«Ай да донцы – эх, молодцы!» Часть 3

Сергей Алексеевич Жаров, молодой казачий лейтенант, на пароходе во время путешествия из Европы в Америку, 1932 год.

Это было в Ренндорфе, маленьком местечке около Зальцбурга. Здесь хор решил на накопленные деньги отдохнуть после утомительного года первых выступлений.

Был июль 1924 года. Ночью приехали в город. Оттуда шли пешком лесом. На лодках переправились через озеро и с песнями приблизились к деревушке. Испуганные жители осторожно открывали ставни, чтобы в щелочку посмотреть на невиданное зрелище.

Когда мы на утро встали, в деревушке не было ни одной души. Жизнь как будто вымерла на ее улицах. Около двенадцати медленно начали открываться первые окна. Первый житель осторожно показался перед домом. Неуверенно и боязливо оглядываясь по сторонам, прошел он по кварталу.

Тогда мы поняли, что боялись нас. Лавки были закрыты. Очевидно, опасались грабежа. Детям и девушкам было запрещено показываться на улице. Боялись «страшных» казаков, о которых так много рассказывалось во время войны.

Сближение с населением и курортными жителями шло туго. Все еще не верили в миролюбивость наших намерений.

Но русская бесшабашность и веселость победили. Контакт установился. Наши спевки привлекали бесчисленное количество слушателей. Завелись первые знакомства. Заговорили на общем языке.

Нас снимали, нами интересовались, и постепенно мы сделались центром внимания маленького местечка. Днем ходили купаться. Часами лежали на пляже, томно отдыхая и наслаждаясь покоем.

Все казалось невероятным, как во сне. Никто нас не гнал. Вставали не торопясь. Белье давали стирать, ели каждый день и были такими же людьми, как все другие. Больше того, были людьми, с которыми считались и которых уже знали.

По вечерам танцевали. Русские рыцари в тяжелых высоких сапогах, беспощадно топтали белые туфли своих немецких дам. Но дамы не протестовали.

Быстро, очень быстро, промелькнули полтора месяца. Приблизился день отъезда. Большая часть жителей Ренндорфа толпилась на вокзале, когда хор покидал местечко. Цветы, прощальные речи и пожелания успеха.

После отдыха поехали в Голландию, где в одной Гааге дали около 17-ти концертов, а 17-го сентября 1924-го года прибыли в Берлин.

Больше всего я, конечно, боялся этого большого, холодного Берлина. Здесь предстояло нам самое серьезное испытание. После всех до этих пор виденных городов Берлин произвел на меня самое яркое, самое могущественное впечатление.

Первый вечер пели перед представителями прессы и перед приглашенной публикой в маленьком концертном зале, вмещавшем лишь 400 человек. Успех вечера дал нам возможность показать себя в Спорт-Паласе, вмещавшем 7000 зрителей.

Программа прошла с исключительным успехом. Так нас еще никогда не встречали! 7000 человек кричали и требовали бесчисленных повторений. Мы бисировали десять раз. Администрация театра должна была со сцены официально заявить, что концерт окончен. Потушили огни. Мы давно покинули театр, а там все еще волновалась и кричала наиболее настойчивая часть публики.

За Берлином следовали концерты в других немецких городах. В Дрездене, Дюссельдорфе, Кельне, Эльберфельде, Дортмунде и т.д. Концерты эти уже были устроены при содействии концертной дирекции, с которой мы подписали наш первый контракт. Во второй половине 1925 года через Бельгию мы прибыли в Лондон.

У большинства песен, использованных хором Донских казаков Сергея Жарова, аранжировка руководителя.

Чемоданы наши медленно покрывались отельными этикетками, превратившись в пеструю выставку всевозможных отельных названий. От болгарского порта Бургас до Лондона было пройдено много...

Морских волков среди нас не было, а потому, вспоминая нашу единственную поездку по Черному морю, никто из нас не говорил о привычке ездить по воде. Разместились по двое на одну кабину и ждали отхода парохода. Ночью снялись с якоря. Спали плохо, испытывая смутное волнение и переживая в воспоминаниях первую морскую поездку.

Обрадовались утру. Хотели видеть море. Оно было тихо и кротко. Солнце заливало палубу. За завтраком оглядывали публику, прислушиваясь к непонятному английскому языку. Перелистывали словари. Зазубривали по самоучителям казавшиеся необходимыми фразы и искали их применения.

В Неаполе была первая стоянка. Англичане, вооружившись биноклями и кодаками, партиями отправлялись на развалины Помпеи. Туда же ехали многие из нас.

– Неужели вы еще не видели руин Помпеи? – спрашивали меня мои собеседники.

– Нет, – отвечал я скромно.

– Как вам не стыдно! Каждый культурный человек должен побывать хоть раз в Помпее.

 Но многие из этих культурных людей, уже побывавших раз в Помпее, говорили о Москве как о главном городе Сибири, разбираясь в элементарной географии только тогда, когда имелся под рукой соответствующий путеводитель.

 А впрочем, они были правы: зачем было перегружать голову ненужными вещами, когда каждое «бюро де вуаяж» в любое время могло ответить, где находится Неаполь – в Италии или в Испании.

Мы носили белые костюмы с тропическими шлемами, чувствуя себя настоящими европейцами, внешне мы уже не отличались от окружавших нас пассажиров.

Порть Саид. Здесь пробыли целый день. Ориентальный характер города сильно напоминал собой Константинополь. Даже здесь, так далеко от России, встречались люди, говорившие по-русски.

 Коломбо. Пестрая портовая жизнь. Бесчисленные рикши, на каждом шагу предлагавшие свои услуги.

 Я удивился, что ничто меня не поражало – ни непривычная природа, ни пестрое население, ни факиры, сидевшие посреди улицы и демонстрирующие свои фокусы. Все это я как будто когда-то видел. Не знаю, когда. Это чувство, что ничто больше не ново для меня, преследовало меня всюду.

