«Печаль ваша в радость будет» (Ин. 16: 20)

27 ноября, в день рождения нашего великого патролога, историка и переводчика Алексея Ивановича Сидорова, мы публикуем трогательные и очень личные воспоминания о профессоре его супруги Светланы Викторовны.

Алексей Иванович Сидоров и Светлана Викторовна

Любовь не демонстрируют – любовь хранят

Наша машина мчится сквозь осеннюю роскошь, пронизанную солнцем: «Радость моя, мой единственный друг…» Эта песня часто сопровождала нас в ту незабываемую осень, и сердце таяло от беспричинной радости.

Мы и дождь очень любили, когда он стекал струйками по стеклу, отпугиваемый «дворниками». Радость уходящего лета и осенние слезы. Наши с мужем любимые темы бесед во время вечерних прогулок: о памяти смертной и о скорби, которая всегда в конце концов рождает радость.

– Вот бы вместе умереть, в один день! – говорит муж, а я пугаюсь: только не авария! – и передо мной проносятся те страшные секунды, когда мы чудом избежали столкновения со встречной машиной. Мы тогда только что вернулись со Святой земли, побывав на Пасху у Гроба Господня, и спешили в свою деревню поделиться впечатлениями с детьми. Муж ехал по правилам, которые не запрещали обгон. Но одно дело – правила, а другое – реальность: из-за горки вдруг прямо перед нами вынырнула машина. До столкновения оставались доли секунды. И тут время будто остановилось, как в стоп-кадре. За эти секунды я успела оценить наше положение. Так, если муж сейчас свернет налево, машина врежется прямо в меня. Направо и вовсе невозможно уйти: правую сторону занимал длинный желтый рефрижератор, который, казалось, стоял на месте. Сердце сжалось в комок: это конец! А дальше всё произошло как в замедленной съемке. Будто кто-то переставил рефрижератор на несколько метров вперед, а муж спокойно повернул руль, и мы оказались за рефрижератором. Мы потом долго еще стояли на обочине и приходили в себя…

– Ну почему обязательно «авария»? – на ходу придумывает муж. – Примем постриг в один день, вот и умрем вместе для мира.

Да, любовь к Богу – высшее, на что способна любовь. Но где любовь, там и смерть.

Почему все романы заканчиваются свадьбой? Сразу вспоминаются Симоновские строчки: «потому что не знают, что делать с героем потом». Со свадьбой период страстей, называемый по недоразумению любовью, заканчивается, а дальше идет рутина будней. Страсти перегорели, осталась одна привычка. Какая может быть любовь через 20 лет?

И мало кто понимает, что после свадьбы человек только поступает в школу любви. Счастлив тот, кто проучится в этой школе хотя бы лет 50. Тогда есть надежда, что он поймет, что любовь не демонстрируют, любовь хранят, она растет аленьким цветочком в потаенном месте. Что только после многих лет тяжелой работы, когда скорее всего будут не только дни, наполненные нежностью и счастьем взаимопонимания, но и времена выяснения отношений со слезами и упреками, со страхом потерять любимого и радостным обретением его, можно считать себя более-менее разбирающимся в таинственной области любви, которую Господь заповедовал хранить и возделывать (Быт. 2: 15). И то лишь теоретически, практика, к сожалению, бывает доступна немногим…

Мы были вместе, и это давало нам силы

С каким же трудом нам приходилось добывать Истину! «Ничего, ничего мне не надо: ни богатства, ни славы, ни успехов – только Знание!» – в отчаянии мысленно повторяла я. Именно так – Знание с большой буквы, которое вместило бы в себя все знания, существующие в мире. Вот что необходимо было мне, четырнадцатилетней, вот что мучило и не давало покоя, хотя я не смогла бы объяснить, что мне собственно нужно. С этими переживаниями я прожила до 19 лет, а в 19 появилась новая тема: мне непременно нужно было узнать, что такое любовь. «Наверное, я пойму это, когда полюблю», – утешала я себя. Полюбила. Но тайна любви так и не раскрылась передо мною и продолжала беспокоить неразгаданной загадкой до тех пор, пока я не услышала от героя фильма Тарковского «Солярис»: «Человек погибает без вселенской Любви!» – и всем сердцем не отозвалась на этот крик души. Вот именно, именно погибает!

