Внучкина рюмочка

Посвящается Аксинье

Дед лежал, не вставая, уже две недели. Когда он почувствовал приближение кончины, перестал есть. Отвергал даже жиденькую подслащённую манную кашу. Утром просыпался, глядел в потолок, о чём-то долго думал – и часа через два просил жену налить рюмочку водки. И так весь день: каждые 3–4 часа просил у бабки рюмочку. Она ворчала, но делала запасы, через день бегала в сельпо, наливала: как откажешь умирающему, с которым всю жизнь бок о бок прожила...

Правда, расставались они однажды на два с половиной года, но что поделаешь: война разлучила их, только что поженившихся. Вернулся дед с войны младшим лейтенантом. Дали ему офицерское звание за орден Славы трёх степеней: из старшин – в лейтенанты. На погонах – одна золотистая звёздочка, а в ноге – один железный осколочек. Остальные, что покрупнее, вынули, а этот спрятался от проворных рук хирурга, прижился и остался в теле. Видно, понравилось ему там. Ранило в конце 1944 года под Кечкеметом. Бабка, тогда ещё молодая красавица Груня, счастливая донельзя (как же! похоронки обошли стороной – случай нечастый) водила указательным пальчиком с коротко подстриженным ноготком по карте Венгрии. Обнаружила посредине страны Кечкемет, стала искать Сегед – по словам муженька, там он лежал в госпитале. Еле отыскала на границе с Сербией. А в Кечкемете больницы не нашлось, что ли?

Память о войне не проходила, да и как забыть такое!

Память о войне не проходила, да и как забыть такое! Не было ещё на белом свете такой войны. Теперь ясно, что и не будет уже ничего подобного. Если, не дай Бог, случится она, то совсем-совсем другой окажется. Когда война подзабывалась, о ней напоминало ненастье: рана в ноге начинала ныть. Тогда дед просил у бабки рюмочку грамм на 30–40. Вот и сейчас опять: рюмочку да рюмочку. Утверждал, что боль снимает. Но не частил дед, знал меру.

Приехала внучка Ксения. Надо проведать любимого деда. Добрейшей души дед! Таких, как говорится, днём с огнём не сыщешь. Бабка звала наследницу Ксюшей, а дед – только Аксиньей. «Тихий Дон» вспоминал, что ли? Вошла внучка – весёлая, улыбчивая. Снимая шубку, дедов подарок, обдала его крещенским ядрёным морозцем, запутавшимся в рыжем беличьем меху. Поздравила с праздником. Богоявление сегодня. Отлила бабушке в треугольную, из-под уксуса, бутылочку крещенской воды, немного оставила в чайном блюдце. Достала чёточки – и с пением тропаря «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи, троическое явися поклонение…» пошла по дому, окропляя углы комнат и всякие подсобные закоулки – а их немало в пятистенке – святой водой. В одной руке – блюдечко, в другой – шерстяное «кропило». Дед с интересом следил за внучкой, в усталых глазах светилась радость пополам с гордостью. Бабка недовольно морщила нос и демонстративно гремела на кухне посудой.

Когда, случалось, заходил разговор о религии, дед с тайным сожалением говаривал:

– Мы же в 1920-х родились, в 1930-х воспитывались. И папаня, и маманя крепенько веровали. А из меня, да и из Груни, советская власть выбила веру-то напрочь ещё в школе, хотя мы и крещёные в незапамятном младенчестве. Хорошо вот, что внучка у нас в церковь ходит. Получается, всего два-три поколения покорило у нас безбожие-то.