 Я ушел в себя. Я думал о работе, о новых испытаниях и новых возможностях. Я вернулся на пароход. В городе я себя никогда не чувствовал хорошо. Люди меня утомляли. Я всегда мечтал о покое, о маленькой деревушке, о деревенской тишине.

Когда на палубе все сбегалось, чтобы полюбоваться прекрасными закатами солнца, я сидел, созерцая эту красоту один, сам с собою. Потребность одиночества меня никогда не покидала, даже когда меня окружало самое веселое общество.

Буря. Волны огромные, как горы, пенясь, разбивались о борт парохода. Они подползали под него, поднимая его высоко на свой хребет. Они расступались под ним, повергая его в глубокую пропасть. Ночь выла и бесновалась. Мы лежали пластом на своих койках без сна, боясь сдвинуться с места. Вдруг что-то ударило громко и раскатисто... Колокол. Огромный колокол. Мы всполошились. Неужели это было сигналом?

«Ребята», – раздался вдруг голос хорового танцора. – «Тревога! Готовиться акулам на ужин! Не слышите колокол?» А оторванный колокол с глухим звоном катался по палубе, наводя панику на пассажиров.

Аделаида. Представители местной концертной дирекции. Фотографы, журналисты. Через час после приезда 15 автомобилей увезли казаков в город. Делали остановки, собирая вокруг себя толпы народа, задерживавшие уличное движение.

Для глаза не открывалось ничего нового. Город ничем не отличался от европейских городов, которых мы навидались так много. Англичане – корректные и молчаливые, как в Лондоне. Чего-то не хватало для казаков.

«Где же черные?» – спрашивали хористы. Но черных почти не было, они были на севере Австралии.

Первые концерты показали, что европейская программа была непригодна для здешней публики. Она любила легкую музыку – народные песни и марши. Приходили в восторг от танцев. После Аделаиды следовали концерты в живописном, как по линейке выстроенном Мельбурне. Потом пели в Тувумба, Брисбене и Ипсвиче, попав, наконец, в Сидней, о котором так много слышали раньше. На пристани нас встретили представители русской колонии, поднеся нам хлеб с солью. Здесь русские по внешнему виду ничуть не отличались от англичан и многие из них говорили с английским акцентом. Город поразил нас своей фундаментальностью, своими огромными площадями и улицами. Ездили по бухте в окрестности города. Близко сошлись с публикой, обзаведясь бесчисленными знакомыми.

 Двадцать два концерта прошли в Сиднее при полном сборе. Не хотелось уезжать – так тесно сжились со своими новыми знакомыми. Но день отъезда настал.

***

Хор Донских казаков Сергея Жарова после первого выступления в Вене, 1923 год. В центре, молодой казачий офицер, руководитель Сергей Жаров.

По дороге в Христчерч у Южной Зеландии разыгралась дикая буря. Укачало всех. Несколько человек из хористов буквально подумывали о самоубийстве, но прошло и это испытание.

За три часа до концерта, с двадцатичетырехчасовым опозданием мы, как пьяные, вступили на берег. Стоило многих усилий, чтобы привести себя в порядок к предстоящему выступлению. Изводили одеколон, подкреплялись вином и с грехом пополам провели первый концерт.

Буря настолько повлияла на казаков, что одна мысль о море вызывала в них испуг. Но ехать пришлось.

Несколько хористов осталось в Австралии, купив здесь на заработанные деньги фермы и навсегда променяв свою профессию певца на сельскохозяйственную работу. Казака тянуло к земле. Трудно было расстаться с дорогими друзьями, делившими с нами так долго все наши радости и невзгоды.

Ехали обратно в Европу, соскучившись по ней. Везли с собой первые накопленные деньги. На пароходе диктаторски забрали кухню в свои руки. Научили повара приготовлять борщ и русские котлеты. Теперь пищей были довольны, а с нами и все пассажиры. Вели себя уже свободнее. Ехали через Панамский канал, фотографировали шлюзы и тащившие наш пароход вагонетки. Пересекли Карибское море и остановились у острова Кюрассау. Попробовали знаменитое вино. Хоровым специалистам оно не понравилось.

«Больно мудреное», – был общий диагноз. – «Попроще бы...» В конце апреля прибыли в Саутгемптон.

С большим удовлетворением вступили на землю. В отель большинство шло пешком, чтобы «чувствовать под ногами почву».

25 августа 1926 года мы впервые увидели Париж. Здесь нас встретил донской атаман и представители казачьего союза. Нас встречали, как победителей. В последний раз атаман видел нас оборванцами в Болгарии. Теперь мы были «Донским казачьим хором», о котором писалось и говорилось.

Находились скептики, не верившие, что мы казаки, говорили о профессиональных певцах, надевших казачьи шаровары. Но важно было то, что о нас говорили. В Париж мы приехали хорошо организованной единицей.

Первый концерт в Париже, назначенный в пользу казаков-инвалидов, прошел в зале «Гаво». Перед театром разместилась полиция, оттесняя толпу. Напор был чудовищный. Париж, центр русской эмиграции, давно ждал ставших известными казаков.

Не буду описывать тех оваций, которыми нас встретили. Может быть, только в Риге, где наше появление было национальным праздником, мы пользовались таким успехом.

Хор Донских казаков Сергея Жарова на съемке в студии Западногерманского телевидения. Слева, солист Роман Камарницкий. Примерно 1969 год.

Чехия, Швейцария. На Рождестве традиционные концерты в Дрездене, затем север Германии и, наконец, долгожданная поездка в Латвию.

Почему мы так радовались этой поездке? – У нас было на душе так, как будто мы ехали на Родину. Бывшая частица России, которую многие из нас знали, стояла перед нами, как нечто заветное и дорогое.

Вот Литва. Вержболово. Вдали купола православной церкви, русские постройки...

Мерно стучат колеса поезда. Знакомый край. Русские вагоны, маленькие станционные здания с неизбежной русской водокачкой. У окон взволнованные хористы, оттесняя друг друга, чтобы лучше видеть. И в зимней природе как будто та же грусть наших снежных просторов. Тот же дух – только нам ощутительный и понятный. Отворились двери и в вагон вошла уборщица, по-русски попросив разрешения вымести в вагоне.