«Человек погибает без вселенской Любви!» – вот именно, именно погибает!

Так вот что, оказывается, нужно было мне, вот какая Любовь нужна: вселенская, вмещающая любого живущего на земле и вмещаемая в каждого. А без этого невозможно считать себя счастливым, без неё человек просто гибнет! Значит, она есть, есть эта Любовь, она реальна, а не выдумана мной! И одно это открытие уже окрыляло и давало возможность жить…

Для этого мы и встретились, чтобы вместе удивляться совершенству Создателя Вселенной, Которого мы не умели еще назвать Богом.

Но не всё так просто было в начале нашей жизни вдвоем: муж занимался гностицизмом. Нет, не просто занимался, а полностью погружался в него, погружался в свою работу, которая сначала планировалась как дипломная, но постепенно начала разрастаться до докторской. Он так и называл папки с материалами для будущей диссертации, которая уже вскоре представляла собой солидные разработки: «Труд жизни». «Гностицизм – это раннее христианство», – объяснил он в первую встречу со мной. Христианство?! Но ведь именно это мне и нужно! И именно это «нужно» и легло в основу моей любви к нему, хотя о христианстве я имела очень смутные представления. Вот я и стремилась понять и принять и Плотина, и гностиков, старательно вычитывая его работы и исправляя ошибки. Но мне нужен был животворящий источник, а что, что мог дать мне Плотин? И что такое гностицизм, в конце концов? Муж объяснял, я пыталась понять, но принять, как бы мне этого ни хотелось, не могла, испытывая болезненное отторжение прочитанного, смутно догадываясь, что это не то христианство, которое было так необходимо мне.

А тут еще выяснилось, что муж, оказывается, знает, что есть истина и что истина – одна. Об этом он сообщил мне однажды во время наших вечерних прогулок. Но вот этого принять я уж никак не могла. У меня всё закипело внутри, мысли вихрем пронеслись в голове: «Как это – одна? Это что же, меня, выходит, лишают моей истины, моей неповторимости и индивидуальности и тем самым лишают свободы? Нет, я с ним жить не буду!» – твердо решила я.

Но что удивительно: вся эта «буря» не выплеснулась наружу, и на следующий день я даже не вспомнила о нашем разговоре, и никогда больше не вспоминала. Неприятие непонятной истины не остановило поиск ее, внутренняя работа не затихала ни на минуту, но об этом мы никогда не говорили с мужем, каждый вынашивал свое созревание истины втайне друг от друга. Главное, мы были вместе, и это давало нам силы.

Я вдруг увидела (именно увидела!), что наши души, моя и мужа, находятся на высоте 3 метров, обнявшись друг с другом

Мы старались выкроить время не только на чтение современных книг и журналов (книги – скорее всего даже не книги, а ксерокопии – передавались из рук в руки, и их необходимо было прочитать за две-три ночи, чтобы вернуть вовремя), но и на фильмы, которые нас интересовали (они шли обычно на окраине города), надеясь найти ответы на вопросы, мучавшие нас. Так было и в тот раз, который запомнился на всю жизнь. В одном из кинотеатров показывали «Зеркало» Тарковского, и упустить такое событие было невозможно. Понятно, что мы смотрели фильм с интересом, радуясь и режиссерским находкам, и игре актеров. Но не о впечатлении от фильма я хочу сейчас рассказать, а о том, что в это время произошло. Я вдруг увидела (именно увидела!), что наши души, моя и мужа, находятся на высоте 3 метров, обнявшись друг с другом.

Мало того, я знала, что муж тоже это видит и знает, что я это вижу. Фильм закончился, мы молча вышли из кинотеатра и пошли в сторону метро, не проронив ни слова. Первым прервал молчание муж:

– Что это сейчас было? Брак на небесах?

– Наверное, – только и сказала я.

И больше мы об этом не говорили.

Что нужно делать?

