«Я считал, что с помощью картин людям можно рассказать о Боге»

Игумен Рафаил (в миру Сергей Борисович Симаков) – настоятель храма Михаила Архангела, что в бору, под Угличем. Архитектор по образованию, он был известным художником, выставлялся на легендарных выставках художников-авангардистов на Малой Грузинской. Картины Сергея Симакова уже тогда отличались от других присутствием на них православного храма, иконы или хотя бы опустевшего оклада от иконы. Его произведения запоминались. Позже, в 1980-е годы, художник Симаков пришел к вере, крестился, в его творчестве проявилась главная тема – русская история, жития святых Православной Церкви. А в 1991 году Сергей Симаков написал свою последнюю работу, стал священником и уехал служить в храм, в прямом смысле слова – в бору, под древним градом Угличем, где и служит до сих пор, то есть почти 30 лет.

Со временем, после смерти супруги, отец Рафаил принял монашество. Так священник Сергий стал игуменом Рафаилом. Но батюшка по-прежнему играет заметную роль в культурной жизни Углича и Ярославля. В центре Углича находится галерея «Под благодатным покровом» с его картинами.

Дорога к храму отца Рафаила непростая, но мы добрались до батюшки и побеседовали с ним о его пути к вере, монашеству, о его картинах, книгах, его дружбе с кинорежиссером Алексеем Балабановым и многом другом.

Уединение стало для нас спасительным

Отец Рафаил, почему Вы решили стать монахом? Вы были известным художником, потом стали священником. Что послужило причиной для этого решения?

Я монах, можно сказать, вынужденный. Я бы никогда не решился встать на такой путь. Но так получилось, что умерла моя жена – матушка Елена, а незадолго до смерти ее постригли в монашество, она очень этого хотела. И я тоже попросил о постриге, чтобы все было как положено. Чтобы жить в миру, а быть для этого мира мертвым. Я служил священником в приходском храме и никогда не думал о монашестве. Священником я хотел стать, а о монашестве никогда не задумывался, и не мог себе представить, что после кончины супруги моя жизнь будет продолжаться уже в другом качестве. По большому счету, я, конечно, не был готов к монашеству. Монах должен жить уже совершенно другой жизнью, постоянно молиться, быть отрешенным от всего житейского. А какой из меня монах! В общем-то, я продолжаю жить как жил, остаюсь приходским священником, с теми же трудами и заботами.

Но ведь была же такая традиция на Руси – супругам уходить в монастыри по взаимному согласию…

Да, по достижении какого-то возраста супруги могли расстаться, разойтись по монастырям и там закончить свою жизнь. Уже не друг с другом, а с Богом.

Почему Вы выбрали такое уединенное место для священнического служения?

Мы когда-то жили в Москве. У меня была однокомнатная квартира с окнами на храм мученика Трифона на «Рижской». И мы искали место для мастерской. Необходимо было больше пространства, чтобы картины писать. В Москве не получилось мастерскую заиметь, и мы стали искать где-то на стороне. Как-то с нашими друзьями попали в Ярославскую область, в эти леса, и здесь я увидел этот храм. Он и тогда был действующим и вообще никогда не закрывался. Батюшка здесь был и три-четыре женщины при нем. Народ, живущий рядом, приезжал на праздники. Приехать сюда было сложно, приходилось довольно долго идти пешком по дороге, по грязи или снегу. И вот это уединенное место стало для нас убежищем от городской жизни. Церковнославянский язык мы уже знали, потому что я тогда писал картины с житиями святых, и мне надо было читать о них, мы доставали старые книги, и по ним изучили церковнославянский. Стали ходить в этот храм, жена моя, будущая матушка, стала помогать старушкам на клиросе, а батюшка, отец Иоанн Семенов, взял меня в алтарь, я ему там помогал. И потихоньку мы начали тут осваиваться. Мы были только недавно крещены. Я в 34 года крестился, нас с женой вместе дома крестили.

Я писал картины, вывозил их в Москву на выставки, продавал, и мы жили на эти средства. Уединение было для нас спасительным. Поэтому когда мне предложили стать священником, я попросился в этот храм. Батюшка уже был немощный и почти не служил. Меня потихоньку стали уговаривать стать священником, когда мы были в Сибири с моей выставкой – она проехала от Риги до Иркутска. Выставка была православная, тогда почти все мои картины были на православную тему. И знакомые мне говорили: «Сережа, художников много, а священников не хватает». Сманили, можно сказать, нас обоих, потому что я сам бы не решился, да и согласие супруги на это должно было быть обязательно.