Первые русские слова, услышанные из уст простой русской женщины, потрясли нас. Мы обступили ее. Расспрашивали.

«Помилуйте, – говорила наша землячка, – тут почти каждый человек знает по-русски».

Пришел кондуктор и по-русски спросил у нас билеты, начальник станции по-русски приветствовал нас, и нам казалось, что из этой страны, носившей имя Литва, вновь восстала далекая, недоступная для нас Россия.

А колеса все стучали. Мы неслись к цели, проезжая родные места, сквозь чужой говор слыша родную русскую речь.

Ковно. Здесь многие из нас стояли во время войны. На станции прицепили вагон. В нем ехал латвийский министр иностранных дел, также направляясь в Ригу. Стояли недолго. Ехали дальше, нетерпеливо ожидая высадки,

6 часов вечера. Поезд медленно подходит к Либавскому вокзалу. Толпы народа стоять на перроне. Кого ожидают? Нас или латвийского министра? – Но лица не латвийские, лица русские. Ожидают нас!

«Где казаки? Где казаки?» – слышится отовсюду. И рванувшись вперед, людской поток опрокидывает фотографов и городских представителей, готовящихся к встрече латвийского министра.

«Где казаки? Почему не в форме?» Я открываю вагон. Меня узнают. Я вижу протянутые руки с букетом альпийских фиалок. Я вижу трехцветную русскую ленту и слышу «ура», как ураган прокатившееся по вокзалу.

 Я хочу скрыться в вагоне, но меня силой вытаскивают на перрон, у меня вырывают чемоданы и поднимают на плечи.

«Выше! Выше! Не видим!» – кричат кругом, и меня несут к выходу. Я плачу от волнения, прошу спустить меня на землю. Но никто не слышит. Все стремятся куда-то и кричат. Меня не спускают и тогда, когда мы уже стоим у выхода вокзала и несут на плечах по улицам через густые ряды ожидающих такси. «Неси его дальше!» И меня несут до самой двери моей гостиницы.

В это время вся улица запружена народом. Фотографы и журналисты пробиваются в гостиницу, не давая мне прийти в себя. Я пожимаю десяток рук, стараясь отвечать на вопросы. Администрация гостиницы прекрасно владеет русским языком. И буфеты с холодными закусками и водкой заставляют забыть, что мы не в России.

На следующий день осматривали город и делали визиты. Посетили подвал под православным собором, где жил архиепископ Иоанн. Огромного роста стоял перед нами этот популярный защитник русских прав. Его появление произвело на нас большое впечатление. О необычайной силе архиепископа рассказывали разные интересные истории. Говорили, что он один вытащил завязший в грязи автомобиль, который два вола не были в состоянии сдвинуть с места, что в какой-то станице он сам поднял колокол на колокольню, совершив работу, которая была не под силу трем здоровым казакам,

Бывший викарий Донской области принял нас под свое благословение. А в то время как мы разговаривали с ним, шла форменная атака на наш отель. Несмотря на охрану полицейских, поклонники хора врывались в вестибюль, ища казаков и требуя от них фотографий и подписей.

 Зима стояла холодная, русская. Но очередь перед театральной кассой образовывалась уже с трех часов ночи. Вместо предполагавшихся трех концертов пришлось объявить шесть. В отеле не было покоя. Телефон звонил беспрерывно. Люди заполняли фойе и коридоры, не давая пройти. Делегации из Двинска, Митавы, Либавы и Режицы звали к себе и предлагали концерты. Нас буквально рвали на части.

Не было отдыха, не было возможности собрать хор, чтобы поговорить с хористами. Их с утра расхватывали по домам, закармливая и осыпая разными подарками.

 Полиция взволновалась. Начались уличные манифестации в честь хора. После концертов хор выпускали через секретные выходы, чтобы предотвратить скопление народа.

Но ничего не помогало. Секретные выходы были очень скоро открыты, и русская учащаяся молодежь врывалась в них, поднимала казаков на плечи и развозила их по своим корпорациям.

Залы были переполнены до отказа. А на улице перед театром толпились те, кому не удалось достать билета. Они все еще надеялись как-нибудь пробраться на концерт, и некоторым из них это тяжелой ценой удавалось.

В один из воскресных дней хор пел литургию в кафедральном соборе. Огромный собор не мог вместить и трети всех собравшихся на богослужение. После службы архиепископ Иоанн благословил хор иконой.

«Пойте же всему миру», – закончил он свое обращение к нам. В службе также участвовал приехавший из Эстонии настоятель Печерского монастыря епископ Иоанн. От имени монастырской братии он приветствовал хор.

Возвратились в отель, но отдохнуть перед вечерним концертом не сумели. Здание, как улей, кишело людьми, вызывавшими и требовавшими нас.

 При отъезде хора из Риги полиция опасалась новых скоплений народа. Чтобы отвлечь внимание русского населения, не было объявлено, с какого вокзала уезжают казаки.

Но перед отелем уже стояла огромная толпа, игнорируя запреты полиции. Загремело «ура», подхваченное со всех сторон. Где-то прозвучало мое имя, имя хора.

Мы с трудом пробрались через дорогу, направляясь к вокзалу. За нами устремилась толпа. Полиция была бессильна против напора.

Поезд тронулся. Проезжая маленькую товарную станцию, недалеко от Риги, мы увидели бесчисленное количество людей, махавших нам на прощание и провожавших нас громкими криками... Станция давно пропала из виду, а в ушах у нас все еще звучал этот крик, восторженный и громкий.

Опять застучали колеса. Опять полетели поля, занесенные снегом, опять замелькали знакомые станции с маленькими башенками-водокачками. Резкий ветер резал лицо. Окна закрыли. Было холодно, но где-то внутри меня теплился огонек, согревающий и радостный.

Холодная зима 1929 года. Даже в вагоне поезда чувствовался пронизывающий, жестокий холод.