Алексей Иванович Сидоров. Троице-Сергиева Лавра. По пути к Московской духовной академии А потом был сентябрь. Я ехала в трамвае по служебным делам, читая воспоминания Татьяны Львовны Толстой об отце, и возмущалась отношением к нему его дочери. Вот и моя остановка. Но стоило мне только выйти из трамвая, как я почувствовала толчок в сердце и вспышку света: «БОГ ЕСТЬ!» И тут же следом мысль: «А что теперь с этим делать?» Но мне «с этим» ничего не надо было делать, надо было просто ждать, пока сама призывающая благодать Божия передаст меня лаврским старцам отцу Венедикту и отцу Науму. Это ожидание длилось девять месяцев. То есть ровно столько, сколько, наверное, было необходимо, чтобы родился новый человек, способный жить новой жизнью во Христе.

И в это время со мной происходило нечто удивительное. Мне каждую ночь снились необыкновенные сны, и в этих снах меня будто кто-то учил азам Православия: как молиться, как вести себя в храме, как правильно перекреститься. И никаких снов больше не было, кроме этих, «обучающих». А если ничего не снилось, то было такое ощущение, что в моей голове всё перестраивается, всё встает на свои места, что мой мозг – это механизм, который настраивают на правильное восприятие мира.

Каждую ночь снились необыкновенные сны: меня будто кто-то учил азам Православия

И при этом шла колоссальная работа ума, я никогда в своей жизни не работала так интенсивно, как в то время. Даже мужу говорила перед сном: «Я иду работать!»

А однажды ночью я вдруг поняла, что мне надо делать. Даже во сне хотела записать, чтобы не забыть! Но когда проснулась, об этом уже не помнила. На следующую ночь снова то же «открытие». Но теперь-то я точно знала, что делать! Однако когда проснулась, вновь ничего не помнила. На третью ночь повторилось то же самое. Только теперь я услышала в душе голос: «Ты же знаешь, что тебе нужно делать?» «Да, знаю», – твердо ответила я. «А почему не делаешь?»

И хотя, проснувшись, я не могла бы сказать, что мне нужно делать, я вскоре оказалась в Троице-Сергиевой Лавре. Там я и попала к игумену Венедикту.

После первой исповеди стало понятно: надо срочно венчаться, но муж, который принял мое желание стать верующей, ходить в церковь не собирался (ну не до такой же степени! Это чтобы на колени вставать, поститься, молиться – ни за что!). Но все эти неприятные разговоры закончились после того, как муж согласился поехать со мной к отцу Венедикту. С мужем отец Венедикт проговорил около двух часов, и за это время сумел объяснить ему, что не стоит тратить время на гностицизм, а раз он знает древнегреческий, то лучше бы ему переводить труды преподобного Максима Исповедника. А для начала надо обвенчаться с женой.

Муж вернулся из Лавры, вошел в кабинет и убрал свой «Труд жизни» в стол (а это была уже почти готовая докторская: кандидатскую по гностицизму он к тому времени уже защитил, и книга по манихейству у него была почти готова), а потом положил перед собой чистый лист и написал: «Преподобный Максим Исповедник».

«Забудьте всё, что было!»

Отца Венедикта вскоре назначили наместником Оптиной пустыни, и мы изредка ездили к нему в гости, а около отца Наума, которого нам с мужем посчастливилось назвать своим духовным отцом, мы провели почти 40 лет.

Венчаться мы поехали в Псково-Печерский монастырь, потому что, когда я была в Печорах (в эту поездку муж с радостью отправил меня сам), я получила благословение на венчание от отца Адриана.

Алексей Иванович Сидоров у отца Наума (Байбородина)

Вот там и произошла еще одна судьбоносная встреча, на этот раз с отцом Иоанном (Крестьянкиным), который в одно мгновение исцелил нас, произнеся слова, изменившие всю нашу жизнь: «Забудьте всё, что было!» А потом осенил нас большим крестом, стирая им всё, что было в нашей прошлой жизни, жизни без Господа, всё преступное и неразумное, греховное и мучительное, всё то, что ноющей болью отдавалось в сердце. «Хорошо сказать: “забудьте!”… Да разве можно это забыть?!» – подумала я. (Но какая же радость ожидала меня в Москве, когда через неделю я вдруг поняла, что мои страдания позади! И это был чудесный свадебный подарок от Господа по молитвам Батюшки, избавивший меня от той, уже привычной боли, не дающей возможности радоваться наступающему дню!). А потом Батюшка одарил мужа своей незабываемой улыбкой: «Вот и будет у тебя дружочек!»