Дед заметно одобрял веру, лучившуюся из внучки, из её жизнерадостного облика

Дед заметно одобрял веру, лучившуюся из внучки, из её жизнерадостного и вдохновенного облика, а бабка с иронией шептала в адрес дедовой любимицы: «святая», ударяя почему-то на первое «я» – святая. К Церкви бабка относилась настороженно, верующих не любила: видно, действительно выбили из неё все помыслы о Боге ещё в далёкие школьные годы. Однако внучкину веру снисходительно, по-родственному терпела. Подчас тайно радовалась, глядя на неё, словно саму себя, молодую, тайно узревала в ней, хотя в Аксинье угадывались, скорее, чёрточки и кое-какие манеры деда, а не бабушки.

Нашлась и другая причина для неудовольствия. Внучка не уставала «пилить» бабку:

– Ну, зачем ты идёшь на поводу у деди? Хочешь, чтобы он спился перед смертью?! Пойми, бабуня-Груня: алкоголизм – это не только количество, но и регулярность. Лучше бы лекарства вовремя давала, а алкоголь, как известно, с таблетками не сочетается.

– Не успеет спиться, он уже на ладан дышит, как выражалась моя свекруха, – не уступала бабка и продолжала «ублажать» деда. Дескать, всю жизнь выпивал, а тут вдруг отнять последнюю и единственную радость! Может, и правда для него это как бы обезболивающее. А химия эта лекарственная ему сейчас – как мёртвому припарки.

За несколько лет до того война ещё раз напомнила о себе, но уже не без юмора. Внучка купила путёвку в Венгрию. Накануне отъезда забежала к деду. Сидят, чаи гоняют. Электрический самовар шумит, гудит, но совсем не так, как старый добрый самовар с трубой, угли в котором раздували старым сапогом с кирзовым голенищем. Тот не гудел, а пел-напевал какие-то свои, лишь ему ведомые, шелестящие мелодии.

Бабка ни с того ни с сего вдруг спросила:

– Дед, а ты помнишь ли чего-нибудь по-венгерски-то?

Тот задумался, долго то почёсывал, то поглаживал рану, наконец выдал:

– Bor van?

– И что это значит? – бабка проявила неожиданный интерес.

– То и значит: есть ли вино?

– А ещё что-нибудь, – подключилась внучка.

– Szép lány, – неохотно, но с улыбкой отчётливо произнёс дед. – Красивая девушка, значит.

– Вот вы чем там занимались на войне-то, – бабка ехидно покосилась на внучку, – вино да девочки. Молодцы, герои!

Аксинья не успокаивалась:

– Дедя, а ещё что-нибудь: например, «здравствуй», «пожалуйста», «как тебя зовут?», или наоборот – «меня зовут Ксения», «я приехала из Владимира»… Неужели больше ничего?

Но сколько дед ни напрягал память, как ни теребил шрам на ноге, ничего не вспомнил. Так и уехала любимица в чужую страну всего с четырьмя короткими и необязательными словами. Уже после отъезда внучки деду пришло на ум, что название города, где его ранило, происходит от слова kecske – коза. Или козёл? Он у них и на гербе нарисован – белый, с короткой бородкой и загнутыми, как ятаган, рогами. Стоит на задних ногах, а передние поднял и подогнул, как собачонка лапки по команде «служить!»

В этот памятный день деду стало совсем плохо. Пришёптывал для себя:

– Всё вокруг да около ходит, но круги сужаются. На войне пожалела меня курносая, а теперь вот, видно, срок вышел. Нет места жалости. Пора туда.

Дед возвёл глаза на потолочное небо и дальше, на двускатную крышу, и ещё дальше, ввысь – на облака и на то, что за ними. Помолчав, добавил:

– Налейте-ка мне рюмочку…

– Святая нальёт, – отрезала бабка.

Воспользовавшись присутствием внучки, она, как всегда, засобиралась в сельпо. Надо купить очередную бутылку водки и сушки – любила погрызть поредевшими зубами «челночки». После сельпо бабка заходила к подружкам – отдохнуть от больного и посплетничать о сельских новостях, оставляя супруга в надёжных руках.