Загреб. Разместились в отеле. Я пересматривал репертуар, готовясь к вечернему выступлению, как вдруг в моем номере резко зазвонил телефон:

– С Вами будет говорить Белград. У телефона придворный церемониймейстер сербского короля Александра...

Я назвал свое имя.

– Его Величество, Король Сербский выразил желание принять у себя хор. Будьте добры пожаловать ко мне 21-го января утром, чтобы со мной выработать порядок выступления хора. Кроме того, мне нужны некоторые сведения о Вас и хоре.

Я радовался возможности представиться королю, покровителю русской эмиграции. Королю, приютившему в своей стране столько бездомных и обездоленных русских сограждан. Сербский король, сам воспитанный в Петербургском Пажеском Корпусе, не перестал любить Россию.

У маршала двора я был принят с исключительной любезностью. Беседа длилась более часа.

– Завтра, ровно в пять часов Его Величество король будет в приемном дворцовом зале. Приходите немного раньше. Будет много приглашенных. Правительство, дипломатический корпус, русская колония. После выступления Его Величество просит Вас и хор пожаловать к столу.

21-го вечером мы стояли на эстраде королевского приемного зала. Дворцовый зал был переполнен. Блестящие мундиры генералов, черные рясы духовенства, фраки и парадные сюртуки дипломатического корпуса, в одном из первых рядов малиновая сутана папского нунция, дамы в дорогих и парадных туалетах. Ждали короля.

Я видел, как открылись двери, и король с королевой появились на пороге. Все присутствующие поднялись. Глубокий поклон мужчин и почтительный реверанс дам. Я ждал, когда король займет свое место. Он сел в первом ряду, совсем близко от эстрады, на которой мы стояли. Я начал концерт.

Звуками церковного напева мы благодарили короля за его любовь к нашей родине, за ласку и приют, оказанные стольким изгнанникам... Мы пели ему.

Первое отделение было пропето. «Король просить регента подойти к нему». – Я не успел вытереть лоб, на котором выступили капли пота. Сойдя с эстрады, я подошел к королю.

Живое, выразительное лицо короля прояснилось.

– Я много слышал о Донском казачьем хоре, – начал он на безукоризненном русском языке.

– Вытрите лицо. Вы очень устали. Ваша работа очень трудная... Пение хора произвело на меня и на королеву исключительно сильное впечатление. Королева уже раз слышала Вас во дворце своей матери в Бухаресте.

 Он говорил со мной просто, и в каждом его слове сквозило обаяние человека доступного и сердечного. Я рассказал ему о первых шагах хора, о его борьбе, и король слушал внимательно, не перебивая.

– Ну, теперь дайте нам еще раз послушать Вас, а потом попрошу Вас и хор подкрепиться у меня.

Концерт был кончен. За столом, уставленным русскими закусками, мы делились впечатлениями. Придворный оркестр играл произведения русских композиторов, а в соседнем зале король принимал гостей.

Вошел маршал двора и от имени короля наградил членов хора сербскими знаками отличия. Через мгновение на черных казачьих гимнастерках красовались золотые ордена.

– Ваше Превосходительство, – обратился я тогда к маршалу. – Хор хочет поблагодарить его Величество.

Маршал перешел в зал короля. Мы ждали не долго, через несколько минут к нам вошли король с королевой.

– Ваше Королевское Величество, Донской казачий хор приносит Вам свою глубокую, сердечную благодарность и просит разрешить ему спеть Вам и Ее Королевскому Величеству «Многая лета».

«Благоденственное и мирное житие... » – начал самый старший из хористов протодиаконским басом. «Многая лета» – и, воодушевляясь, хор подхватил это «многая лета». Король поблагодарил. Он наградил меня орденом Св. Саввы четвертой степени и пожелал мне успеха. Мы покинули дворец короля-русофила, почувствовав, что мы не одиноки. Во всем мире были уголки, где помнили Россию, где любили русскую песню и русское прошлое.

Хор донских казаков Сергея Жарова на концерте, приблизительно 1968.

Румыния, Бухарест. После первых концертов мы получили приглашение во дворец румынской королевы Марии. Придворные автомобили привезли нас на место.

 Среди званых гостей, ожидавших нашего выступления, была греческая королевская чета и королева сербская с наследником. Когда присутствующие заняли места, мы начали концерт.

Сербский наследник, увлекаясь моими движениями во время концерта, подражал мне за моей спиной. Маленький румынский король Михаил не отставал от него. Во время всей первой концертной части я слышал в зале их детские голоса.

Духовные песни им были не по душе. Зато когда шла вторая, светская часть, дети насторожились. Лихой свист заключительных песен привел их в восторг. По желанию королевы и наследников мы закончили программу танцами.

 После концерта члены хора были приглашены к чаю, на котором коронованные особы угощали казаков. Отметив культурные заслуги хора, королева Мария передала мне звезду Румынии, наградив каждого из хористов медалью.

Копенгаген. Здесь в скромном дворце живет мать покойного Государя Императора Николая II, Императрица Мария Феодоровна, окруженная своими двумя дочерьми – Великими Княгинями Ольгой и Ксенией Александровнами.

Каждый раз, когда мы поем в Копенгагене, мы посещаем этот дворец, где нас встречают тепло и гостеприимно. В 1927 году мы были в нем впервые.

Нас пригласили во дворец. Два бородатых казака-телохранителя в форме, последовавших за своей повелительницей на ее первую родину, встретили нас на пороге. Тронутая императрица благодарно выслушала концерт и пригласила нас и в следующий раз во время нашего пребывания в Копенгагене.

В апреле того же года мы пели в Стокгольме.

В Осло в ложе появился король, заинтересованный казаками. Во время концерта нам преподнесли огромный венок. Из зала внезапно торжественно зазвучали фанфары, заигравшие туш.

Лондон... Более ста лет тому назад улицы Лондона были запружены стотысячной толпой. По ним ехал первый донской казак, посетивший Англию, – Александр Землянухин.