«Каждый день начинать так, как если бы он был первым после свадьбы, надеясь на помощь Божию»

Был еще и бесценный совет святителя Феофана, который я вскоре нашла в одной из его книг: каждый день начинать так, как если бы он был первым после свадьбы, надеясь на помощь Божию. Каждый день, как первый! А это означало, что и цветы были – правда, не каждый день. Да и букеты цветов, которые муж приносил мне, не всегда были похожи на букеты: какие-то венички с надломленными кое-где стебельками. Я уже знала, откуда они: «Бабулечка у метро замерзала, надо было выручать!» Нет, они тоже очень даже радовали, особенно если среди них попадались флоксы, надо было их только перебрать и поставить в красивую вазочку. Но когда выдавался какой-нибудь особый день или цветы дарились как утешение, это были непременно белые хризантемы. Я, конечно, радовалась им, но иногда пыталась намекнуть, что для разнообразия могли бы быть и другие (вот в горшочках розочки еще продают, их можно потом высадить на участке), – но что мои намеки по сравнению со счастливой улыбкой мужа: «Радость моя!»

«Нам нельзя унывать»

Полвека вместе… Когда начинаешь вспоминать счастливые моменты из прошлого, испытываешь бесконечную боль. Но ведь это и хорошо. «Скорбеть можно и нужно, скорби рождают терпение, а терпение – смирение, без него нельзя войти в Царство Небесное. А унывать нельзя, уныние лишает человека жизненных сил», – дар памяти, сохранившей слова мужа, сказанные им во время наших прогулок. «Нам нельзя унывать», – через несколько лет именно эти слова и будут его последними словами…

Всю нашу совместную жизнь муж не переставал удивлять меня. Особенно своей работоспособностью: она у него была уникальной. Если он не работал вечерами в Ленинской библиотеке, то сидел за письменным столом дома, и когда моя мама (мы тогда еще жили с ней в разных районах Москвы) спрашивала по телефону, чем он занимается, ответ был известен заранее.

Классика была перечитана еще в ранней юности, книгами его снабжал отец: он работал бухгалтером в книжном магазине; потом было увлечение философией и историей. Книги добывались, где только можно, в основном в букинистических магазинах на деньги, сэкономленные от обедов. Муж жаловался на память, удивляясь, как я и мои подруги помнили множество стихов наизусть: «Для меня выучить стихотворение было пыткой: учителям не удавалось этого добиться». Но как же тогда он учил иностранные языки, на которых читал свободно? (Немецкий язык, как и французский, он освоил самостоятельно.) Особенно трудно давался немецкий, он бился над ним довольно долго. Но однажды муж (он тогда ездил на рефрижераторных поездах) купил во Владивостоке собрание сочинений Гейне в подлиннике и, забравшись на верхнюю полку, попробовал читать. Пробежал глазами одну страницу, две, три… И вдруг текст, который только что казался ему совершенно недоступным, стал ясным и простым. «Я понимаю! Понимаю!» – закричал он.

А я не могла понять, как мой муж, человек, казалось бы, не увлекающийся поэзией, мог, услышав прочитанное кем-то стихотворение, сходу проанализировать его?

Как закончить свой земной путь, чтобы войти в Царство Небесное?

Муж никогда не рассчитывал свои силы, он просто бросался на первый зов о помощи (наверное, потому, что служил в армии в спецназе). И какая разница, сколько парней окружило в арке девушку и что у них было в руках?! (А их тогда было не меньше восьми. Хорошо еще, что ударили его по голове, на которой была шапка, пустой бутылкой, да и парни оказались трусоваты, сразу разбежались.) «А если бы ты кричала?» – говорил он, пресекая все мои попытки удержать его.

