оправдание Татьяны Николаевны, рассказывает ее сын Александр Щипков, политический философ и публицист.

— Моя мама попала в самый конец последней волны советских репрессий. Практически всех православных, пострадавших в хрущевские, брежневские, андроповские времена, реабилитировали в 1990-е. Некоторых — в 2000-е. Из круга известных мне репрессированных православных людей реабилитированы были все.

Моя мама оказалась последней.

Татьяна Николаевна с сыном Александром, Смоленск, 1977 год Татьяна Николаевна с сыном Александром, Смоленск, 1977 год     

Три ареста и одно освобождение

Арестовали маму 8 января 1980 года: с этого дня, как указано в судебном протоколе, начал отсчитываться ее трехлетний срок. Но первое заседание суда состоялось на две недели раньше, 25 декабря 1979 года. В тот самый день, когда советские войска входили в Афганистан. Тогда у мамы — очевидно, от чрезмерного волнения — случился приступ глаукомы, и она временно потеряла зрение. Поэтому судебное заседание перенесли на 8 января.

С того первого декабрьского заседания прошло ровно 40 лет. За эти годы мы с женой много раз пытались добиться пересмотра маминого дела.

Еще когда мама находилась в лагере, мы писали кассационные жалобы, старались добиться ее освобождения. Умом понимали, что это бессмысленно, но и сидеть сложа руки не могли. Писали обращения — то на очередной съезд КПСС, то в Верховный Совет СССР, то лично Брежневу. Всë это не имело никакого результата.

В эти годы мы научились пользоваться разными методами конспирации. До сих пор помню рецепт «невидимых» чернил, которые проявлялись при нагревании бумаги. Хотя подозреваю, что «невидимыми» они были только для нас.

Познакомились с семьями других безвинных «сидельцев». Мы общались, помогали друг другу — и деньгами, и советами, и связями. Как, например, передать заключенному лекарство — ведь иметь при себе лекарство и в тюрьме, и на зоне было запрещено? Либо за взятки, либо с помощью так называемых «перекидок», тогда пакет с лекарством перебрасывали через «запретку», нагрузив чем-то тяжелым. Для этого приходилось выстраивать очень сложную систему договоренностей, ведь мобильников тогда еще и в помине не было…

Однажды, когда мама еще находилась в лагере, мне понадобилась юридическая помощь. Я навел справки у знакомых — к кому можно безопасно обратиться? Меня сориентировали, назвали адрес юридической консультации на Невском проспекте, имя конкретного адвоката и условный пароль. Помню, как я приходил по указанному адресу, платил рубль — столько стоила рядовая консультация дежурного адвоката, — и адвокат, который негласно консультировал «политических», давал мне очень дельные советы.

В январе 1983 года маму освободили, и мы на время оставили попытки добиться ее оправдания. Было не до того. Мы встретили маму в Москве, куда ее привез поезд из Уссурийска, и приехали с ней в Ленинград, где жили в то время. В тот момент на руках у мамы был только один документ — справка об освобождении. Мы сразу же подали бумаги на ее прописку и на получение паспорта — в те времена заключенные теряли и паспорт, и прописку, и жилплощадь. Но ленинградские власти не собирались идти нам навстречу. Буквально через два дня после приезда мамы в коммуналку на канале Грибоедова, где мы жили, пришла милиция: «Проверка документов». Маму арестовали и повезли в отделение. Я бегу следом, пытаюсь выяснить, в чем дело — оказывается, мама арестована за незаконное нахождение в Ленинграде. «Так ведь, — говорю, — она только освободилась, мы только вчера подали документы на прописку». — «Подали — и хорошо. А у нас предписание: в течение 24 часов гражданка Щипкова должна из Ленинграда уехать».

Ни разрешение на прописку, ни паспорт маме так в итоге и не выдали. Как следствие, она не могла устроиться на работу, а это тоже уголовная статья — «тунеядство»: по советскому законодательству, до 55 лет женщина обязана работать. Мы оказались в тупике. Через неделю маму снова арестовали и выдали повторное предписание уехать. После третьего ей грозил новый срок.