С длинной пикой, при шашке, с револьвером за поясом, с достоинством оглядывал он восторженно приветствующих его людей и спокойно и самоуверенно разглаживал свою окладистую бороду.

Наполеон отступил. Берлин был занят русскими войсками. Лауэнбург, тогда принадлежавший Англии, лихим налетом донских казаков был отбить от французов. Через весь мир широкой волной прокатилась слава казачьего героя – атамана графа Платова.

А по улицам Лондона ехал казак Землянухин с донесением к русскому послу, князю Ливену, о занятии английского города Лауэнбурга донскими казаками. Появление казака превратилось в огромную манифестацию, в честь русского воинства. Улицы кишели народом. Лондон хотел видеть русского казака.

Лорд-мэр города приглашает Землянухина в свой дворец и жмет его заскорузлую, твердую руку. Большая гильдия чествует казака, и запрудившая площадь толпа требует его появления на балконе. Лорд-мэр выводить Землянухина на балкон. Громкие крики восторга звучать кругом, а бородатый казак скромно и благодушно благодарит мэра.

Город собирает большую сумму денег, чтобы ее передать Землянухину, но простодушный воин денег не принимает.

«Непристойно казаку принимать денежные подарки, а кому угодно мне подарить что-нибудь – пускай дарит мне шашку, чтоб я ею мог сражаться с врагами России».

На белом коне, во всем вооружении он гарцует в Гайд-парке, собирая тысячи любопытных. Популярностью Землянухина пользуются устроители различных торжеств и гуляний, привлекая народ присутствием бородатого казака.

Даже английский парламент приглашает Землянухина как представителя победной русской армии. До сегодняшнего дня сохранились в Лондоне открытки, продававшихся в свое время в сотнях тысяч экземпляров. На них– изображение могучего казака с пикой и многозначительная подпись: «Казак Землянухин, русский герой бесчисленных победных сражений». В этот же год другой русский казак посетил Лондон – покрытый бессмертной славой атаман, граф Матвей Платов.

Может быть, мы были первыми казаками, появившимися с тех пор в казачьей форме на улицах Лондона. Гигантский вокзал Виктория. Бесконечное движение автобусов и автомобилей у выхода. Люди с серьезными безучастными лицами. Серые здания. Серые костюмы и серая дождливая погода. Это было наше первое впечатление от Лондона.

Разместившись в отеле, мы боялись покинуть его, чтобы не заблудиться в этом гигантском городе. Стоя на ближайшем углу нашей улицы, мы минутами размышляли, как пройти к отелю, так однообразны были все здания, так трудно было по ним ориентироваться, так сильно было уличное движение.

В Лондоне дали ряд концертов. Наиболее ярким воспоминанием стоит передо мной наше выступление в Виндзорском дворце перед английским королем Георгом V.

Нам подали придворные кареты. У дворца нас встретил гофмейстер, проводивший нас в зал, где мы должны были петь. Король, несмотря на болезнь, в сопровождении королевы явился на концерт. Увидев короля, мы были потрясены – так велико было его сходство с покойным государем. Вспомнилось прежнее...

Пели два отделения, духовное и светское. Король молчаливо слушал. После концерта он направился к эстраде, на которой мы стояли. Увидев его приближение – я, не задумываясь, соскочил с двухметровой высоты, вызвав возгласы одобрения со стороны присутствующих и самого короля.

Король и королева подошли ко мне и милостиво пожали мне руку. Они спросили о происхождении хора, о его прошлом. Великая княгиня Ксения Александровна переводила их слова. По желанию короля мы исполнили русский гимн. Опустив голову, прослушал его король. Потом, внезапно встрепенувшись, поблагодарил и удалился во внутренние покои. После концерта нам показали дворец. Мы видели зал рыцарей, тронный зал и комнату, в которой, во время своего пребывания в Лондоне спал Император Николай II.

Потом был подан обед. За каждым хористом, прислуживая ему, стояло по лакею из гвардейцев. Прекрасно воспитанные и корректные, они молча смотрели на нас, пивших воду, приготовленную для мытья рук, и неизменно подливали нам свежую воду в опустевший хрустальный сосуд.

После Парижа мы снова пели в Лондоне. Во дворце у вице-короля Индии, где выступали мы, одновременно должен был петь Ф. И. Шаляпин.

 Узнав о том, что Шаляпин находится во дворце, я пошел к нему, не дождавшись концерта. Выше меня на три головы, он стоял передо мной огромный и статный. Его детские серые глаза искрились добродушной усмешкой, когда он подал мне руку.

Он прошел со мной в комнату, где находились хористы, и долго беседовал с ними. «Этот казак поет басом, – говорил он, указывая на октависта. – Этот тоже», – и не ошибаясь, он перечислил всех басов, поющих в хоре.

Его мощную фигуру безукоризненно облегал фрак, украшенный ленточкой Почетного Легиона. Он был прекрасно расположен, шутил и смеялся.

Мы открыли концерт. За нами следовало выступление Шаляпина. Нам разрешили остаться. Шаляпин пел. Я никогда не слышал его раньше за границей. Еще взволнованный своим выступлением, я забыл все на свете, слушая великого певца. Все пело в нем, каждое его движение, каждый взгляд.

Вырастая в гигантскую фигуру бурлака, он пел «Эй, ухнем». И почти шепча, но шепотом своим наполняя весь огромный зал, он рассказывал о параде мертвецов перед великим полководцем. «В 12 часов по ночам из гроба встает император...»

Перед английскими аристократами русский гений, неисчерпаемый и ни с кем не сравнимый. Он ворожил звуками своего мягкого баса, он увлекал своей мимикой, своими движениями. Он играл, далеко превзойдя правду, которую тщетно искали многие. Он изысканно кланялся. А после концерта он говорил мне:

– Хорошо бы выпить теперь в маленьком трактирчике. Надоели хоромы и отели. Истосковалась душа по русской застольной песне.

Перед концертом в Мюнхене мы увидели первый полицейский кордон вокруг театра. Боялись ли демонстрации против бывших врагов или опасались чрезмерного напора публики – не знаю.

