«Господи, хочу быть таким же священником, как он!»

Настоятель храма Рождества Христова в Измайлове протоиерей Леонид Ролдугин – один из самых почитаемых пастырей и духовников Москвы. Вот уже более 55 лет предстоит он Престолу Божию, будучи верным этому служению даже в те времена, когда за веру преследовали. Знакомясь с жизнью этого удивительного человека, укрепляешься в вере в неусыпный Промысл Божий о нас: «Слава Богу за всё!»

Протоиерей Леонид Ролдугин. Сентябрь 2021 г. Фото Дмитрия Пашкеева

Просфоры из пайки хлеба

Родители мои – Василий Сергеевич и Клавдия Андреевна Ролдугины – родом из Воронежской губернии. Были ревностными крестьянами и православными людьми. Много работали, не ленились, поэтому были зажиточными. Во время коллективизации их посчитали кулаками. Разорили. Отняли всё, что было.

Они приехали в Москву, устроились на работу и переквалифицировались – стали рабочими, пролетариями. По существу – люмпенами.

Жили мы в Черкизове, в подвале, вместе с бабушкой и дедушкой по отцовской линии. Когда этот дом сгорел, нам как погорельцам дали комнату в одном из домов на Шоссе Энтузиастов. Квартира была многонаселённой – больше 20 человек в 3 комнатах: в нашей комнате 7 или 8 человек и у соседей не меньше. Но, как говорится, «в тесноте – да не в обиде».

Помню, как дедушка Серёжа, уже полуслепой, водил меня курочек смотреть. Было такое место на окраине Москвы, где водились куры. Родился я в 1937 году, поэтому ни кошек, ни собак у нас не было, да и не могло быть в то время, и вот он водил меня смотреть курочек.

Дедушка умер 29 сентября 1942 года. Холодно было... Меня уже повели в церковь в то время, и я помню его отпевание в Сергиевском приделе храма Петра и Павла. Храм этот сейчас называется «в Лефортове», а раньше – «на Синичке». Там речка Синичка протекала. Теперь её нет.

Бабушка Таня из Новых домов в церковь на Синичку всё время бегала пешком, потому что не было денег на трамвай. Сама пекла просфорочки. А когда не из чего было, отрезала кусочек от пайки хлеба, которую давали во время войны, и несла в церковь, чтобы там вынули частичку за здравие или за упокой.

Она диктовала мне имена своих родных. Записочка эта у меня и сейчас цела. Так что я поминаю всех, кого она мне записала в помянничек.

Бабушка помнила свою прабабушку Любовь, которая ещё в деревне спасла её от пожара. Это где-то середина XIX века. Сам дедушка родился в 1870-м году, бабушка – в 1875-м.

Помню и дедушку с бабушкой по маминой линии: Марию Флавиановну и Андрея Фёдоровича. Они умерли позже.

У меня два брата: Валентин (митрофорный протоиерей Валентин Радугин (†14.05.2019). В свое время паспортистка допустила ошибку, не расслышав фамилию Ролдугин – Ред.) и Пётр.

Это моя родня.

Вера, испытанная огнём

В православном храме. Москва, август 1941 года

Родился я дома. Крестили меня в храме Петра и Павла на Синичке. Храм этот никогда не закрывался. Конечно, я не помню, кто меня крестил, но говорили, что отец Николай. Лет с 5 меня стали водить в храм – мама, бабушка, дедушка. Помню, на день рождения мама надевала мне беленькую рубашку, такие штанишки на помочах коротенькие (улыбается) и вела причащаться в храм Петра и Павла. Народу (а это было во время войны) было очень много. Невозможно было протиснуться. Стояли вокруг храма.

Помню священников: отца Димитрия Цветкова, потом пришел из ссылки отец Вонифатий Соколов, отец Павел Кораблев. Дьякон отец Александр Любимов.

