Борис Зайцев. Много раз русский

Борис Константинович Зайцев, писатель Как въедешь в село Усты, справа сразу увидишь массивный храм: желто-синий лайнер остановился здесь среди лесов и петляющей Жиздры, чтобы своими золотыми главками подать сигнал заблудившимся или заблудшим. А если проехать чуть прямо, то справа, на взгорье, любуется окрестностями и ловит сигналы «маяка» массивный двухэтажный дом. Хоть и деревянный, но слажен так, что простоял больше века, пережил войну и много всего повидал. Да вот равнодушие XXI века, кажется, не переживет. Лет десять назад отсюда выселили всех людей, говорили, будут делать музей. Но с тех пор дом пустует, уже «улетели» окна, видимо, вернулись в прошлое, где в эти окна на сказочную округу любовались дети и взрослые; внутри же полная разруха, дыры в полу и на стенах, в таких случаях говорят: «Поеден дом молью времени».

А музей здесь был бы в пору. В этом доме взрослел и открывал мир, то есть запоминал все, что видит, русский писатель Борис Зайцев. Он и русским-то стал именно здесь, а писателем – уже потом, в Москве.

Зайцев стал русским именно здесь, в Устах, а писателем – уже потом, в Москве

Но стать русским в случае с Зайцевым оказалось даже важнее, чем стать писателем. Потому что он именно из тех, кто русскость вобрал в себя, а потом, в эмиграции, сберег, законсервировал. Для нас с вами.

Но мы не воспользовались.

Наши души по большому счету вряд ли теперь русские. Они больше походят на бывший усадебный дом в Устах – ветер гуляет, опоры подгнили, и если смотреть издалека, то вполне притягательно, а если поближе – отвернуться хочется.

Бориса Зайцева в Усты привезли, когда ему был годик. Отец работал управляющим местным заводом, и Боря, в общем-то, рос барчонком, хоть и «якшался» с крестьянскими детьми. С детства по-русски чуткий, он именно в Устах сделает главные наблюдения за русским человеком.

Взять ту же Воскресенскую церковь в Устах, родители Зайцева неверующие были люди, но большие православные праздники захватывали в свой хоровод даже атеистов. И что видит Зайцев? Вот утром крестьяне плачут в храме, стучат лбом и даже идут на причастие, днем – радостные добрые лица, все говорят, что надо бы сходить к старцам в Оптину пустынь, до которой рукой подать, все счастливы и благодать разливается по деревенским улицам, а вечером по этим же улицам пьяные мужики гонятся за своими бабами, что бегут спасаться к Зайцевым. Иначе же муж сгоряча может и прибить.

Воскресенский храм в селе Усты, Калужская область

Потом уже, став писателем, Зайцев точно скажет про русскую сельскую жизнь: «радость и грубость, поэзия и свинство». Четыре координаты, в которых застряла Россия. Из которых не вырвалась до сих пор.

Но. Тут сразу важно сказать это «но», потому что вот уже больше тридцати лет мы не ищем глубины, и если говорится где-то, что писатель был не в восторге от русской жизни, то все его сразу записывают в либералы.

В том-то и отличие большого русского писателя от либерального: русский любит Россию такой, какая она есть. И каждого мужика, и каждую русскую бабу, которые и грешат, и каются. И каждый метр своей земли любит, и находит в них приметы рая.

И костры вдоль берегов Оки, и песни с плотов, и оркестры на пароходах – все это тоже можно заметить и полюбить. И, конечно, птиц. Без осмысления птиц, как и без осмысления земли и реки, не случаются русские писатели. Патриотизм, о котором так много нынче говорят, но теми словами – он ведь не только с молоком матери входит, но и с шумом русского леса, и с колокольным звоном.

И если как русский человек Зайцев прозрел на берегах Жиздры, то как писатель – на берегах Оки. Когда жил в Калуге и потом в именьице под Калугой – в Будаках. Нет, он не написал здесь и строчки, но ту любовь, которая делает писателя певцом Неба и земли, он почувствовал здесь.