Как-то мы ехали к дочке в пионерский лагерь и вышли на подмосковной станции. То, что произошло на перроне, случилось в считанные секунды. Я услышала только женский крик и практически тут же увидела перед собой покачивающегося мужчину. Оказывается, нетрезвый человек упал на буфер поезда, который уже тронулся с места. Муж молниеносно обернулся и выхватил мужчину, оказавшегося между вагонами. Я еще ничего не успела понять, а он уже успел спасти человека, который тоже вряд ли понял, что с ним произошло.

Муж молниеносно обернулся и выхватил мужчину, оказавшегося между вагонами

А как сложилась судьба женщины, которая тонула в реке? К счастью, неподалеку оказался мой будущий восемнадцатилетний муж. «Мне пришлось даже ударить ее кулаком, потому что она, обезумев от страха, обхватила мою шею руками и начала топить меня, а весила эта женщина, прямо скажем, немало. Когда ее руки ослабли, мне удалось вытащить ее за волосы на берег. К женщине тут же подбежали какие-то люди и откачали ее».

Так бойцом и перешел в вечность, сражаясь на этот раз с болезнью. Постоянно причащаясь Святых Христовых Таин, он терпеливо исполнял все назначения врачей и ни на день не оставлял своего поприща: прочитал за две недели до смерти последнюю лекцию и дописал последнюю книгу. (На мой вопрос, который я задала мужу за день до его кончины: «Ты молишься?» – он, потерявший уже способность говорить, кивнул в ответ.)

Закончил свой земной путь раб Божий Алексий в воскресный день 23 февраля в 9 часов утра, когда в сельском храме Василия Великого, в котором мы молимся уже 30 лет, прозвучал торжественный возглас нашего зятя-священника: «Благословено Царство Отца, и Сына, и Святаго Духа ныне и присно и во веки веков!» Третий день приходился на день памяти святителя Алексия Московского, а сороковой – на мои именины…

Будьте «как дети» (Мф. 18: 3)

Теперь уже никогда не войдет в храм мой улыбающийся муж, не кивнет каждому прихожанину, не обнимет детей, а после службы не будет больше развозить своих подружек, девяностолетних Танечек и Валечек, по домам, чтобы они не ждали рейсового автобуса и не мокли под дождем. А еще он очень любил, когда свои внуки уже подросли, брать во время службы малышей на руки, чтобы они не бегали по храму и не мешали молиться. Особенно много любви доставалось маленькому Леньчику. И когда однажды кто-то из ребят сказал во всеуслышание: «Ленькин дедушка Алеша повез бабушек на Мох», наш внук Филипп не выдержал и закричал: «Это не Ленькин дедушка, это мой, мой дедушка!» Но до того как развезти бабушек, он вел в сельский магазин ребятишек (их было человек шесть), где им предлагались на выбор игрушки: игрушки продаются в нашем сельпо простые, незатейливые, но каждый находил что-нибудь по своему вкусу, без подарков никто не оставался.

Его постоянно тянуло к детям, общение с ними доставляло ему неподдельную радость. Сначала это были внуки, потом правнуки, и всегда из комнаты, где он играл с детьми, доносился его счастливый смех. Часто он придумывал для внучек сказки с продолжением про веселых Петьку и Степку. Очень смешные получались истории, я и сама с удовольствием слушала их!

А еще я любила его рассказы о детстве, хотя и знала их все наизусть. Родился он недоношенным: маму, Елизавету Агафоновну, послали разгружать уголь. И бабушка Евдокия, которая вымаливала его отца, теперь выхаживала своего внука на печке, обложив его теплыми стружками. А когда его, едва ползающего, увидел дед Агафон, приехавший из деревни, то спросил: «А этот зеленый кузнечик откуда? Отдайте-ка его мне, он у меня на молоке быстро на ножки встанет!» Так и вышло. Когда мама приехала проведать сына, она его не узнала. С тех пор он часто приезжал к деду в деревню, водил коня на водопой, собирал ягоды и грибы, плавал наперегонки с местными ребятишками.

Ехали они от станции на телеге. Маленький Алеша лежал на сене, а перед его глазами простиралось высокое небо с плывущими облаками. С тех пор он навсегда полюбил родной край, и куда бы он ни уезжал, его всегда тянуло на Родину.