Было к ним, конечно, какое-то благоговение. Я был ещё совсем мальчишкой, даже не отроком – они мне казались уже глубокими стариками. И так как это родной, первый храм, все воспоминания о нём хорошие, чистые. И отношение было благоговейное. Во время войны приходилось чаще всего встречаться с горем человеческим... Помню, как женщины в нашем дворе получали извещения о гибели своих. Как голосили. Как в храм приходили. Как плакали. Как искренне, горячо молились...

Это было особое поколение. Поколение исповедников Церкви Божией и носителей веры, испытанной огнем

И священники молились. Отец Вонифатий пришел из ссылки. Отец Димитрий был полковым священником где-то в Сербии, потом приехал в Россию. Видел и войну, и горе, несчастье. Это было особое поколение. Поколение исповедников. Они знали, что такое фунт лиха, испытали на себе все лишения и трудности того времени.

Они пламенем были опаленные, войной, бедствиями. Уже позже пришло осмысление, что это были исповедники Церкви Божией и носители веры, испытанной огнем. В то время, конечно, я этого не понимал.

Я счастлив, что видел этих людей, что они были в начале моей жизни. Я видел их веру, видел их горячую, искреннюю молитву. Простую, незатейливую, и вместе с тем глубокую, искреннюю, сердечную...

Я их помню и поминаю всех.

Военные годы голодные были. Я-то не так ощущал этот голод – младший был в семье и как-то мне первый кусочек всё время давали. Просфор тогда мало было, их не выпекали, а хлеб приносили, и он лежал горкой. Отец Димитрий давал нам большое такое копие и говорил: «Вы из кусочков этого хлеба вынимайте кусочки побольше». Маленькие частицы, которые в чашу погружают, священники вынимали сами, а нам давали вынимать вот эти большие кусочки. А потом в награду завёртывали в пакет бумажный эти кусочки хлеба, мы убирали их за пазуху и несли домой. Половину по дороге сами съедали, что-то приносили в семью…

А она всё клала поклоны…

Я счастлив, что видел настоящую святую. Звали её Антонина

Я счастлив, что видел настоящую подвижницу и святую в своей жизни. Она была прихожанкой храма Петра и Павла в Лефортове. Звали её Антонина. Она была тяжело больна трясавицей, вероятно, это называют болезнью Паркинсона: у неё тряслась голова и руки. Случилось с ней это ещё в молодости.

Она никогда не стояла с нищими в притворе. Кто её знал – те подавали немножко милостыни, но она делилась ею с нищими. Она была бездомная: не знала, где будет ночевать, кто её накормит. Иногда она ничего не ела, потому что никто её к себе не приглашал. Не знали… Всем было до себя, свое горе. Кто знал – те приглашали. Несколько раз она была у нас. Ночевала на полу, на постеленном войлоке.

Никогда не заговаривала первой. Всегда только отвечала. Кратко на вопрос. Никого не осуждала и не роптала, всегда была спокойна, потому что с Богом.

Каждый день она переписывала в тетрадь Библию от руки. А руки тряслись... Это был её подвиг. Переписанные тетради она носила в сумке у себя за плечами – вот такие тяжелые талмуды. Когда приходила, спрашивают:

– Тонь, будешь что-нибудь есть?

– Буду.

– Что ты хочешь?

– Что дадите.

Ела немного.

Старший брат рассказывал: «Она ночевала у нас, легли спать. Я проснулся – и она встала. Начали класть поклоны. И я вышел в коридор, а она у порога клала поклоны. Она медленно, а я побыстрее. Не помню, сколько я поклонов положил – 200-300… А она всё клала поклоны... Утром, когда я проснулся, её уже не было. Она в 5 часов встала и пошла пешком в храм».

И вы, наверное, думаете, что Господь ей послал какую-нибудь особую кончину? Нет. Она умерла в общественном туалете. При храме. Но это был святой человек. Подлинный представитель сословия блаженных людей, которыми стоит земля русская. Она не была ни богословом, ни проповедником, но носителем духа Православия, молитвы, подвига христианского. Так что встреча с ней – это великая милость Божия, которую явил мне Господь.