Несколько месяцев мы прятали маму по квартирам родственников и знакомых в Ленинграде. Наблюдали, чтобы не было слежки, «хвоста». Возле нашего дома на канале Грибоедова всегда дежурил человек, но у нас в квартире был черный ход, а иногда мы выбирались наружу через крыши — прямо как в детективных кинофильмах. Вспоминаешь и не верится, что это происходило с нами…

Но скоро мы поняли, что долго так скрываться не удастся, и увезли маму в Псков. Там нам очень помогли псковские священники. Удалось оформить маме прописку у одной прихожанки в глухой деревне: ее сын был участковым и сделал маме паспорт. Через год с лишним она вернулась с этим паспортом в Ленинград.

Как раз в это время умер Андропов, и наступили послабления: маме разрешили прописаться, и она наконец устроилась на работу. Вахтером в НИИ на углу Лермонтовского проспекта и канала Грибоедова.

«Лучше бы они стали воровками»

Маму обвиняли по ст. 206, ч. 2, Уголовного кодекса РСФСР — «Злостное хулиганство». Максимальный срок, предусмотренный для осужденных по этой статье, составлял три года. Столько она и получила.

За что же ее наказали в действительности?

Из книги Татьяны Щипковой «Женский портрет в тюремном интерьере»:

«Когда в 1964 или 1965 году, нарушая учебный план, я начала рассказывать студентам на уроках латинского языка о великой культуре античности, у меня и в мыслях не было бунтовать против идеологического диктата. Всё, чего я хотела, — это дать моим студентам, юношам и девушкам из смоленских сел, немного больше сведений из истории культуры. Мне казалось нелепым, что они должны делать грамматический разбор латинского предложения с именем Цицерона, в то время как они не знают, кто такой Цицерон и чем он знаменит.

…Дойдя в своих лекциях до рубежа между двумя эрами, я остановилась в недоумении: как же быть с христианством? Нельзя же обойти его молчанием. А если говорить о нем, то как? В то время я не верила в Бога, но воинствующий атеизм был мне отвратителен, я видела в нем воинствующее невежество. Христианство было для меня большой культурной и нравственной ценностью, с этих позиций я и начала свои получасовые лекции. Мое отношение к этой теме, при всей его умеренности, резко отличалось от тех злобных и бессмысленных ругательств, которыми сопровождали любое упоминание о христианстве преподаватели марксистских дисциплин. Была еще одна немаловажная разница между нами: в те времена позиция лектора считалась недостаточно атеистической, если он признавал Иисуса Христа не мифическим персонажем, а исторической личностью. У меня же историчность Христа не вызывала сомнений, и эту точку зрения я излагала студентам.

…Скоро я узнала, что несколько молодых православных христиан Москвы и Ленинграда организовали семинар, и я стала ездить на их собрания. Это было в 1974 году.

Жизнь изменилась круто: в ней появилось главное, и оно было подпольным. Мы собирались на частных квартирах то у одного из друзей, то у другого. Была общая молитва, постепенно сложился даже свой молитвенный канон. Живой огонь веры грел душу и питал мысль. Состав семинара был подвижен, но ядро его составляли несколько человек: это были молодые люди лет двадцати пяти — тридцати из разных социальных слоев, порвавшие с советской системой если не образом жизни, то внутренне.

…С течением времени мы все чаще замечали за собой слежку: обернешься неожиданно на улице и видишь уже примелькавшуюся физиономию.

Смоленск, 1978 год Смоленск, 1978 год     

Весной 1978 года в нашу смоленскую квартиру пришли с обыском. Это была кульминация, после которой быстро наступила развязка. Во время обыска у нас нашли самиздатский журнал «Община», который выпускали Пореш и Огородников, и много религиозной литературы. Две недели спустя началась организованная травля: были пущены по городу слухи о том, что в педагогическом институте раскрыта банда «сектантов-шпионов», которую возглавляла преподавательница иностранного языка, связанная с западной разведкой. Люди испугались, бывшие коллеги и студенты боялись здороваться со мной и переходили на другую сторону улицы, чтобы избежать встречи. На факультете одно за другим проходили собрания, на которых нас клеймили как врагов марксистского учения и проводников чуждой идеологии.

