«Видех бо во гробе лежаща брата моего, безславна и безобразна»

Художник: Джон Эверетт Милле

Скажу честно: я не хотела писать эти строки. Но я носила в себе эти мысли, проговаривала их в тяжелую минуту и прописывала их тому, к кому ложилось сердце, и меня во многом сформировал именно этот опыт. «Может быть, он нужен не всем?» – думала я. А потом с тоской вспомнила, что совсем скоро незрелые подростки и перезрелые дяди и тёти нацепят на себя маски демонов и зомби и будут весело праздновать «Хэллоуин». И снова стало тошно, и снова захотелось обобщить свои мысли и соединить их в один связный текст.

Да, есть люди, которые встречаются со смертью чаще меня. Санитары в анатомичке, работники ритуальных услуг, мчс-овцы. Первые видят смерть, давно лежащую на костях и проформалиненных членах кадавров (так медицинская этика называет трупы, на которых мы учимся). Вторые видят смерть, отобравшую несколько дней назад чьего-то близкого человека. Третьи – смерть внезапную, казалось бы, ненужную, случайную, ворвавшуюся в жизнь и кровожадно пирующую временную победу. Но так получилось, что мне удалось соприкоснуться и помолчать рядом с каждой. И не по одному разу.

С первого месяца первого курса мы с друзьями пропадали в анатомичке. Там мы буквально жили, изучали, читали, вымеряли и высчитывали. Каждый студент-медик щупает кости, выискивает замысловато названные щербинки и дырочки, проводит пальцем по изгибам черепов. Наша бесценная профессор, руководитель анатомикума, прививает уже далеко не первому поколению студентов любовь и почтение к тем людям, кто и после смерти служит нашим знаниям и здоровью других людей. Всячески пресекается любая студенческая бравада, неуважение, непочтительные слова. Мы препарировали кадавры, подобно тому как это делалось 50, и 100, и 200 лет назад. Я чувствовала в этом удивительную медицинскую преемственность. Работая, невольно размышляешь над тем, кем был этот человек, что делал, как жил… Но эти мысли – очень общие. Душевные. Не духовные. Душа должна быть очень хорошо натренирована, чтобы, постоянно кропотливо работая, не забывать, что это не «материал», не «препарат», не «предмет изучения», это – человек. На это требуются годы тренировки души.

Прошли годы. Мне повезло работать и видеть острую хирургию. Она всегда включает в себя элемент драйва, внезапности. И один из самых ярких раз встречи с внезапной смертью касался даже не пациентки. Её саму привезли в средне-тяжелом состоянии (автоавария, лобовое столкновение). Её спасло то, что она села на заднее сиденье, между детьми. Дети – в детской больнице. Муж скончался моментально, на месте. И вот, мы оказали ей помощь, обезболили, она пришла в себя и постепенно осмыслила произошедшее. Попросила телефон – связаться с родными. И позвонила свекрови. Я никогда в жизни не забуду этот истошный её вопль: «Димы больше нет!» Она не сказала больше ничего – просто кричала эти три слова туда, на другой конец, где на голову несчастной женщины рушился потолок её материнского счастья. Внезапная, неожиданная смерть. Эти люди были беженцами, сбежали от войны. Растрёпанные, слипшиеся волосы, щека в запекшейся крови – и этот нечеловеческий крик. Это Мунк.

Да и в онкоцентре, и просто в отделениях у нас смерть неслышной поступью проходит по коридорам из конца в конец. Постоять рядом с только что скончавшимся человеком. Запомнить. Однажды мы откачивали пациента – внезапная остановка сердца. Полчаса назад он болтал по телефону с дочерью, и вот мы уже на вызов сестёр врываемся к нему сломя голову. Полчаса безуспешных усилий. Фиксация времени смерти. Перед тем как идти писать документы и звонить родным (страшный сон каждого дежурного врача), – постоять рядом. Помолиться. Подумать. В чем разница между тобой и им? Только в том, что у тебя еще остались минуты, часы, дни на покаяние. Страшно, трепетно, тихо. И акцент в своих молитвах невольно делаешь на «…токмо даждь ми прежде конца покаяние».

Постоять рядом. Помолиться. Подумать. В чем разница между тобой и им? Только в том, что у тебя еще остались минуты, часы, дни на покаяние

А вот моменты, в которые невольно акцент смещается на «како не имам плакатися, егда помышляю смерть, видех бо во гробе лежаща брата моего, безславна и безобразна? Что убо чаю, и на что надеюся?..» Эти слова металлическим клином, пульсирующей болью пронизывают насквозь. У нас по медицинскому кодексу врачу положено присутствовать на вскрытии пациентов, чья смерть наступила по неизвестной причине. Это правильно. Это этично. Это разумно. Ты должен знать, приложил ли ты к этому руку, ты должен знать, была ли ошибка. Ты должен отдать дань последнего уважения человеку, который за последние недели стал для тебя близким.

До этого как-то не складывалось. Или присутствовала формально на какой-то части, или чужие случаи. А тут – наша пациентка. Без подробностей. Но именно тогда я почувствовала всем нутром, всем существом своим, как ужасна, отвратительна, омерзительна, уродлива смерть. Как она противоестественна. Как всё в тебе упирается руками и ногами против того, что ты видишь. И только эта мысль фоном, сквозь мерный рассказ орудующего патологанатома, бьется в мозгу: «…во гробе лежаща брата моего, безславна и безобразна, (…) на что надеюся…». Это очень страшно – эта мысль. Потом ты читаешь псалмы, молитвы, и на самых неожиданных местах по лицу вдруг начинают течь какие-то странные, новые горячие слёзы.

Господь благ и милосердствует нам. Он дал мне человека, которому я могла тогда, спустя пару часов, сидя и глядя буквально в одну точку, написать, зная, что моя мысль будет понятна между строк, что движение моей души будет очевидно. Потому что это ведь не выговорить. Это не выплакать. Ты просто живёшь – и с каждым разом всё больше меняешься. Прийти в реанимацию к своему пациенту и стать невольным свидетелем картины: к внезапно оказавшейся в реанимации женщине лет 75 (осложнения после элементарной амбулаторной манипуляции, дома бы она просто умерла внезапно, а упала – у нас в коридоре, и усилиями реаниматологов лежит, без сознания и дыхания, в реанимации, без надежд на возврат) пришёл муж – почтенный дедушка, седая голова, и, стоя над ней, сотрясаясь всем телом, шепчет, срываясь на крик: «Вика, я так люблю тебя!» И... Как такое забыть? А остаться прежним после этого - как? И – может быть, мои родные этого до конца не понимают – но мне свойственно дарить подарки без повода, делать какие-то неожиданности, звонить старым знакомым на ровном месте. Кумовья шутят и думают, что я – человек-праздник, эдакий крестный Дроссельмейер. Но нет, ребята. Я человек memento mori. Я выхожу с работы и думаю, что бы такого сделать, ведь завтра может не наступить. Совсем не наступить. И после того вскрытия мысли мои ушли на новый виток. Сидишь после очередной встречи со смертью, каждый раз одинаково смотришь в одну точку, и хочешь поскорее домой, к ребенку, прижать его к себе, этот сгусток, квинтэссенцию Жизни, целовать саму Жизнь, вдыхать её… Судорожно перебираешь своё захламлённое нутро – и думаешь только об одном... Как хорошо, что есть Христос! Как хорошо, что я знаю, что Он есть. Как хорошо, что Христос воскрес. И Смертию смерть попрал – раз и навсегда.