Видел я потом и архиереев замечательных: вернувшихся из ссылки, молитвенников, подвижников – это тоже дар Божий в моей жизни.

«Не смотрите…»

Вид на Кремль во время воздушного налёта, июль 1941-го

Помню вой воздушной сирены, сводки с фронта по радио от информбюро. Помню, как вдоль Шоссе Энтузиастов стояли противотанковые «ежи» и как запускали на тросах над Москвой противовоздушные, противосамолетные шары-баллоны...

Помню, как нас эвакуировали в 1941 году. Бабушка была с нами – со мной и моей двоюродной сестрой Люсей. По-моему, мы были где-то в Подмосковье, когда немцы наступали на Москву то ли под Серпуховом, то ли под Каширой.

Немцы прилетали бомбить как по расписанию, в 4 часа дня. Бросали зажигательные бомбы, все горело. А нам не хватило места в землянке. Это было где-то в сентябре. Теплый сентябрь был… Бабушка налила нам грелку воды, подальше от дома в огороде на травку положила, потому что боялась, если загорится дом, не успеем выбежать оттуда, матрасом нас накрыла, говорит: «Не смотрите». Вот мы там лежали и видели, как горели хозяйственные постройки, где были коровы, лошади… Коровы мычали, ржали лошади, которых не успели отвязать... Много их сгорело там.

Мама нас вывезла оттуда на военном поезде. Эшелоны шли в Москву, она упросила военных, посадили нас где-то… Как приехали в Москву – не помню…

Дедушка никогда в бомбоубежище не ходил – открывал Псалтирь Ефрема Сирина

Ну а потом мальчишками, когда бомбили Москву, бегали осколки собирать. Они ещё горячие были... Чуть подальше нашего дома... Однажды ночью очень сильный взрыв был, бабушка нас посадила в коридоре, свет погасили, все окна были затемнены. Был сильный взрыв недалеко от нашего дома. Затрясло. «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф!» А дедушка никогда в бомбоубежище не ходил. Открывал Псалтирь (у него была такая синенькая Псалтирь Ефрема Сирина – в стихах переложение Псалтири Давида, он читал её всё время), говорил: «Вы идите, а я здесь буду». И никуда не выходил. А нам тогда в бомбоубежище места не хватило, и мы тоже остались дома...

Говорят, когда разбомбили этот дом, на утро забор поставили, песочком посыпали, всё убрали. И ничего не было уже заметно. Не видно было, что туда упали бомбы...

Пасха для нашей Родины

Освящение куличей в кафедральном Богоявленском соборе Г. Москвы в 1942 году

Немножко помню Рождество и Пасху в военные годы. Несмотря на голод, доставали где-то муку и пекли маленький куличик. Оборачивали его белым платочком, ставили в сумку, чтобы было не очень заметно, и ходили освящать. Копили яички к этому Дню, чтобы было чем немножко разговеться, красили их. Сложнее было с творожной пасхой, потому что ни на рынке, ни в магазинах творогу практически не бывало. Тем не менее старались чем-то отметить. Может быть, даже покупали к этому Дню на рынке кусочек мяса, чтобы сварить. Там бывали такие маленькие кусочки, которые можно было достать, если прийти заранее. Солили этот кусочек и так хранили в маленьком естественном холодильничке.

Праздник Пасхи всегда был связан с ожиданием Победы

Но самое главное: несмотря ни на что ходили в церковь, христосовались, поздравляли родственников. Тогда было только одно пожелание: дожить до конца войны. Праздник Пасхи всегда был связан с ожиданием Победы. Победы Христа над смертью и победой России в страшной Отечественной войне. Это как-то не отделялось одно от другого. Были ожидание и надежда, что наступит Пасха для всей нашей Родины.

Первые годы после Победы тоже были очень голодные, трудные. И всё равно традиции соблюдали всегда.

Родители работали с утра до вечера, иногда уходили и приходили затемно. Занималась со мной в основном бабушка. Она была малограмотная, но научила, чему могла. Рассказывала о традициях, научила молитвам, какие сама знала. «Христос Воскресе!» все знали.