Отставив зелёного змия, она налила в рюмку крещенской воды, протянула деду

Внучка послушно открыла буфет, выбрала рюмку, взялась за бутылку водки с остатками отравы, но тут счастливая мысль осенила её. Отставив зелёного змия, она налила в рюмку крещенской воды, протянула деду. Тот медленно и удивлённо, малюсенькими глотками, вытянул содержимое, закрыл глаза и почти сразу уснул.

Аксинья включила читалку и углубилась в Достоевского. «Подросток». Два раза подряд прочитала, теперь в третий раз бежала глазами по знакомым строкам, и не надоедало. И каждый день находила в романе что-нибудь новое, делала свои неожиданные открытия. Нет, не зря Франц Кафка называл «Подростка» своим любимым романом.

Дед несколько раз просыпался, внучка наливала ему крещенской воды, и он опять мирно засыпал.

Бабушка пришла поздно вечером. У ворот дома уже стояло такси. Внучка спешила домой – к мужу и малолетней дочери.

В середине следующего дня бабуня-Груня позвонила внучке. Не поленилась добежать до сельпо, ведь телефон-то один на всю деревню, и только в магазине.

– Ксюш, проснулся, значит, нынче дед твой, просит рюмочку. Я налила ему водки. Он понюхал и отвернулся. Говорит: «Не то, Груня, не то, мне бы рюмочку…». Я подумала-подумала и налила ему холодного чаю. Он поморщился. И опять заладил: «Нет, Груня, не то…». Я ему из чайника кипячёной водички предложила. Проглотил – и опять сморщился, как печёное яблоко. Я уж ему и то, и сё, и морс делала из его любимого вишнёвого варенья, а он одно ладит: «Грунюшка, мне бы такую рю-мо-чку, что внучка накануне поднесла…». Замучил он меня твоей рюмочкой. Сознавайся, чем это таким ты его потчевала вчерась?

Внучка поведала о богоявленской воде. Бабка недовольно повела носом, словно обнюхала телефонную трубку, но больного мужа ослушаться не посмела. Придя домой, налила ему внучкину рюмочку. Вечером опять звонит из сельпо.

– Ксюш, святая моя, налила ему крещенской водички. Выцедил крохотными глоточками, и теперь только её принимает. Скоро кончится вода-то. Принеси завтра ещё бутылочку…

***

Последние три дня на этом свете дед пил только из «внучкиной рюмочки». И только святую воду.

Утром четвёртого дня он сделал последний глоток, нечувствительно погладил рану на ноге, неожиданно перекрестился, вытянулся на кровати, словно солдат по стойке «смирно», выдохнул здешний воздух – и шагнул туда, куда призвал его Господь.

Со спасительной рюмочкой в левой руке.

И в день памяти своего небесного покровителя – святителя Филиппа, Московского Чудотворца.

***

Внучка примчалась сразу после тревожного звонка бабуни-Груни. Деда уже обмыли, он лежал не на кровати, а на узкой лавке, прилепившейся к русской печке. Постелен под ним был лишь застиранный домотканый половик. Нижняя рубаха без ворота и кальсоны с завязками на тонких лодыжках излучали крахмальную белизну. Лежал он, исхудавший за время болезни, расправившись во весь свой средний рост. Казалось, что сквозь истончившиеся запавшие веки он с радостным вниманием смотрит в далёкую запредельную высь. Внучку поразило лицо новопреставленного.

Казалось, сквозь запавшие веки он с радостным вниманием смотрит в далёкую запредельную высь

– Бабуня-Груня, смотри-ка, у деда лицо светится, да и весь он светлый какой-то.

– Сама ты, святая, светишься, – буркнула бабка, занятая чаем да крутым кипятком. Но всё же, не выпуская из рук пустого фарфорового заварника, подошла к лавке.

Застыла в ногах у супруга, пробормотала удивлённо и растроганно:

– И впрямь как бы светится…

И тут впервые по смерти мужа заголосила по-бабьи.