И она согласилась? Не пришлось уговаривать?

Она как-то потихоньку согласилась. Я написал последнюю картину в 1991 году и поехал в Ярославль – у меня как раз там выставка была. И в Ярославле меня рукоположили в диаконы, через десять дней я стал священником, а уже через сорок дней здесь, в храме Михаила Архангела, я служил первую службу.

Как Ваши картины оказались в Угличе?

Эту православную выставку мы возили по стране с помощью священников, с ней нас просили приехать епископы в Новосибирск, Томск, Иркутск. Потом мы должны были поехать в Кемерово, но тут закончились деньги на эти переезды. Картины большие и их много – девать их было некуда. Выставку оставил в Угличе тогдашний директор музея Виктор Иванович Ерохин. Мы с ним тогда подружились, потом я его окрестил, когда уже стал священником. И он спас эти мои картины. До этого они какое-то время в Москве в гараже у моего друга висели под потолком, и на них протекала вода с крыши. Надо сказать, что у нас в стране все вроде бы повернулось лицом к Церкви, но у меня с моими картинами всегда были проблемы, которые остаются до сих пор и с показом, и с публикацией. «Слишком русские» – как мне кто-то сказал.

Что стало мотивом для Вашего творчества? Почему Вы как художник выбрали для себя именно русскую православную тему?

Я в своей жизни разные картины писал. Учился я в архитектурном институте, и у нас были и живопись, и рисунок. И я всё пробовал, всё, что в европейском искусстве к ХХ веку накопилось, все течения и жанры. А поскольку я рос в Москве, рядом с Кремлем, и часто бывал в нем (тогда он был открыт, и можно было свободно целый день там гулять, соборы были открыты, но, естественно, как музеи), – всё, что я в то время в Москве видел – Кремль, Петровский и Андроников монастыри, – все эти камни, купола, кресты произвели на меня сильнейшее впечатление, и в какой-то момент это проникло в мои картины. В детстве я рисовал всякие сюжетные вещи, например, Куликовскую битву, со стягами, на которых изображен Спас Нерукотворный. А потом, когда в институт уже поступил, как-то больше стал тяготеть к западному искусству, и на долгое время у меня в картинах пошел некий сюрреалистический поток. Я писал картины, совершенно отвлеченные от реальной жизни. А затем в них стали появляться какие-то конкретные вещи и все, что у меня было в детстве, в картинах русских художников и русской архитектуре, – все это вернулось. Тут уже я стал читать книги, интересоваться, что происходит в Церкви, почему русские писатели об этом писали. И для меня это стало очень интересным и важным, и вошло в нашу с женой жизнь.

Потом нас крестили: наши друзья привели к нам домой священника, но в церковь мы после этого еще не начали ходить. И Господь послал нам руководителя в нашей духовной жизни – отца Геннадия Огрызкова, с которым мы с женой в архитектурном институте учились в одной группе. И он, взявши нас за шкирку, начал нас направлять; обвенчал, и потом, в конце концов, благословил меня идти в попы. Правда, со скрипом – он же знал, что я за фрукт такой, со всеми моими злохудожествами. Вернее, он сам не решился, рукоположение мне в Ярославле предложил владыка Платон. Это было при Патриархе Пимене. Отец Геннадий посоветовал нам съездить к его, отца Геннадия, духовному отцу архимандриту Алексию (Поликарпову), будущему наместнику Даниловского монастыря, сейчас епископу Солнечногорскому. Он тогда еще в Лавре был, исповедовал в надвратной церкви. Я помню, что мы отстояли к нему длинную очередь. Это было в 90-м году.

И вас отец Алексий благословил на священство?

И отец Алексий меня благословил. А что с человеком делать, если он хочет в попы идти? Тогда это достаточно просто было. Какую-то бумагу я заполнял в епархии, и меня еще тогда удивил пункт: не состоял ли я в обновленческом расколе. Семинарию тогда заканчивать не надо было. Высшее образование есть – и достаточно. Но единственное, что я просил, чтобы меня оставили в этом храме, никуда не перевели. Меня здешний батюшка предупредил, что с высшим образованием могут поставить куда-нибудь в другое место.