Концерт уже шел, когда в одну из лож окруженная почтительными фигурами вошла высокая, стройная старуха. Головы присутствующих повернулись в ее сторону. «Королева Мария Неаполитанская», – объяснили нам потом за сценой. После концерта королева захотела познакомиться с хором. Я получил приглашение к обеду. Хор был приглашен к вечернему чаю.

На следующий день мы были в Мюнхенском дворце 84-летней королевы. Она вышла к нам вся в черном, с офицерским Георгиевским крестом на груди. Этот крест ей собственноручно вручил император Николай Первый за геройский бой ее неаполитанского гарнизона против превосходящих сил Гарибальди. В королеве, несмотря на большой возраст, было много достоинства и личного обаяния. Своей простотой она очаровала весь хор. Она слышала, что я якобы люблю чай. По ее приказанию мой стакан беспрерывно наполнялся. Не будучи в состоянии отказать королеве, я геройски выпил подряд семь больших чашек.

«Господину регенту еще чашку чаю»! Я морщился, но пил, в душе проклиная того человека, который рассказал королеве о моей несуществующей слабости. Но королева так мило предлагала, что я пил, пил и пил.

Я сидел рядом с ней, слушая сбивчивый рассказ о ее молодости, о ее встречах и далеких переживаниях. Говорила она, не доканчивая фразы, часто теряя нить разговора. Случалось, что посреди повествования она тихо засыпала, но, внезапно проснувшись, вновь продолжала.

И когда она засыпала, она походила на те фарфоровые фигурки, неподвижно стоявшие за стеклом и на этажерках ее комнат, напоминая старое, доброе прошлое, о котором только что говорила королева.

В административном отношении хоровой аппарат был прекрасно налажен. Сама жизнь показала, что всю администрацию хора не в состоянии вести один человек. В Болгарии, когда хор еще подчинялся военной организации, ему достаточно было своего взводного командира. Теперь, став независимой единицей, хор назначил администратором своего человека, наиболее подходящего для этой должности. В 1924 году в Австрии был избран первый администратор, являвшийся посредником между регентом и хором. Наладив работу с концертной дирекцией, хор имел в лице администратора защитника своих интересов и человека, представлявшего его перед концертными агентами, театральными дирекциями и казенными учреждениями.

К администратору прибавились казначей, ревизионная комиссия, бухгалтер и библиотекарь. Хоровая библиотека, состоящая из нот, текстов и собранных в книгу критик, всегда сопровождает хор.

Ввиду частых переездов хор назначил своего «министра путей сообщения», составляющего по расписанию концертов точный маршрут. На его обязанности лежало своевременно заказывать билеты для хора, добиваться на них скидок и заготовлять вагоны для больших переездов.

В 1956 году хор Донских казаков Сергея Жарова предпринял первую поездку по Японии. Они были первыми западными артистами, которые дали концерт Императору в Токийском Имперском Дворце.

Устройство визы принадлежит к самым трудным и ответственным пунктам хоровой администрации. Нередко случалось, что приходилось менять целое концертное расписание из-за невозможности получить визу в то или иное государство. Однажды, получив принципиальное согласие на въезд в одну из стран, хор спокойно продолжал работу, надеясь к моменту въезда в эту страну, получить визу. Но случилось так, что хор в последний момент получил отказ и впущен в страну не был.

Возникли большие материальные убытки. Залы, в которых должен был выступить хор, должны были быть оплачены, расходы по рекламе должны были быть возмещены, и хор был вынужден на скорую руку составить новое турне, давая концерты в городах, расположенных крайне неудобно.

Однажды даже случилось, что одна половина хора была пропущена через границу, а другая застряла в пути. Выгодный концерт должен был быть отменен.

Имея постоянное соприкосновение, с прессой, хор выбрал своего представителя, на обязанности которого лежало давать интервью и сведения о хоре. Кроме того, он собирал критики и газетные заметки. Впоследствии из них была составлена и издана книга, постоянно пополняемая новыми рецензиями и время от времени переиздаваемая. Наконец, хор назначил своего юрисконсульта.

В настоящее время хор имеет около двадцати должностных лиц, добровольно исполняющих свои обязанности и не получающих за это никакого вознаграждения.

Этот аппарат, построенный на добровольных началах, является моей твердой опорой. Он дает мне возможность спокойно и сосредоточенно исполнять обязанности регента и директора хора, не отвлекаясь на техническо-хозяйственные вопросы. Мне достаточно только контролировать общие решения хора.

Мы выбрали Вену для нашего тысячного концерта, потому что четыре года тому назад мы имели в Вене свой первый значительный успех. Вена нас открыла. Я волновался так же, как на первом венском концерте. Воспоминания нахлынули на меня, когда я стоял перед хором. На этой сцене я пел мальчиком, на этой сцене я начал карьеру регента, и на этой же сцене я должен был провести тысячный концерт своего хора. «Вы будете петь не один раз, а еще тысячу раз», – говорил мне после моего первого выступления венский концертный директор. Его пророчество сбылось. В Вене, в той же Вене, где мы спели первый концерт, мы пели теперь в тысячный раз. Для других это, может быть, только цифра, а для меня в этом сокрыто больше. Этот тысячный концерт для меня является началом новой эпохи.

На банкете после концерта собрались все друзья хора. Со всех концов Европы съехались наши поклонники, отовсюду летели поздравительные телеграммы и письма. Нас помнили, нас любили. Мы больше не тот блуждающий бездомный хор, как раньше. Венки с трехцветными лентами, букеты и подарки покрывали ту же эстраду, на которой мы четыре года тому назад стояли жалкими и незнакомыми. За банкетом, среди званых гостей, среди представителей прессы и артистического мира прошел вечер, прошла ночь.