Рождество тоже старались чем-то отметить. И участием в службе, и какими-то внешними атрибутами. Чистенькую рубашку надевали, свеженькую, светленькую. Их было-то по одной-две рубашки. Ну и копили к этому времени, чтобы было на столе что-нибудь.

Рождество всё-таки было связано с Новым годом, их обычно не разделяли. Хотя елки уже разрешили ставить, но они не всегда были. Иногда приносили какую-нибудь сосновую веточку – они так хорошо пахли свежестью…

Но больше ждали, конечно, Пасху. В это время уже распускалась природа; если Пасха была средняя или поздняя, уже была зелень. Впереди – лето, каникулы, свобода, мальчишки, гуляние. Казалось, лето будет такое большое, такое длинное, никогда не кончится...

Каждый праздник хорош по-своему, в каждом заложен свой глубокий смысл – богословский, житейский, народный. Поэтому и отношение к каждому особое. Так же, как к детям: сколько бы их ни было, каждый имеет особенность; всех любят, всех привечают, всех голубят, а относятся к каждому по-особенному. Так и праздники имеют свое лицо, свою особую сущность. Надо вникнуть в смысл праздника и подумать, какое значение для всех и для меня лично он имеет, как я на него отзовусь. Мы ведь отзываемся на какие-то особые даты в нашей семье, и здесь то же самое – это даты в нашей жизни. Они повторяются, но вместе с тем каждый раз открывается что-то новое, дотоле неизведанное, неузнанное. Господи, а ведь я не обращал на это внимания, а оно заложено в смысле этого праздника! Когда что-то новое открывается, радуешься этому. Так же, как бывает с человеком: вроде бы, привычное лицо, и вдруг по-новому на него взглянул: Господи, а что же я этого прежде не видел-то?..

Каждый праздник – это действительно дар Божий и милость Божия.

Футбол консервной банкой

Первый костюм (~1948-1950 гг.) Был я обычным мальчишкой. В храм ходили по воскресеньям, по праздникам. Сначала родители водили, потом сами с Владимиром Диваковым (ныне протопресвитер – Ред.) бегали. Мы с ним росли в одном дворе, были прислужниками в храме.

На службу бегали с удовольствием. В остальное время были и мальчишеские шалости, всё было.

Я был трусливым человеком. Слабым и трусливым (смеется). В драках особенно не участвовал. Хотя в школе были драки в то время, как тогда говорили: «стыкались» ребята. По всякому поводу (смеется).

Были мальчишеские игры. В футбол играли. Правда, не мячом, а какой-нибудь консервной банкой. Или у девчонок отнимали мячики, какие были у них, а после игры отдавали. Или сами делали. Возьмешь у бабушки или матери какой-нибудь старый чулок (такие в резиночку были чулки), набьешь его ватой – вот и мяч. Поставишь два кирпича – это были ворота. Так и играли. Иногда в каких-нибудь тапочках, иногда босиком. Потому что ботинки жалко было – обдерешь об консервную банку всё (смеется).

Бегали с колесом. Катали колесо с одного моста на другой.

Были ещё такие самодельные самокаты: две доски – вертикально и горизонтально, сзади один или два подшипника и один спереди. Вставали, отталкивались ногой, рулили – и вот на этом самокате бегали, катались.

Ну а в субботу-воскресенье, понятно, ходили в храм Божий – это было отдохновение, совершенно другой, иной мир. Как-то параллельно они шли, и не было между ними особых противоречий. Несовместимостей. И то, и другое совмещалось. Наверное, детство, юность, молодость... Поэтому всё было естественно.

«Белая ворона»

В 1944 году, во время войны, я пошел в школу. Был у нас одноклассник в первом классе – Морозов, имени не помню. Отец его погиб на фронте в первые же дни войны, мать работала уборщицей в школе. А детей было трое – конечно, как ей их поднять, как воспитать...