И так Вы с тех пор в этом месте и подвизаетесь?

Да. 29 лет.

Единственный насельник древнего монастыря

Когда Вы пришли, здесь, наверное, все было иначе? Колокольни не было...

Колокольня была, но сильно разрушенная. Внутри все выгорело, не было верха, перекрытий. Колокола в 1920–30-е годы скинули. Мы тут осколки находили. Полная разруха была. Крыши текли, главы дырявые. Но с Божией помощью и с помощью хороших людей за эти 29 лет мы тут много чего сделали. Но это дело такое, что вроде всё укрепили, а в другом углу опять что-то начинает разрушаться. Фактически мы провели первый ремонт-реставрацию после 1912 года. По мелочи что-то тут делалось, но что в этой глуши можно было сделать! Вот сейчас вы приехали сюда по дороге, а раньше, кроме как пешком или на тракторе, и то не всегда, а только зимой, когда все замерзало, можно было проехать. Мы на себе кирпичи таскали. Не было сюда никакой дороги вообще. Мы специально забрались сюда, как в древние времена.

А что здесь было в древние времена?

Из летописи известно, что в XI веке здесь уже был монастырь, он, может быть, даже ровесник Угличу, который платил тогда дань княгине Ольге. Там написано, что монастырь стоял на равнине среди бора.

И как называлась эта обитель?

Монастырь носил имя Архангела Михаила. Кроме Архангельского храма, тут был храм Введения Богородицы во храм, родителей Богородицы Иоакима и Анны, Зачатьевский, и Рождества Богородицы. Четыре храма было. Сейчас здесь верхний Архангельский и нижний Введенский храмы. Мы престол поставили в приделе Иоакима и Анны и под колокольней устраиваем храм Рождества Богородицы. То есть решили вернуть все престолы, которые тут были.

И вы теперь насельник этого монастыря?

Я единственный монах этого монастыря. Но монастырь он только в нашем, так сказать, сознании, в документах он монастырем не числится. У этого места богатая история, и про него многие знали. В архивах, которые мне удалось здесь разобрать, были довольно обширные материалы, часть находится в Угличском музее, и я туда сдавал то, что нашел в храме и у своих прихожан – книги, документы.

Мы нашли книжку про инока Василиска, изданную в «Троицких листках» игуменом Никоном (Рождественским). Маленькая книжка, страниц 30. Инок Василиск здесь жил и похоронен около нашего храма. Это было для меня находкой и подарком.

А в какое время жил инок Василиск?

Он в 1836 году умер. Еще здесь сохранилась братская могила. Мы сейчас ее в порядок привели, музей помогал ограду делать, к 1000-летию Крещения Руси, я чертежи делал. Потом борисоглебские реставраторы большой крест поставили. В 1610 году было разорение Углича, и после этого польские отряды двинулись к Ярославлю, где должен был состояться Поместный собор. Поляки шли, чтобы помешать этому, а по дороге всё уничтожали. И в Страстную среду 1610 года, как сказано в летописи, игумен Михаил, 40 братий и 300 человек мирян были здесь, в этом монастыре, сожжены.

Поляки сожгли монастырь с людьми?

Да, поляки и запорожцы. Могила сохранилась. Правда, в советское время она была вся перерыта, но часть ее осталась. Мы оградили могилу и обиходили. И удивительно, что каждый год в начале лета на всем кладбище только две могилы – братская могила и могила инока Василиска – покрываются густым слоем ландышей.

Жить на земле и ничего на ней не делать – это преступление

Батюшка, художественная, творческая среда имеет свою специфику. Трудно Вам было перестраиваться на церковный образ жизни, или все произошло органично?

Я очень люблю напоминать нам всем и себе самому, что в таинстве Крещения, когда уже читаются заключительные молитвы, Господь представлен нам как Изрядный Художник, то есть Художник всех художников. Поэтому художнику, мне и многим моим друзьям, с которыми я когда-то выставлялся на Малой Грузинской, в общем-то, не так сложно было прийти в храм и служить в нем. Несколько человек из нашей группы с Малой Грузинской в Москве тоже стали священниками. Мы были достаточно свободны в своем самовыражении и заражались друг от друга и мастерством, и верой – в общем, какими-то мыслями, не совсем такими, которые бывают в творческих союзах.