На празднестве присутствовал Донской атаман, сидевший на председательском месте. Рядом с ним посадили меня. Я не умею говорить, затрудняюсь отвечать на приветственные речи, поэтому я просто вставал и кланялся. Говорили другие. Торжественный банкет прошел. На следующий день я перечитывал присланные хору поздравления. Их было очень много. Среди писем и телеграмм, полученных ко дню тысячного выступления хора, я помню телеграмму Ф.И. Шаляпина, особенно ярко выражающую его расположение к хору: «Шлю вам к вашему тысячному концерту как доказательство моего восхищения Вашим большим искусством, мои сердечные пожелания».

Изначально хор Донских казаков Сергея Жарова насчитывал 40 членов. В шестидесятых и семидесятых количество членов уменьшилось до 24, включая двух танцоров.

Лето 1930 года. Прошло семь лет со времени первого венского успеха. Более 1500 концертов было с тех пор пропето. Мы отдыхали на маленьком чешском курорте. После отдыха нас ожидало первое американское турне. Прошел июль – единственный месяц, когда члены хора свободны и не обязаны проводить время вместе. Хор был в полном сборе. Работа шла упорная и серьезная.

В зале примитивного отеля на окраине городка шли спевки. Через раскрытые окна далеко разносилось пение, привлекая множество любопытных. Чешские крестьяне, проезжая по шоссе, останавливали свои возы, маленькие детишки толпились у входа, а в соседнем зале, носившем название кафе, уже за час перед спевкой все столики были заняты.

Проходя по улицам города или гуляя по пляжу озера, я слышал, как незнакомые люди насвистывали и пели песни нашего репертуара, схваченные и заученные на ежедневных спевках.

Я выбрал этот тихий уголок, чтобы дать возможность отдохнуть хору. Здесь не было соблазнов городской жизни. После одиннадцати часов в городке было тихо и сонно. Тушились огни и улицы вымирали. Рестораны и кафе спускали на окна и двери железные решетки, и город погружался в сон. Когда все стихало, я подолгу сидел на балконе своей комнаты, мысленно возвращаясь к предстоящей поездке в сказочную, далекую Америку. В один из вечеров я был особенно пессимистически настроен.

Поймет ли Америка мягкий мотив русской песни? Согласится ли с ее темпом, таким устаревшим для американских понятий? И, как бы отвечая на мой вопрос, где-то из освещенного окна отдаленной виллы, нарушая вечернюю тишину, зазвучал граммофон. Фокстрот, веселый и легкий, как-то мгновенно давший иное направление моим мыслям. За этой музыкой, несложной и примитивной, зародившейся в той же Америке, лежало мировоззрение такое же легкое и такое же проходящее, как и сам этот фокстрот.

Быть может, завтра уже не будет этих фокстротов, будут новые мелодии, будут новые песни и танцы. А наша русская песнь, пережившая столько лет и эпох, так глубоко проникшая во все страны Европы, – она не пройдет так незаметно!

Но я сомневался. Сомневались даже люди, знавшие Америку. Мне говорили о попытках других русских хоров, окончившихся неудачей. Говорили о необходимости небывалой сенсации, чтобы добиться успеха. Советовали на конях в полном вооружении, с длинными пиками предстать перед американской публикой: «Умение там не играет ровно никакой роли. Какой-нибудь рекламный трюк, бутафория, сенсация – вот, что нужно для Америки».

Я так мало знал эту страну, что проверить этих суждений не мог. Единственный человек из нас, который в это время не волновался, был наш американский менеджер. Он как американец знал Америку лучше других, он писал спокойные деловые письма и верил в успех хора и без оседланных коней.

Шли беспрерывные дожди, тяжело действовавшие на настроение. Целыми днями хористы сидели дома. Время тянулось бесконечно медленно и монотонно. На фоне серой жизни ярким пятном выделяется наш летний концерт, который мы дали по просьбе курортной администрации и представителей города. Отказать им мы не могли.

На программу я поставил песни американского репертуара, считая наше выступление пробным концертом для предстоящего турне.

Концерт прошел на шаткой импровизированной сцене, пахнувшей смолой и свежей краской. Места на сцене было так мало, что мы еле разместились. Дирижируя, я стоял на ящике из-под яиц и в духе переживал то старое доброе время, когда семь лет тому назад мы за несколько марок пели в болгарском порту Бургас.

Маленький зал, увешанный гирляндами из свежей зелени, был так переполнен, что, казалось, тонкие дощатые стены должны были каждую минуту поддаться напору собравшейся толпы.         

Паузу между первым и вторым отделением мы провели где-то на задворках между курами и гусями, а потом опять пели, сотрясая стены «концертного зала», никогда не видавшего такого скопления народа.

После концерта ко мне подошел старый господин, быть может, всю свою жизнь не видавший другого города, кроме своего заброшенного курорта. Он был сильно взволнован. «У нас есть тоже свой городской хор, но он, я должен сознаться, гораздо слабее Вашего. Вы можете смело попытаться выступить где-нибудь в другом месте, в каком-нибудь другом городе, побольше нашего».

– Как Вы думаете, – спросил его я. – Можем ли мы попытать счастья, скажем, в Нью-Йорке?

Спрошенный задумался.

– Так далеко я бы Вам не советовал, а вот в Габлонце, там несколько тысяч населения, это недалеко отсюда, там бы я Вам рекомендовал добиться концерта.

Первое путешествие в Америку, хор Донских казаков Сергея Жарова на пароходе “Колумбус”. Поздняя осень, 1929 год.

Отдых прошел. После короткого турне по Чехии, мы приехали в Германию. Там дали несколько прощальных концертов, а через несколько недель, погрузившись на огромный трансатлантический пароход «Колумбус», из Саутгемптона взяли курс на долгожданную, незнакомую Америку.

Винты гигантского трансатлантического парохода замедлили ход. Из серой мглы вечера показались неровные силуэты Нью-Йорка.

Мы стояли на палубе и смотрели, как сгущались краски вырастающего перед нами города, как на фоне огромных зданий зажигались бесчисленные огни, освещая темное, как агат, небо.

Огни росли, расплываясь в сизом тумане. Берег медленно плыл нам навстречу. И горя тысячью огней, вырос перед нами чудовищный, подавляющий Манхеттан.