Морозовы ходили в школу по очереди, потому что на всех было одно пальто и одни ботинки

Они ходили в школу по очереди, потому что на всех было одно пальто и одни ботинки. Как-то мы обратили внимание, что их несколько дней нет в школе. Родители узнали, где они живут, пошли к ним. А они лежат голодные, уже опухшие. Собрали им тогда всё, что могли: кто одежонку какую-то дал, кто обувь, кто ещё что. Мать так была благодарна... Она никогда не жаловалась, ничего не говорила. Люди сами увидели и помогли этой женщине.

Стригли нас наголо до 5-го класса. Чтобы вшей не было (улыбается). Проверяли в школе руки, уши, шею, чтобы мы их мыли всё-таки. Преподаватели за этим следили.

Учили не как теперь... Первую четверть мы писали карандашами, бордюры рисовали, первые крючочки, буквы вырисовывали.

Тетрадей не хватало.

Помню, отец сам нашел бумагу, разлиновал, сделал тетрадь в дерматиновой обложке, сказал: «Ну вот, пиши».

Ручки были перьевые. На парте стояли специальные чернильницы. У нас был урок чистописания. Теперь этого нет.

Учился я средне. Всякие были отметки: и двойки, и тройки, и четвёрки, и пятерки. Любил гуманитарные науки в основном: литературу, историю, географию. Родная речь, родная природа... В старших классах была логика и психология. Алгебра – отвлеченная наука – давалась мне хуже.

Ну и ленился я ещё... Чаще всего списывал у своих товарищей (смеется). Приходил утром и списывал у них.

Были у меня товарищи.

Толя. У него была очень хорошая еврейская семья. Кстати сказать, он меня нашел потом, когда я стал священником. Я его крестил. Он у меня причащался, и крестился тоже здесь...

И Сашка. Как теперь говорят, он был «качок». А я был тощий. По мне можно было изучать скелет, а по нему мышцы (смеется). Так что нас как два антипода ставили. Мы сидели за одной партой – вот у Сашки я чаще всего и списывал. Чаще всего алгебру.

А уже логику и психологию, которые у нас были в 9-10 классе, я любил учить. И это осталось, в общем-то, на всю жизнь.

А ещё была у нас астрономия. Её я тоже любил. Нас водили в Планетарий московский. Показывали, какие планеты есть, какие созвездия. Было интересно...

Я не был ни пионером, ни комсомольцем – был «белой вороной»

В школе разные были моменты. Поскольку я не был ни пионером, ни комсомольцем – был «белой вороной». Хорошо, что моей классной руководительницей была очень приветливая и мудрая учительница, которая как-то всё сглаживала. Она преподавала немецкий язык, а сама была гречанкой – Васса Георгиевна. Вот спрашивают: «100% класса – пионеры?» Она говорит: «Пишите 100%. Одного чего будем считать...»

Когда в 1953-м году умер Сталин, я был в 9-м классе. «Чем ответим?» Ну, конечно, ответим «стопроцентным сплочением вокруг родной коммунистической партии большевиков». Учительница мне так тихонько шепнула: «Не приходи 3 дня в школу, скажи, чтобы родители написали тебе справочку, что ты был болен, простудился. Врача не вызывай. А потом это всё уляжется – придешь» (смеется). Я так и сделал. Три дня дома сидел, никуда не показывался. А потом всё это схлынуло и стало легче.

Так я и окончил школу, не будучи ни пионером, ни комсомольцем.

Пронесло.

«Меня это так поразило, что я даже плакал над этой историей…»

Труды преподобного Сергия Радонежского. Художник: Михаил Нестеров

В детстве всё было внове, всё было интересно.

Первые жития, которые я прочитал, – это Киево-Печерский патерик. Удивлялся там, конечно, всему: как такое может быть? И Иоанну Многоболезненному, и Антонию и Феодосию Киево-Печерским, и Прохору Просфорнику, и Спиридону Просфорнику...

Из Священного Писания меня тогда поразила история царя Давида и его семейного несчастья с Авессаломом, который восстал против отца. Была война между отцом и сыном, и Авессалом запутался волосами в ветвях дерева (а у него была шикарная шевелюра), повис на них и был убит. Меня это так поразило, что я, по-моему, даже плакал над этой историей.