Меня уволили, сына и его жену Любу исключили из института. Шел 1978 год. Осенью арестовали Огородникова, летом 1979-го — Пореша. В самом конце 1979 года и в первые дни 1980-го последовали следующие аресты.

…В феврале 1979 года мы собрались на семинар в Москве, в квартире одного из знакомых. Туда пришла группа сотрудников милиции и дружинников с обыском.

Моя несдержанность (дружинник грубо сдавил мне руку, чтобы я разжала пальцы и отдала ему блокнот; я взмахнула рукой, чтобы дать ему пощечину, но лишь мазнула по подбородку) дала им возможность обвинить меня в хулиганстве. Два месяца они размышляли, давать ли ход делу; 7 апреля, в день Благовещения, мне предъявили обвинение по статье 206, части первой, но не арестовали меня, а лишь взяли подписку о невыезде. Начались допросы. Первый мой следователь был коммунист-фанатик; он смотрел на меня с ненавистью, от ярости у него ходили желваки на щеках. Он расспрашивал меня о молодых девушках, посещавших наш семинар, и повторял злобно: “Всё мог бы простить, но девчонок не прощу. Вы их вовлекли в эту вашу липкую паутину. Лучше бы они стали воровками”».

Следующие три года мама провела в лагере под Уссурийском, на границе с Китаем.

«В какой-то момент она поняла, что любит всех — даже охранников»

Писать мама начала в Ленинграде, пока скрывалась по разным адресам. Она не умела пользоваться пишущей машинкой и писала от руки на листах А4. Эти листы до сих пор у нас хранятся.

Писала мама очень быстро, вся книга родилась за один год. То есть написана она была по самым «горячим следам» и поэтому очень хорошо отражает состояние человека, который только вышел на свободу. Психологи говорят, что в среднем на восстановление после «зоны» человеку нужно времени столько же, сколько он сидел. Мама сидела три года, и, конечно, пришла в себя далеко не сразу. Первое время, когда она шла по улице, то держала меня за руку повыше локтя: боялась. Лагерная изоляция, замкнутость, и вдруг — люди, машины, напряжение большого города… Какое-то время у мамы сохранялось ощущение, что ее преследуют, что на нее давят.

Слава Богу, что люди, прятавшие маму, когда она скрывалась от второго ареста, относились к ней очень хорошо и тепло, она чувствовала себя у них более или менее комфортно, была окружена заботой и любовью. А мы украдкой ее навещали — так, чтобы не привести за собой «хвост» и не раскрыть её местонахождение.

1984 год, Ленинград 1984 год, Ленинград     

За этот год у мамы получилась искренняя, непосредственная книга, в которой — вот что удивительно! — нет никакого желания мести или сатисфакции. Лагерный опыт оказался для мамы чрезвычайно важным и полезным в религиозном смысле: в какой-то момент она поняла, что любит всех — даже охранников, даже начальника лагеря, который не разрешал передавать необходимые ей лекарства. Это был очень нужный для нее опыт.

Из книги Татьяны Щипковой «Женский портрет в тюремном интерьере»:

«Я проснулась в слезах, подушка была мокрая. Я не сразу вспомнила, где я; чувствовала только, что я всех люблю, что я вся внутри мягкая, оттаявшая и что я счастлива. Одевшись, я бегом побежала к Гале. Я встретила ее на полдороге, она бежала мне навстречу, с потрясённым лицом, с глазами, увидевшими нечто прекрасное. Мы обнялись, я быстро сказала: ‟Галя, я прекращаю этот бойкот (однажды Татьяна Николаевна, переполнившись негодованием по поводу действий лагерной администрации, перестала ходить на обязательные политзанятия. — Прим. ред.), я не хочу больше жить в состоянии ненависти”. Галя ответила, что она с этим бежала ко мне, потому что сегодня, перед самым утром, на нее обрушилось нечто, что растопило ее. ‟Любите врагов ваших…” Один раз в жизни мне было дано это почувствовать полной мерой. Я считаю это переживание самым главным в том духовном опыте, который дал мне лагерь».