Понятно, что все наблюдения, эмоции, движения души накапливаются с годами, но случаются моменты, события, пусть даже незначительные, после которых человек меняется. Для того чтобы стать русским писателем, Зайцеву достаточно было увидеть ярчайшую радугу: «…невесомая арка возносилась высоко над березами в серо-зеленое небо». И в тот момент почти по-апостольски он скажет: «Какая тишина! И какой мир. Какой отблеск неземной».

Приметы рая, Фавора и Эдема русский писатель видит, даже когда попадает в ад

Приметы рая, Фавора и Эдема русский писатель видит, даже когда попадает в ад. Зайцев пережил катастрофы и революции, и эмиграции, и Второй мировой войны, но спасался всегда Россией святой. Это вообще только эмигрантом первой волны присуще. Взять того же Ивана Шмелева, друга Зайцева и тоже калужанина, хоть и на одно лето, он, полуголодный, больной, под бомбежками, вспоминает русское Лето Господне.

Зайцев и Шмелев – сюда еще имен двадцать эмигрантов можно записать – создавали одно Лето Господне и одно богомолье. Они, особенно Зайцев, в эмиграции много печалились по поводу того, что в России не успели посетить монастыри и храмы. В ту же Оптину пустынь, Борис, например, так и не заехал, хотя мимо пролетал много раз и в Козельске, что рядом с Оптиной, даже гулял подолгу и останавливался. Но именно Зайцев в эмиграции первым понял, что теперь им нужно прокладывать паломнические пути словом – в литературе, в газетах, и по этим путям вести эмиграцию, европейского человека, да и тех, кто «воспрянет ото сна» в Советской России. О той же Оптиной пустыни Зайцев напишет блистательные очерки, и как истинный русский писатель предречет колыбели старчества вечную жизнь и скорейшее возрождение. Скажет он эти слова в тот момент, когда козельский монастырь будут громить большевики.

И пока кривая наших мыслей не унесла нас к другой теме, то скажем здесь со всей прямотой на примере Зайцева: русский писатель – это всегда про любовь к Родине и всегда про веру. «Ну вот, – накинутся сейчас многие, – если не православный, значит, уже и не писатель?» Писатель. Но русским писателем может быть только тот, кто слушает совесть, когда садится за рукопись. Остальные слушают цензоров, редакторов, издателей, критиков, общественное мнение и почти всегда им подыгрывают.

Зайцев не подыгрывал никогда и никому.

Хотя и он к вере пришел не сразу. Были, были попытки понять все про родную религию во время его учебы в Калужском реальном училище. Но не встретилось наставника, который бы объяснил. Преподававший в училище священник не нашел нужных слов, не к Циолковскому же было идти за ответами! Космический гений хоть и преподавал в классе у Зайцева, да как-то остался не замеченным в мемуарах Бориса Константиновича. Циолковский о Зайцеве тоже никогда не упоминал. Они будто загодя еще начали делить Калугу на колыбель космическую и колыбель духовную.

Редакция эмигрантской газеты «Возрождение». 1933 г.

Был еще шанс у Бориса Зайцева воцерковиться в юности. Я про знаменитый визит Иоанна Кронштадтского в Калужское реальное училище. Зайцев почему-то был уверен, что с самым знаменитым священником эпохи ему удастся поговорить о главном. Накануне встречи с прилежностью отличника Боря читает все, что было у него из церковной и процерковной литературы, формулирует вопросы… Но в час икс отец Иоанн быстро проносится мимо Зайцева, стоящего вместе с одноклассниками вдоль стен училища, и никакого внимания на юношу не обращает, тем более уж ни о чем не спрашивает. А если бы один взгляд, хотя бы слово! Возможно, Зайцев не потерял бы два десятка лет на попытки создавать русскую литературу вне Православия.

И раз уж мы говорим о Калуге, то важно заметить, что именно на этом городе сошлись уже личные линии Зайцева – как русского человека и как писателя. О своей жизни в Калужской области (а это 16 лет) и Калуге в частности он будет много писать уже после воцерковления. То есть получит возможность через ту самую невесомую радугу будаковскую творить, и даже больше – с высоты этой радуги смотреть на Россию.