Особенно мой муж любил вспоминать один случай, я слышала его много раз. Когда ему было лет семь, его крестный дядя Коля, который вернулся с фронта без ноги, подарил ему пистолетик. Да такого пистолетика не было ни у одного мальчишки из их двора! Но недолго пришлось ему радоваться подарку: уже к концу следующего дня чудесный пистолетик был потерян. Но где, где он мог его потерять? Он пронесся несколько раз по тропинке, по которой ходил на речку, заглянул за сарай, под каждое дерево, под каждый кустик… Всё, его не было, и никогда больше не будет, никогда! В отчаянии он бросился в сарай, упал на сено и стал горячо молиться: «Боженька, прошу Тебя, если Ты есть, верни мне пистолетик!» А потом он побрел домой… И вдруг на тропинке, по которой он пробегал в поисках пистолетика несколько раз, на той тропинке, по которой прошел уже не один человек, он увидел свой пистолетик! Он лежал на самом видном месте. Его нельзя было не заметить, нельзя было пройти мимо него. Нет, он, конечно, не побежал тут же в церковь благодарить Бога, но помнил этот случай всю жизнь, и кто знает, может он-то и лег в основу его веры.

«А потом он открыл глаза…» Рассказы отца о войне

– Когда я был маленьким, я любил спать с отцом на сеновале. Папа был очень теплым, и я, забравшись к нему под бочок, всё просил рассказывать о войне…

А отцу было о чем рассказать. Начнем хотя бы с того, что его убили подо Ржевом: немцы их батарею минометами накрыли, – и Ивана Алексеевича положили в братскую могилу. Но положили последним, и когда собрались зарывать, один из тех, кто хоронил убитых, заметил пар на его подшлемнике и обратился к своему товарищу:

– Глянь-ка, этот вроде бы жив или умер только что: тело-то еще мягкое.

Один из тех, кто хоронил убитых, заметил пар на подшлемнике Ивана: «Глянь-ка, этот вроде бы жив…»

А тут рядом проезжает обоз с ранеными:

– Давайте бросим его туда: вдруг выживет?

Так Иван Алексеевич оказался в медсанбате, где пролежал без сознания несколько суток. За это время из него вынули шестнадцать осколков и удалили выбитую почку, случайно повредив здоровую, но два осколка около сердца побоялись трогать, чтобы сердце не задеть. А потом он открыл глаза.

Если бы его опустили в могилу первым, если бы было лето, а не зима, если бы не проезжающий мимо санитарный обоз, он был бы, действительно, убит под Ржевом. Вот сколько всего должно было случиться, чтобы человек остался жив, хотя и с осколками у сердца.

И так с самого начала войны, с того дня, когда он ушел на фронт добровольцем, он ежедневно ходил под прицелом смерти. А почему добровольцем? Да потому, что у Ивана Алексеевича была бронь: он работал бригадиром-наладчиком в московском метро. И вся его бригада попросилась на фронт вместе с ним, а пришел живым с фронта только он один.

Когда Иван Алексеевич попал в лыжный батальон, их собирались отправить на север, но вместо этого пришел приказ перебросить батальон на защиту Москвы. Чтобы держать оборону, цепочка из 500 человек растянулась на несколько километров. Каждый вырыл себе окопчик, и они залегли на расстоянии в нескольких метрах друг от друга. Только и слышно было:

– Вань, ты как там?

– А ты, Петро?

– Полный порядок!

– У меня тоже. Покурить не найдется?

Солдаты слышали, как впереди за немецкими окопами урчали танки, но почему-то в наступление они не шли. Это тягостное ожидание продолжалось три дня, то есть ровно столько, сколько нужно было, чтобы подошло подкрепление, которое и отразило наступление врага.

Потом он был командиром разведвзвода. После легкого ранения, которое, однако, чуть не стоило ему ноги – загноилась рана и ему грозила ампутация, – снова отправился на фронт.

Узнав, что Иван Алексеевич был в прошлом артиллеристом (а артиллеристом он был еще с действительной службы, когда ему пришлось участвовать в Финской войне), его направили в противотанковый дивизион, который вел бои на открытой позиции. Здесь стреляли из 45-милиметрового орудия, но это орудие лобовую броню немецкого танка не пробивало, удача постигала, если только удавалось прицелиться по гусеницам или попасть в борт. В таких условиях редко кому из бойцов удавалось выжить, потому их и называли «Прощай, Родина!»...