Патриарх сказал: «Добивайтесь»

К попыткам добиться оправдания мамы мы вернулись в самом конце 1980-х, когда уже и за границу стали пускать, и все улицы были наводнены газетами самой разной политической окраски.

Мы написали в прокуратуру — там же, в Ленинграде — и неожиданно получили отказ. Потом написали в Москву — точно не помню, куда, кажется, в Верховный суд… Дело в том, что часть нашей переписки по поводу маминого оправдания была утрачена после ограбления нашей квартиры в Ленинграде. Дом расселяли, мы выезжали из коммуналки — и половину библиотеки успели вывезти, а другую половину, в том числе и часть домашнего архива, не успели: пока нас не было дома, ее похитили. Книги были в дефиците…

Тогда же, в конце 1980-х, мы писали в какие-то партийные органы — так было принято. Но всюду были отказы.

Делали попытку добиться реабилитации и в новое время, в 1990-е… И снова, к нашему удивлению, у нас ничего не получилось.

Какие аргументы мы приводили?

Во-первых, показывали нелепость обвинения в том, что мама «избила» дружинника. Пятидесятилетняя женщина ростом 146 см никак не могла избить мастера спорта по боксу. И во-вторых, мы приводили косвенные доказательства, что в действительности маму преследовали за ее религиозные убеждения. Еще до осуждения маму лишили ученой степени; сохранились резолюция ученого совета смоленского Педагогического института, где она преподавала и резолюция Института языкознания Академии наук СССР, где он защищала диссертацию: там прямо говорилось о «чуждом мировоззрении» и «религиозной пропаганде». Так что всë было достаточно прозрачно.

Но ничего не получалось. Нам присылали отписки в три-четыре строки: «судебное решение принято в соответствии с нормами законодательства и пересмотру не подлежит».

В начале 2000-х мы предприняли еще одну попытку добиться маминой реабилитации. В ответ нам написали, что это невозможно: дело сгорело.

Татьяна Николаевна с внуком, 2007 год Татьяна Николаевна с внуком, 2007 год     

В 2009 году мама скончалась, и мы на время оставили свои попытки. Но однажды Патриарх Кирилл сказал мне: «Добивайтесь» — и благословил бороться за мамину реабилитацию дальше. «Ваше Святейшество, это почти бессмысленно», — но он ответил очень твердо: «А вы — добивайтесь».

Мы с женой вновь стали действовать. Нам очень много помогала замечательный юрист — настоятельница Алексеевского монастыря, игумения Ксения (Чернега), но осенью 2019 года мы получили… очередной отказ. Его даже никак не мотивировали, просто написали: дела нет, значит, нет и оснований. Очень расплывчатые формулировки, не за что зацепиться…

И вот, когда рассчитывать на что-то, казалось, было уже невозможно, Патриарх лично обратился в Генеральную прокуратуру. И тогдашний генпрокурор Юрий Чайка отреагировал на его обращение. Дело сдвинулось с мертвой точки.

Выяснилось, что целиком дело действительно не сохранились — не сгорело, а «уничтожено за давностью». Но, тем не менее, многое сохранилось: и приговор, и заявления, и отдельные показания. Генпрокуратуре удалось полностью восстановить ход судебного разбирательства, имена участников и свидетелей. Кассационный суд, который пересматривал приговор, опирался не на мои рассказы, а на конкретные документы. И отменил приговор 1980 года на основании противоречий в самом этом документе. Судьи пришли к выводу, что состава уголовного преступления — а ведь маме вменялось именно оно — не было.

Я остро почувствовал: прошлое — реально

В начале декабря 2019 года я по приглашению ректора читал лекции в Смоленском университете — том самом, из которого в свое время уволили мою маму и на котором сегодня висит мемориальная доска: «Здесь преподавала Татьяна Николаевна Щипкова, пострадавшая за православную веру в годы гонений». Иду утром из гостиницы в университет, смотрю на мамин бронзовый портрет и вдруг — звонок из Генпрокуратуры: на 25 декабря назначено судебное заседание.