О Калуге вообще никто из русских писателей так много не написал, как Зайцев. И если хочется прочувствовать дух Калуги, то это именно к прозе и мемуарам Бориса Константиновича.

Зайцев – гений атмосферы. Он не только умеет мазками передать цвет реки, звезд, снега, но и вплетает их в единый космос

Борис Зайцев – гений атмосферы, не мастер, а именно гений. За умение мазками создать атмосферу его обожают в Литературном институте (жаль, что на филфаке в Калуге о нем почти не говорят). За умение передать не только цвет реки, звезды, снега, а за талант вплести их в единый космос, созерцать который Зайцев предлагает не с паперти мирового храма, а с клироса, а лучше, находясь поближе к алтарю, то есть к тому, Кто этот космос создал.

Я не про то, что Зайцев – это про свечки и молитвы. Я про то, что он открывает нам Россию и ту же Калугу опытом именно христианского писателя, опытом, которым написаны многие древнерусские тексты, где автор знает, с Кем согласовывать свои слова и смыслы.

Калугу Зайцев и ругал, и восхищался ею, и даже ставил ей диагнозы. Как, например, вот этот:

«Калуга же, являясь частью России, вместе с ней и катилась по дороге налаженной, с тяжким грохотом и громоздкостью старомодного экипажа, кучер которого и сидящие в нем не замечают его старомодности».

С женой Верой Алексеевной Но свой первый город Зайцев любил и описал практически каждый метр его центральных улиц, каждый дом и его обитателей, артистов и врачей, губернатора и учителей, священников и просто вечно веселящихся девиц и мужчин, об этих девицах думающих. Калуга Зайцева – это не только Атлантида, как уже принято считать в местном литературоведении, Калуга Зайцева – это целая планета, и она хоть и описана талантливой рукой русского Зайцева, но все еще не открыта. Никто по-настоящему в Калуге Зайцева еще не бывал. Иначе бы к своему городу калужане относились по-другому.

Пример простой. На днях прочитал, что новые улицы в Калуге называют Кофейная и Чайная. Между тем улицы Зайцева все еще нет.

Более того, Кофейная и Чайная – это безвкусица, которая почему-то очень правит калужским балом уже много десятилетий. Будто не на кого равняться. Будто калужане намеренно вычеркивают из своей истории все гениальное и оставляют только посредственное. Впрочем, еще один калужанин на одно лето – Антон Павлович Чехов – нас об этом предупреждал.

Когда он после революции в поезде заразился тифом и уже умирал, жена вымолила его перед иконой святителя Николая

Зато с топонимикой Калуги есть история. На улице Луначарского стоит дом, в котором жил Борис Зайцев, его приютил родной дядя, известный калужский врач Михаил Николаевич Зайцев. Так вот, в то время улица называлась Никольской, в честь храма Николая Чудотворца, позднее – любимого святого Бориса Константиновича. Когда он после революции в поезде заразился тифом и уже умирал, оставленный даже врачами, жена писателя – Вера – вымолила мужа именно перед иконой святителя Николая. А потом, вскоре после выздоровления, Зайцеву помог выбраться за границу вместе со всей семьей нарком просвещения и старый его приятель Луначарский. Тем самым Зайцев был спасен от тюрьмы или расстрела. Так одна калужская улица отразила целую историю Зайцева. Названная изначально в честь одного его спасителя, была потом переименована в честь другого.

Опустим здесь период писательского становления Зайцева, его московскую жизнь, которая складывалась успешно. Борис Константинович стал своим в литературных кружках, он издавался, о нем говорили, кто-то критиковал, кто-то хвалил, но никто не сомневался, что Зайцев пополнит золотой фонд русской литературы.

И если бы не революция, то оно так бы и было. И сейчас не только бы улицу в Калуге назвали в честь Зайцева, но и памятник бы открыли, да и университет носил бы, скорее всего, именно его имя, а не Циолковского. Не умоляю гения теоретика космоса, я о том лишь, что приоритеты были бы другими.