Как складывалась Ваша жизнь здесь? Городским, особенно столичным жителям обычно довольно трудно бывает заниматься сельским хозяйством, и физически трудно, привычки нет, и знаний не хватает. Как Вы все это осилили?

Да если бы я знал, что последует за рукоположением и началом жизни в деревне, я бы никогда не решился, потому что это оказалось сущим кошмаром. Сразу выяснилось, и я нашел подтверждение в писаниях святых отцов, русских подвижников, что жить на земле и ничего на ней не делать – это преступление. А поскольку я жил всю свою жизнь в бетоне, кирпиче и среди асфальта, я вообще не представлял, что это такое жить на земле. У моих дедушки с бабушкой был участок в Радонеже, клубнику сажали, яблони были, но чтобы это было с утра до ночи и с ночи до утра – такого мы себе не представляли. Пришлось завести скотину, нам стали дарить птицу и разных других животных, и надо было уже и с ними заниматься. Моя жена, матушка Елена, с радостью в эту жизнь вошла, а я – со скрипом. Я вынужден был работать и на скотных дворах, и в огороде, но никогда радости от этого не испытывал. А матушка была всецело предана этому делу, и, конечно, люди заражались от нее стремлением жить на земле как положено.

Батюшка, к Вам сюда приезжают люди творческих профессий – советоваться по духовным вопросам. Выдающийся кинорежиссер Алексей Балабанов считал Вас своим духовником. Ваши друзья, творческие люди, хотят именно Вашего совета, потому что знают, что эта среда Вам хорошо знакома?

У меня никогда не было много друзей, да и вообще друзей, наверное, много не бывает. Но были такие люди, которые разделяли мои убеждения и как художника, и как человека, и я разделял их убеждения. Моим другом и учителем был Виталий Скобелев, который преподавал у нас в архитектурном институте, учил нас живописи. Я очень много у него взял. Потом я познакомился с писателем и драматургом Владимиром Шацковым, с которым мы многие сюжеты моих картин на русскую православную тематику обсуждали. Он мне помогал и литературой, и своими знаниями в области истории. Все эти мои друзья уже почили. А когда у меня умерла супруга, Господь послал мне друга, правда, к сожалению, ненадолго, – Алексея Октябриновича Балабанова. Те мои друзья были на десять лет меня старше, а он был на десять лет моложе меня. И последние годы его жизни мы провели, насколько это было возможно, вместе. Я даже был неким соучастником его работы над тремя последними фильмами. Мы подолгу обсуждали сцены в них. Это было для меня очень важно. Но и его Господь забрал. И опять так получилось, что это наше сотрудничество, в смысле творческого отношения к жизни, закончилось, и я остался один на один со своей жизнью. И теперь со всеми возникающими делами – быть в составе жюри православного кинофестиваля, самому снимать фильмы, писать и издавать книги и альбомы других художников – мне приходится разбираться самому, посоветовать некому.

В документальном фильме о Балабанове «Найти своих и успокоиться» он открыто заявляет: «Я православный русский режиссер». А что значит – быть православным режиссером? И вообще, расскажите, пожалуйста, что, по-Вашему, Алексей Балабанов хотел сказать зрителю своим кино?

Объяснять словами кино все равно, что книгу пересказывать. Со всеми моими друзьями – отцом Геннадием Огрызковым, писателями, художниками и кинематографистами меня роднило то, что нас все время «гнобили» за то, что мы делали. Художника Сергея Симакова официально до сих пор нет, он нигде не числится. Виталия Скобелева никто не знает. Владимира Шацкова никогда не будут печатать, хотя его пьесы в свое время ставились в театрах. С Балабановым происходило то же самое, на него или накидывались, или демонстративно не замечали. Хотя это нам, на самом-то деле, очень сильно помогало.

У Балабанова был идеал – Андрей Тарковский, его фильм «Андрей Рублев», и он даже говорил, что если бы разом сейчас исчез весь мировой кинематограф, но остался бы один этот фильм, то можно было бы начинать всё заново, потому что там всё есть. То есть, что «Андрея Рублева» было бы достаточно, чтобы кино возродилось, причем на высочайшем уровне. На Алексея Балабанова за это кричали и ругались... Но он обладал такой вот странной смелостью – он всегда был сам по себе. И в этом же фильме о нем Елены Николаевой Петя, его младший сын, сказал: «Он ведь гений! Такие люди только иногда бывают».