День в день, ровно сорок лет спустя!

От судебного заседания у меня остались очень необычные впечатления. Судья зачитывает судебное постановление от 8 января 1980 года, а следом за ним – новое, только что принятое, и при этом апеллирует к Уголовному кодексу РСФСР. То есть в пересмотре дела судья опирается не на современное законодательство, а на давным-давно упраздненный Уголовный кодекс!

Это и понятно — повторное судебное рассмотрение возможно только в рамках той правовой системы, которая действовала в те годы. Мы перенеслись в прошлое. Или прошлое пришло в настоящее.

Мы сидели в зале суда. Выступал представитель Генпрокуратуры. Выступал защитник. Трое судей рассматривали обстоятельства дела, удалялись на совещание, оглашали оправдательный приговор. Звучали слова «РСФСР» и «СССР», произносились названия ныне переименованных улиц и городов, имена давно умерших людей. Перед нами лежали документы, на которых стояли те даты и года, когда еще не родились наши сыновья; когда на улицах висели красные флаги; когда молоко разливали в стеклянных бутылках, запечатанных фольгой; когда молитвословы не продавались в магазинах и их переписывали от руки; когда отдавали четверть зарплаты за дореволюционное издание Лескова, чтобы прочесть «На ножах»; когда ладан пах паровозным дымом, а не женским парфюмом; когда мама была жива…

…Шло судебное заседание, и мы видели, что прошлое не умерло, что оно стоит сейчас здесь, с нами. Мы реально видели, что для Христа нет живых и мёртвых. Я очень остро почувствовал, что прошлое — реально, и в нем нужно наводить порядок.

Для меня был важен не столько формальный факт реабилитации и восстановления истины, сколько этот момент «наведения порядка» — и в моей семье, и в моем Отечестве. Ведь то, что произошло с моей мамой 40 лет назад, стало нарушением порядка и гармонии в моей стране: русская власть посадила в тюрьму русского человека за то, что тот исповедовал православную веру своего народа и рассказывал о Христе своим ученикам. А по большому счёту, этот суд и эта реабилитация стали восстановлением порядка не в прошлом, а в настоящем.

Буквально через несколько дней после суда, когда маму привезли в изолятор на Красной Пресне, к ней пришли люди в штатском. «Татьяна Николаевна, и мы понимаем, и вы понимаете, что вам нечего делать в тюрьме. Вы уважаемый преподаватель, немолодая женщина со слабым здоровьем. Через пару недель вы можете оказаться на свободе, но для этого нужно только подписать несколько бумаг: дать показания на такого-то священника, такого-то вашего ученика…» И назвали имена.

Господь дал маме силы отказаться от лжесвидетельства — и тогда ее отправили в лагерь, в Уссурийский край.

Всë это было вопиющим нарушением порядка и правды Божией. Думаю, именно поэтому, когда я уже почти сдался, Патриарх неожиданно сказал мне: «Добивайтесь». И сам помог нам.

Торжественное открытие мемориальной доски на историческом здании Смоленского государственного университета, 15 июля 2012 года Торжественное открытие мемориальной доски на историческом здании Смоленского государственного университета, 15 июля 2012 года     

Вместо заключения

Из книги Татьяны Щипковой «Женский портрет в тюремном интерьере»:

«Когда нашим контролерам во время плановых и внеплановых обысков случалось обнаружить “атрибуты религиозного культа”, они впадали в ярость. Ежедневно в воротах, при обыске после работы срывали у кого-нибудь с шеи крест. Если это была молодая женщина, ей говорили: “Ты же неверующая, зачем тебе крест?” Если женщина была пожилая, ей говорилось: “Ты верующая — тебе тем более нельзя. Ты будешь своим крестом вести религиозную пропаганду”.