И тут не надо ловить автора этих строк, что история-де не знает сослагательного наклонения. За этой удобной формулировкой прячутся слабаки и преступники, которые сначала натворят дел, а потом выключают всякие «бы» из истории.

Село Притыкино. Тульская область

Но я убежден, если бы не революция, то русская цивилизация прекрасно бы и дальше дышала, и русская литература стала бы тем, чем и должна быть – шепотом Бога. Безнадрывной проповедью. И Зайцев, писавший именно так, уж точно ходил бы в первых рядах русских классиков.

Однако революция сразу же берется за Зайцева, с первых своих бешеных часов. В конце февраля в Петрограде погибает его племянник Юра, сын сестры Татьяны, которая была директором калужской элементарной школы, где готовили детей к гимназии.

Юру растерзала толпа и нагого бросила в чулан, а когда Татьяна приехала в Петроград и кое-как отыскала изуродованное тело сына, то ей даже похоронить его спокойно не дали: «Толпа улюлюкала», – вспоминал позднее Зайцев.

Был арестован и убит в годы революции пасынок Бориса Константиновича Алеша.

А сколько пришлось голодать! Спасаться от нападений и грабежей, прятаться от посходивших с ума сторонников большевиков в Притыкино, имении в Тульской области, где Зайцев многое напишет и где проживет как самые спокойные, так и самые тревожные годы своей жизни.

Париж. Конец 1920-х

Но русский писатель, смотрим выше, даже в аду находит отблески рая. Прежде всего в себе и в своих окружающих. Зайцев – один из тех немногих (чего уж тут скрывать) писателей Серебряного века, кто, спасаясь от голода и случайной (а иногда совсем не случайной) пули, думал не только о себе. Это во многом благодаря Борису Константиновичу не умерла от голода Марина Цветаева со своей дочкой. Я упоминаю Цветаеву, потому что она тоже калужанка, но помогал Борис Константинович многим. Это одно из главных, по-настоящему человечных и русских его качеств – сострадание и мгновенная помощь тем, кто в ней нуждается.

Прибавьте к этому спасение Зайцевыми (его жена Вера Алексеевна – тоже великая русская) евреев во время оккупации, спасение писателей, помирающих от голода, спасение, наконец, светлого имени православных святынь (об этом позже)! И вот он, образ русского Зайцева, дописан!

И пусть русский Зайцев, уехав из большевистской страны в 1922 году, домой больше не вернулся, но для русской страны там, на Западе, он сделает немало.

Он остался верен той России, в которой возрастал как человек и как писатель

Прежде всего, он останется верен той России, в которой возрастал как человек и как писатель, верен Устам, Будакам, Людиново (где тоже жил одно время), Калуге, Москве… И никогда не примет большевиков. Никогда не оправдает их, даже когда другие, особенно после мая 1945-го, начнут с Советской Россией заигрывать. На этой волне Зайцев даже перестанет общаться с Буниным, который еще вчера клеймил большевиков пуще всех остальных эмигрантов, а, получив от них предложение вернуться и издать собрание сочинений, всерьез задумался. И замолчал.

Зайцеву, говорят, тоже предлагали вернуться. Скорее всего, это слухи, да и не могло быть в земной миссии такого человека, как Борис Константинович, подобного пункта. Он сам возвращал Россию в Советский Союз и в Европу. Словом. И за этим словом к нему ехали те, кого можно смело называть продолжателями зайцевско-бунинско-шмелевской прозы. Юрий Казаков и Константин Паустовский. За этим же словом ему писал Виктор Лихоносов.

В гостях у Буниных. Грасс, 1936 г. И удивительно, с какой благожелательностью, с какой искренностью, с какой надеждой (а уж о надежде Зайцев, всю жизнь переводивший Данте, знал всё) он общается с молодыми писателями. Опять же понимая прекрасно, что это им возвращать русское слово и русскую тему в советскую литературу. И он в этом своем расчете не ошибся. Своей проницательностью сумев выбрать именно Паустовского, Казакова, Лихоносова.