Можно сказать, что до сих пор ни одного фильма Балабанова люди на самом деле еще не поняли. Потому что все видят только оболочку, все мы привыкли к этому – смотреть на то, что снаружи. А то добро и глубочайший смысл, которые в эти фильмы вложены, – это не снаружи, это глубоко внутри. А к кино все в основном относятся как к развлечению. Леша сам так говорил: «Что такое кино – это развлекаловка». Я с ним тогда начал спорить: «Ничего себе развлекаловка! Зачем ты тогда столько смыслов вкладываешь в это? Зачем тогда так делаешь, что каждый миллиметр на экране насыщен смыслами?»

Вы рассказывали, что Алексей Балабанов хотел снять фильм об уничтожении Церкви в 30-е годы. Какие у него были замыслы?

Да, собирался снять. Ему один батюшка откуда-то с Волги, из-под Сталинграда, прислал свой сценарий о том, как уничтожали монахов. Леша с этим сценарием пошел к продюсерам, и они ему сказали, что ни в коем случае ничего такого не надо. Его фильмы, начиная с «Морфия» по Булгакову, и так уже в прокате проваливались, их никто не ходил смотреть. А про убийство монахов – тем более. Сказали, что это не денежное дело, что это сейчас никому не интересно. Конечно, это была очередная отговорка. Нам остается только, мягко говоря, сожалеть об этом, потому что можете себе представить, какой фильм об уничтожении Церкви мог бы сделать Балабанов. На каком уровне! Какой была бы сила воздействия!

Это очень тяжелая работа – молить Бога, чтобы Он сделал из нас людей

Отец Рафаил, насколько важно, на Ваш взгляд, для православного человека быть культурным и образованным? Или это совершенно не важно, можно служить Богу в любом виде и любом качестве?

Богу можно служить, конечно, в любом качестве. Преподобный Серафим Саровский – он Шекспира не читал, театра не видел, да и вообще люди тогда немного по-другому жили. Радио у них не было, телевизоров и телефонов тоже. Они думали по-другому. Потому что они утром пятнадцать минут читали молитвы и вечером пятнадцать минут читали молитвы, еще они каждое воскресенье ходили в храм. Грамоте в школе со времен Ивана Грозного обучали по Псалтири, и получается, что все знали два языка – современный русский и церковнославянский. А быть причастным к общечеловеческой культуре – желательно, конечно, но культура – это все-таки всего лишь внешняя сторона жизни. Мои друзья, которые постарше, были очень хорошо образованы и меня образовывали. Если ты собираешься общаться с людьми, то, конечно, нужно знать то, что знают они. Хотя бы интересоваться этим и уметь с ними говорить о том, что им интересно. Я считал, что с помощью картин людям можно рассказать о Боге. Книг тогда об этом почти не было, и я писал картины на религиозную тему, которые мне в какой-то момент на Малой Грузинской разрешили выставлять, хотя в то время были закрыты три темы – «антисоветчина», «порнография» и «религиозная пропаганда». Если что-нибудь из этого в произведении литературы, музыки, театра или живописи усматривалось – оно убиралось сразу и без разговоров. Церковь и сейчас по значимости у государства числится ниже спорткомитета. Мир, в котором мы живем, превращен в сумасшедший дом, и человеку все-таки надо это сознавать. И очень опасно, на самом деле, так жить, надо быть осмотрительным, но для этого нельзя быть дураком, которым можно вертеть и так и эдак. Все-таки, чтобы прийти к Богу, надо знать о Нем, чтобы быть с Ним. Для этого, конечно, надо учиться.

На кого рассчитаны Ваши картины? К кому Вы обращались в своем творчестве?

У меня картины без какого-либо подтекста или глубинного смысла. В них все наружу. Зритель, смотри, как это красиво! Мои картины – это, можно сказать, плакаты. Я картины превратил в плакаты, которые призывают человека войти в этот прекрасный мир, мир Церкви, мир веры. Войти, а там уже потом разбираться. Эти мои картины нужно было бы повесить в притворе церкви, перед храмом, как призыв: человек, иди туда, а там тебе всё расскажут! Только надо слушать хорошо и стараться видеть всё духовным зрением – оно у тебя есть и оно откроется. Надо лишь совершать эту работу, чтобы принять все это в себя. Потихоньку, нужно терпение, это на самом деле, очень тяжелая работа – молиться Богу, молить Бога, чтобы он сделал из нас людей.