Мы молчаливо переживали торжественный момент. Ведь это была Америка – последний пункт наших достижений!

Проходили часы. Пароход стоял лишь в нескольких километрах от пристани, освещенной, как днем, ярким светом. Наконец мы подошли к берегу. Нас встретили представители русской колонии, и наш американский импрессарио. Нас приветствовали речами, фотографировали и бегло интервьюировали.

В центре делового Нью-Йорка огромный двадцатиэтажный отель приютил хор, и мы пропали в нем, как ничтожные маленькие пешки, покорно подчиняясь указаниям нашего импрессарио.

В этом лабиринте этажей, коридоров и комнат я почувствовал себя до ужаса маленьким и беспомощным. Я был рад, когда за мною закрылась дверь номера и я остался один. Повинуясь инстинкту, я отворил окно и выглянул на улицу. Узкой полоской беспрерывных огней проходила подо мной улица. Где-то бесконечно далеко бился пульс городской жизни.

На следующий день я считал этажи домов, постоянно путаясь в числах и начиная сначала. Все действовало непривычно и странно: густой поток людей и автомобилей, громкая речь и бешеный темп американской жизни.

Никогда я не чувствовал себя таким чужим, как здесь, среди этих людей, деловито и безучастно пробегавших мимо меня, среди этих великанов-домов, среди этой техники – изощренной и бездушной. Я не представлял себе, что кого-нибудь из этих, увлеченных общим движением людей, может заинтересовать выступление хора. Я не представлял себе, что кому-нибудь из них вообще оставалось время на внутренние переживания.

6 ноября. Льет как из ведра. Огни улицы расплываются в дожде. Мы стоим в вестибюле отеля и дожидаемся отъезда. Через час концерт в Карнеги-холл. Эффектными черными пятнами глядят в зеркала формы хористов. Кругом любопытство, удивление и вопросы. Лавируем между публикой, проходя к выходу.

Каменная мостовая вокруг театра блестит, как пролитые чернила. Еще далеко до начала, но толпа с зонтами уже облегает входы к театру. Автомобили беспрерывной лентой, подобно чудовищной гусенице, подползают к ярко освещенному зданию. Хлопают дверцы, голосят гудки.

Сергей Жаров с хором казаков в Сан-Франциско, 1934 год.

 Много лет тому назад Петр Ильич Чайковский присутствовал на открытии этого зала искусства. Я узнаю это на ходу от своего провожатого. Я не слышу – скорее, понимаю его слова. Я волнуюсь. Я жду начала концерта как избавления от этого неприятного волнения. Ожидание – как оно было тогда тягостно!

Наконец хор на сцене. Я выхожу быстрыми шагами. Яркий свет прожекторов неприятно режет глаза. Передо мной переполненный зал. Аплодисменты будят во мне уверенность. Я начинаю концерт. «Верую...» Хор замолк. И в ответ на это молчание огромный зал ожил гулом одобрения. Успех! Слава Богу, успех!

Артистическая комната полна народу. Поздравления, бесконечные рукопожатия. Мимо меня проходят люди, чужие, но в этот миг странно близкие. Не вижу отдельных лиц – их слишком много. Каждому отвечаю на рукопожатие.

Вдруг кто-то крепко берет меня за плечи. Высокий красивый старик с орлиным носом. Его слова доходят до меня отчетливо и резко.

– Такой маленький, щупленький, а сколько силы!..

Я узнал Александра Зилоти, нашего знаменитого русского пианиста. Ученик Листа, он бурно продолжал:

– Вы должны побывать у меня! Я завтра за Вами приеду!

Он сдержал свое слово. Я был у него и пережил несколько незабываемых минут в его доме. Он поздравил меня с успехом, а потом на каждом из Нью-Йоркских концертов был моим неизменным слушателем.

Отправление на "Королеве Елизавете". Возвращение домой из турне по Европе, 1963 год.

14 ночных переездов утомили меня и хористов. Огромные расстояния были нам непривычны. Пели почти каждый вечер. Свободных дней у нас было всего несколько. В один из таких дней мы всем хором посетили Нью-Йоркскую оперу Метрополитен.

Мною, как всегда, когда я бываю зрителем в театре, овладело странное чувство. Я почти не знаю театра из зрительного зала. Мое место 250 раз в году – на сцене. А потому, когда наследник Карузо – Джильи, запел на сцене, являвшейся для меня частицей моей жизни, я почувствовал себя рядом с ним, волнуясь, как будто бы я сам стоял перед этой нарядной требовательной толпой.

Опера Метрополитен – конечная ступень всех артистических достижений! Конечная цель всех театральных» карьер! Я сижу в Метрополитене и смотрю на сцену, на заветную сцену для лучших из лучших, для первых артистов мира сего. Карузо, Шаляпин, Баттистини, Джильи... Фантастические гонорары, небывалые сборы!

В каждой ложе король – король капитала, и в каждой ложе всегда тот же король. Я читаю их имена в программе – они под номером ложи…

Этот отчет о первом американском турне Донских казаков Сергея Жарова является последней главой книги, которая вышла в 1931 году. Автор: Емельян Клинский, тоже эмигрант и поклонник хора, вероятно жил в Берлине. Книга была опубликована Хором Донских казаков в Берлине в немецком издательстве Маттхес Ферляг в Лейпциге в 1933 году.

Я ослеплен блеском богатства и роскоши. А на сцене поет Джильи. Но я почти не слушаю его, потому что нервное волнение овладевает мною. Я не могу сидеть в публике. Мое место на сцене!..

* * *

Осталось два дня до отъезда в Европу. Американское турне закончено. Завтра прощальный концерт.

Мы стоим за сценой невидимого зала, и ждем звонка. Каждую секунду он должен прозвучать. Сейчас мы выйдем на сцену театра, где несколько дней тому назад мы были зрителями. Сейчас начнется концерт – самый знаменательный в жизни хора. Звонок. Дверь открывается. Хористы один за другим проходят на ярко освещенную сцену... Мы пели в Метрополитене!