Казалось бы, женщин-контролерш, способных сорвать и отшвырнуть крест, надо отнести к активным антирелигиозным силам, предположить в них воинствующее безбожие. Ничего подобного! Как-то я зашла зачем-то на вахту. Они сидели в своей дежурке, отдыхая между двумя обходами. При моем появлении они переглянулись: “А мы как раз хотели вас видеть. Вы, наверное, скажете нам, когда нынче Пасха”. Это не значит, конечно, что они верующие, отнюдь нет; интерес их — житейского плана, но они не безбожницы революционных лет…

Однажды возле вахты я встретила знакомую женщину, всю в слезах, почти в нервном припадке. Оказалось, что у нее нашли Евангелие. Книгу эту ей дала с собою мать и велела ее хранить. Они обе не знали, что Евангелие — запрещенный в местах заключения предмет…

Дочь не была верующей и Евангелие не читала. Она его хранила как святыню, данную ей матерью. Контролерша, найдя Евангелие, пришла в такую ярость, что разорвала книгу, бросила ее на землю и топтала ногами. Вот это более всего потрясло мою знакомую — святыню ее матери топтали ногами.

Начальник оперчасти свирепел при виде меня, у него краснела шея, и он не уставал повторять: “Таких, как она, надо стрелять”. Впрочем, у себя в кабинете он бывал вежлив и всегда предлагал сесть.

Они, бедные, не знали, что со мной делать: всю жизнь имели дело с уголовными преступниками — и вдруг им привозят из Москвы “религиозницу”, замаскированную под хулиганку. Непонятно, что ей можно, что нельзя…

Невежеством — и религиозным, и общим — они отличались не меньшим, чем зечки. Одна контролерша спрашивает у другой, когда в этом году Вербное воскресенье. “А сейчас все воскресенья вербные, ведь верба цветет”. И всë это странным образом сочетается с внутренним, я бы сказала, безоговорочным, само собой разумеющимся принятием бытия Божия.

После обыска в бараке, офицер администрации: “Вы, Татьяна Николаевна, должны стойко переносить все эти обыски и прочие неприятности. Ведь вам это всë предсказано в Евангелии, я знаю. Значит, этого всë равно не избежать. Потому что так и быть должно”.

Этот знаток Евангелия очень тщательно провел тот обыск, вспорол матрац и подушку. Неизвестно, что он искал, но маленький яркий бумажный образок Божией Матери, переданный нам зарубежниками еще до моей посадки, он себе присвоил. Я не сержусь на него. Пусть у него в доме будет икона, даже если он взял ее, чтобы похвастаться диковинкой перед друзьями».

Александр Щипков
Подготовил Игорь Цуканов

Источник: Фома.Ru

7 февраля 2020 г.

В статье использованы материалы телепередачи «Щипков. О живых и мертвых» на канале «СПАС» от 12 января 2020 года. Фотографии предоставлены Александром Владимировичем Щипковым

Псковская митрополия, Псково-Печерский монастырь

Книги, иконы, подарки Пожертвование в монастырь Заказать поминовение Обращение к пиратам
Православие.Ru рассчитывает на Вашу помощь!
Комментарии
Вера Потемкина28 июня 2020, 17:00
У меня есть такая книга, я два раза ее перечитывала, невероятная интеллигентная женщина, очень большая умница.Вечная память Татьяне Щипковой!!!
грешница Тамара 9 февраля 2020, 19:02
Слава Богу за все!Запишу в поминание усопшую Татиану.Слезы льются - слов нет!
рБ Марина 7 февраля 2020, 18:07
СПАСИ ГОСПОДИ АЛЕКСАНДР ВЛАДИМИРОВИЧ ИГОРЬ ЗА СТАТЬЮ!!!ЦАРСТВИЕ НЕБЕСНОЕ ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ТАТИАНЕ!!!
Здесь вы можете оставить к данной статье свой комментарий, не превышающий 700 символов. Все комментарии будут прочитаны редакцией портала Православие.Ru.
Войдите через FaceBook ВКонтакте Яндекс Mail.Ru Google или введите свои данные:
Ваше имя:
Ваш email:
Введите число, напечатанное на картинке

Осталось символов: 700

Подпишитесь на рассылку Православие.Ru

Рассылка выходит два раза в неделю:

  • Православный календарь на каждый день.
  • Новые книги издательства «Вольный странник».
  • Анонсы предстоящих мероприятий.
×