«Нехорошо своих бросать»

После того, как юнкерсы подчистую расколошматили их дивизион, оставшихся бойцов отвели с места боя. Иван Алексеевич попал в тяжелую артиллерию командиром орудия, где стреляли уже из 155-милиметровых пушек километров на 10–16. И это давало шанс остаться в живых. На позиции их орудия тащили трактора. А с трактором Ивана Алексеевича что-то случилось, и пока его ремонтировали, остальные ушли вперед: потом, мол, догоните! Когда он со своими ребятами добрался до них, те уже освоились, вырыли прочный блиндаж в три наката: яму обложили бревнами, сверху тоже бревна, которые засыпали землей. И еще два таких слоя положили. Теперь им, казалось, никакая бомбежка была не страшна. А Иван Алексеевич только стал со своими ребятами орудия окапывать, смотрит: летят «лаптежники» – так называли пикирующих бомбардировщиков, потому что у них не убирались шасси, которые висели как ноги, однако стреляли эти «лаптежники» очень метко, их все боялись.

– Иван, иди к нам! – зовет Ивана Алексеевича его земляк, тоже командир орудия.

Он шагнул было в их сторону: всё-таки надежное укрытие, а его ребята даже не успели окопчик как следует вырыть, – а потом подумал: нехорошо своих бросать, – остановился и махнул рукой:

– Да ладно, я с ребятами останусь.

Пришлось им, чуть ли ни друг на друга, лечь, закрылись руками и ждут смерти. Когда стихло всё, вылезли из своего окопчика, в ушах свист, и от запаха тола мутит. Еле на ногах стояли, но зато все живы, а от землянки соседей ничего не осталось: 250-килограмовая бомба прямиком попала в их блиндаж. Иван Алексеевич только остаток от ремня своего земляка нашел.

«Меня мать вымолила!»

А потом он сутками сидел по пояс в болотах, пил воду из луж, ползал под градом пуль. Он должен был погибнуть, не под Ржевом, так под Москвой, не под Москвой, так под Калугой. Но, вопреки всем этим «должен», он выжил и родил четверых детей, в том числе и моего мужа. А женой его стала та самая Елизавета, которая выхаживала его в госпитале после тяжелого ранения.

– Меня мать вымолила! – часто повторял он.

Да, вымолила, в тылу в это время тоже шла война: невидимая брань за спасение своих детей. Матери молились, и их молитвы меняли траектории полета пуль и заживляли смертельные раны.

Матери молились, и их молитвы меняли траектории полета пуль и заживляли смертельные раны

А мать Ивана Алексеевича, Евдокия, была еще в ответе и за жизнь своей внучки: ей привезли на лето пятилетнюю Алку, чтобы ребенок свежим воздухом подышал да молочка попил. Но началась война, и родители оказались неизвестно где. А тут внезапный налет, мать укрылась в овраге вместе с ребенком, а когда опасность миновала, своего дома они уже не нашли. Но как-то надо было жить! И Евдокия вырыла землянку, обложила ее досками и соорудила печурку. И в этой землянке прожила она с внучкой до конца войны. Остатки их жилища еще можно было увидеть через десять лет. Моего мужа отец возил на это место, и муж недоумевал, как же можно было выдержать в таких условиях три года? Вся Россия тогда только на молитвах и держалась…

Свет и смысл

Надежда на благополучный переход Ивана Алексеевича в вечность появилась у нас после двух снов, увиденных нами. Уж больно сны были необычны, на них невозможно было не обратить внимания: яркие, с запоминающимися подробностями, которые до сих пор хранятся в памяти, хотя с тех пор прошло уже 30 лет.

Первый сон я увидела на седьмой день кончины Ивана Алексеевича, в праздник Благовещения Матери Божией. В пустой комнате передо мной стоял свекор, он не улыбался, но лицо его было довольное. А у меня всё напряглось внутри, потому что я понимала, что времени у меня на беседу с ним совсем мало.