У Леши в последнем фильме, «Я тоже хочу», показано, как на определенной территории, где круглый год стоит ядерная зима, живых людей нет, там всё заполнено мертвыми туловищами. А вокруг, хотя, в общем-то, на той же территории, но без ядерной зимы, люди вроде живые – ядяху, пияху, женяхуся, посягаху и так далее, – а на самом деле они такие же мертвые. То есть люди при жизни умерли. Там дома, завешенные как бы строительной сеткой, но не зеленой, а черной. То есть дома завешены траурным крепом. В городе люди куда-то идут, едут, и им кажется, что они живут, а на самом деле они уже мертвые. Герои же фильма на «территорию» едут не за каким-то счастьем, которого нет и никогда не будет, – они пытаются попасть в мир живых. Потому что Господь об этом сказал: мертвецам хоронить мертвецов – это люди, якобы, живые, но на самом деле уже нет, потому что без Меня живут ^[2]. В конце фильма у разрушенного храма в снегу сидят не «взятые» из «колокольни счастья» туда, в жизнь, бандит и кинорежиссер, «член европейской киноакадемии». Я там тоже должен был сидеть, третьим, которого не пустили, но в последний момент Леша почему-то передумал…

Когда Вы стали священником, Вы перестали писать картины и начали писать иконы?

Последнюю свою картину я написал в 1991 году, «Соловецкие святые» ^[1], и больше почти ничего не писал. Только если по какой-то особой нужде – например, кому-то в подарок. Иконы я начал писать, но опять же по необходимости, ведь из храма все было украдено. Поэтому теперь здесь почти все иконы моей работы. Хотя я, в общем-то, никакой не иконописец. Я не пишу в иконописной технике, тяжелое это дело, и я его не освоил. Я писал эти иконы как картины.

И иконы, и картины – это духовный труд. Как Вы к этому относитесь?

Труд – это когда каждый день. Пианист должен каждый день играть, а художник должен каждый день рисовать, писать. Совместить здесь очень сложно. Поэтому лучше чем-то одним заниматься. Я нашел себе занятие. Я начал снимать фильмы, четыре или пять фильмов сделал и понял, что мне это просто не по силам. Потому что мне приходилось все самому делать – и снимать, и монтировать, и музыку подбирать. Кино – это все-таки коллективная работа. И я стал писать. Когда-то в детстве, в молодости, я пьесы писал, что-то вроде повестей. И вот решил к этому вернуться. Сейчас написал и издал несколько книжек, и своих, и других людей. Фантазировать я не умею и не хочу. Я стараюсь собрать то, что меня окружает. А так как я не очень общительный человек и, как Шукшин, собирать образы вокруг себя и потом переносить их в свои книги я не умею, – поэтому я только свое мнение по какому-либо поводу могу выразить.

Какие книги Вы пишете?

В последние годы я сделал книгу «Под покровом Божьей Матери. Страницы жизни протоиерея Сергия Вишневского». Батюшка здесь, недалеко служил, и мы с ним дружили. А раньше он в Москве был настоятелем храма Знамения Божией Матери около «Рижской», рядом с которым я тогда жил. Так что я давно его знал и слушал его проповеди. И оказалось, что он вел дневники, и я сделал книгу о нем. И потом так получилось, что издали мои дневники лет за двадцать. Начали издавать, и я стал их дальше писать – в подражание писателю Лоренсу Стерну, который всю свою жизнь издавал одну книгу, прибавляя к ней новые главы. Он, кстати, тоже был священником, но еще и своим литературным трудом зарабатывал. Я тоже в какой-то степени этим зарабатываю деньги для храма. Называются мои дневники просто – «Книга». Вышло уже три толстых тома. Издали также книгу моих воспоминаний о Балабанове – «Книга о горе-зло-счастье по Алексею Балабанову». Так что, пока Господь дает силы, – надо делать, что можешь…

Фотограф: Владимир Ходаков

В материале также использованы снимки из открытых источников