И это именно молодым адресованы его, зайцевские, очерки о русских литераторах, эмигрантах. Их сотни, и в них – живые уроки того, как оставаться человеком и что вообще есть русский человек. И это для нас Зайцев написал свои выдающиеся (быть может, лучшее, что им создано в литературе) биографии Тургенева, Жуковского, Чехова. Авторы нынешней серии «Жизнь замечательных людей» признавались мне, что еще в советское время ходили в спецхран читать биографии Зайцева, потому что для них это эталон, и во многом именно по-зайцевски пишется современная биографическая проза, которая становится год от года популярнее.

Во многом именно по-зайцевски пишется современная биографическая проза, которая становится год от года популярнее

Иногда Зайцев обращался к нам напрямую. Например, в своем послании «К молодым», которое надо бы выбить золотыми буквами на входе в тот же Калужский университет. Вот лишь строчки из того обращения, самые важные:

«Юноши, девушки России, несите в себе Человека, не угашайте его! Ах, как важно, чтобы Человек, живой, свободный, то, что называется личностью, не умирал. Достоинство Человека есть вольное следование пути Божию – пути любви, человечности, сострадания. Нет, что бы там ни было, человек человеку брат, а не волк».

Как метко писатель-эмигрант, ушедший от нас полвека назад, предвидел, на какие болевые точки нажимать в своем обращении. Человечность, достоинство, свобода, сострадание, любовь… А это «человек человеку брат, а не волк» – достаточно почитать современные соцсети, чтобы понять, о каких волках говорит русский писатель Зайцев.

Борис Зайцев с газетой «Русская мысль». Париж

Еще один важный урок Зайцева. Русские не могут жить без своей земли. Неизбывная ностальгия становится в какой-то момент для эмигрантов и Богом, и дьяволом. Многие ломаются и лезут в петлю, многие возвращаются прямиком в лагеря, многие заливают тоску алкоголем. И лишь Зайцев, да еще с десяток имен наберется, как могучие дубы, тянут русские корни в свои парижские квартиры. Благодаря верности России, благодаря Православию эти корни не оборвались за 50 лет жизни вне Родины. И на этих корнях выросли многие эмигранты следующих волн, многие писатели, священники и журналисты.

У могилы жены. На парижском эмигрантском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, 1965 г.

А еще чувство родной земли не давало Зайцеву возноситься. Он до последнего оставался смиренным и скромным. И даже когда его правнука назвали Матвеем, он очень по-зайцевски сказал: «Зачем же было называть так высоко обыкновенного русского мальчика?!»

Уж скоро мое эссе по нарастающей дошло до трогательного пафоса (в хорошем смысле этого слова), то тут в пору пересказать один показательный эпизод из жизни русского эмигранта Зайцева.

В конце двадцатых годов случилась в европейской прессе сенсация. Одна французская писательница и журналистка написала книгу о своем якобы пребывании на Афоне. Женщинам на Святой Горе быть, напомню, запрещено. Но как настоящий журналист она нашла способ проникнуть туда. И, конечно, всех соблазнила и всех «разоблачила»: и монахов, и веру их, и заодно русских (без грязи на русских и тогда европейские сенсации не блестели), и все вселенское Православие. Европа съела книгу на ура, писательница стала еще знаменитее. И только Борис Зайцев вступил с ней в публичный спор, заступившись перед всем Западом за русских, за Афон и за все Православие. Это по-настоящему великая публицистика, это по-настоящему великое русское слово, под которым французская писательница не только призналась, что на острове она не была и всё выдумала, но и стала христианкой. Не сразу, но, нет сомнения, обращения к ней Зайцева даром не прошли. Посеяли то зерно, ради которого и приходят в мир русские писатели. Француженка даже потом книги стала писать исключительно христианские. То есть христианин Зайцев ее, можно сказать, «завербовал» на свою сторону.

Такое под силу только русскому писателю.

Такие были.

И Зайцев у нас был и будет. Но проблема в том, что понять всё величие этого события может только русский читатель.

50 лет нынче со смерти Бориса Зайцева. За все эти годы он так по-настоящему и не вернулся на Родину. А до этого 50 лет был запрещен к печатанию на территории Советской России.

Где-то в эти сто лет и потерялся русский человек.