– Иван Алексеевич, вы прошли мытарства? – спрашиваю я.

– Не только, более того: сначала новый язык и понимание, потом смысл и свет, не так даже: свет и смысл. Но ты это поймешь.

А потом он лег на лавку под иконы и сложил крестообразно руки на груди. А я начала судорожно искать бумагу и ручку, чтобы записать то, что он мне сказал. Нашла карандаш, хочу написать, а карандаш ломается. «Глупость какая! – думаю. – Зачем я трачу время? Ведь это же сон, надо постараться проснуться, пока ничего не забыла!». Я прикладываю усилие и… просыпаюсь.

Алексей Иванович Сидоров и Светлана Викторовна

А второй сон увидел вскоре мой муж. Будто отец выходит из стеллажей с книгами. И муж спрашивает его:

– Папа, как ты?

– Знаешь сынок, тут ведь все доктора, только я кандидат.

– Ну да, ты же в больнице, потому и доктора.

Сон закончился, и только проснувшись, муж понял, о каких докторах и кандидатах могла идти речь.

И еще хотелось бы добавить интересную, на мой взгляд, деталь. Когда Иван Алексеевич слег в постель, за ним стала ухаживать его дочь Нина. И вот за несколько дней до кончины отец вдруг сказал дочери:

– Нина, я поглумел.

Дочь расстроилась:

– Папа, зачем ты так говоришь, ты же не глупый!

– Да нет же, Нина, я поглумел, – с досадой отмахнулся отец.

«Поглумел». Откуда это слово? Ведь Иван Алексеевич не знал церковнославянского языка, не знал, что слово поглумиться в переводе на русский означает размышлять, вразумляться. Поглумлюсь в заповедях Твоих, – читаем мы в 118-м псалме.

Иван Алексеевич не ходил в церковь, но разве не о таких, как он, сказал Господь: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15: 13)? Он ведь мог, имея бронь, спокойно отсидеться в тылу, о чем мечтали многие, а не рваться в бой, защищая Родину.

Может быть, за эту любовь Господь и дал воину Ивану возможность войти в Царство Небесное…

И как быть с красотой Промысла Божия?..

Алексей Иванович Сидоров

И с тех самых рассказов о войне, война, можно сказать, стала частью жизни моего мужа. Редкие фильмы, которые он смотрел, чаще всего были о войне, книги – о войне, а в его снах рвались снаряды и свистели пули. И я не сомневаюсь, что, если бы началась война, он, не раздумывая, отправился бы добровольцем на фронт.

Однажды нам задали вопрос: не хотели бы мы изменить свою жизнь, если бы это было возможно? Ответ нашелся не сразу. Действительно, кому захочется повторить те грехи, в которых потом придется каяться всю жизнь? Сколько же было совершенно преступных ошибок! И это неудивительно: что можно ожидать добродетельного от человека, не знающего Бога? Но! Разве можем мы с уверенностью сказать, что сумели бы предложенную нам новую жизнь не исковеркать вновь грехами и ошибками? И как быть с красотой Промысла Божия, который так очевидно руководил всей нашей жизнью и который ни на мгновение не оставлял нас Своей заботой? Как же можно не дорожить всем тем, что у нас есть, не благодарить Бога за прожитую жизнь со всеми ее пороками и ошибками, не восхищаться умением Господа создавать шедевры из обломков, обрывков и осколков, всего того, что оставалось после нас, пока мы строили свою жизнь по своей воле! И какое счастье, что не надо нам теперь бесплодно сокрушаться о прожитых днях, потому что мы имеем дар покаяния, который убелит нашу прошлую жизнь, по слову Божию, как снег, давая возможность начинать каждый день с чистого листа…

А еще у нас была любимая сказка, случайно прочитанная в каком-то журнале, где героями были краски (к сожалению, автора я не запомнила). Король был белой краской, а королева – синей. Понятно, что белая краска пользовалась большим спросом. И белый тюбик с каждым днем становился всё более похожим на выжатый лимон, и это наводило короля на грустные мысли.

«Вот умру я, и что? – думал король. – И никто не скажет королеве, будто она красивая…»

Вот такая история любви.