Была еще такая книжечка Григория Петрова, она называлась, по-моему, «Затейник». Книга эта о сельском священнике. Село его было очень бедным и все тяготы крестьянской жизни он испытал на себе. Но старался как-то очень душевно относиться к людям. Сам был нищим, очень близко к сердцу принимал горести своих односельчан, всем помогал. И умер сравнительно молодым, кажется, от туберкулеза. Ну вот он был затейником, потому что всегда что-то придумывал, чтобы облегчить жизнь других. Научить крестьян основным христианским истинам – самым простым, самым незамысловатым. Облегчить их повседневный труд, помочь не отчаиваться и принимать волю Божию. Умер он относительно молодым, у него осталась семья... Эта книга меня поразила, и мне как-то хотелось тогда: «Господи, хочу быть таким же священником, как этот был».

Потом были и другие книги, но они как-то не так отразились в моей памяти, как эти первые.

Я очень любил святых, от которых пахло ржаным хлебом и стружкой

Святые, которых я очень любил и которыми проникся, – это наши святые, от которых пахло ржаным хлебом и стружкой: Сергий Радонежский, Антоний и Феодосий Печерские, Нил Сорский, Серафим Саровский, Тихон Задонский... Они произвели на меня большое впечатление и как-то отложились и в памяти, и в душе. Вот эти наиболее близкие святые. Потом уже стал узнавать и других, и как-то к ним прилеплялся сердцем и душой. Когда читаешь их, это на какое-то время становится твоей путеводной звездой, хочется что-то воспринять от их поучений, от их жизни. Правда, ненадолго хватает…

О выборе, стоянии и решении стать священником

Брат мой хотел, чтобы я поступил в Медицинский институт. Он со мной занимался после окончания школы. Нужно было сдать 4 экзамена: русский, литературу, химию и физику. Химию и русскую литературу я любил, а вот советскую литературу знал плохо.

В медицинском меня отвратил цинизм отношения к умершим

Я поступил в Медицинский институт, но проучился там недолго. Конечно, с одной стороны, ленился, а с другой... – меня как-то отвратило другое. Цинизм отношения к умершим. Студенты покойников называли «жмуриками». Когда нужно было выносить их, ребята и девчонки курили... Может быть, это предохраняло от запаха формалина, но... Вот труп лежит – и здесь же могли что-то перекусывать, пить... Не водку, конечно, не вино, а какую-нибудь газировку. Мне это не только было совершенно чуждо, но даже вызывало отторжение. Я знал, как Церковь относилась к покойникам, как им кадили, как вечную память пели... Знали, что они рождаются в другую жизнь. А здесь был какой-то нигилизм, какое-то другое отношение. Сейчас я понимаю, что это была, скорее всего, юношеская бравада, напускной цинизм. Но тогда я не воспринял этого.

Может быть, в этом была моя слабость, трусость, я не мог преодолеть себя. Всё это было, конечно.

Семинарист Леонид Ролдугин. Фото из личного архива отца Леонида Медицинский я бросил после 1-го полугодия, потом поступил в семинарию. Тем более, что старший брат Валентин заканчивал уже Академию, я знал его друзей, знал по его рассказам эту жизнь.

Ну и это было уже какое-то противостояние всему строю, который был. Это не было диссидентством в нашем теперешнем понимании, но какое-то было стояние, упорство. Противоборство внутреннее: для меня это близко, для меня это дорого, это традиция моих отцов. Это вера. Вся жизнь была построена вокруг Церкви, вокруг церковных праздников. От праздника к празднику в ожидании жили. Это очень глубоко вошло. И я благодарен за это своим бабушкам, дедушкам, родителям. Помню, как мама молилась, как молился отец. Как утром и вечером на молитву на колени вставали. Я видел этих священников-подвижников... И думал: я должен. Здесь надо преодолеть свою трусость, слабость, начать стоять в этом: это – моё.

(Продолжение следует.)