Революционное движение и Духовные Школы России в конце XIX — начале XX веков. Часть III

Тамбовская семинария

Семинарии, соответственно своему названию, должны были быть духовным рассадником, приготовлять пастырей Церкви. Но это в большой степени парализовывалось другим их назначением - быть общеобразовательными школами для детей духовенства. Так как для большинства детей духовенства светское образование было недоступно, то выбирать не приходилось, и священники, диаконы, псаломщики отдавали своих детей в семинарии, не рассуждая, пригоден ли их сын к пастырскому служению или нет. Таким образом, большинство в семинариях составляли люди, не расположенные к пастырскому служению. И эти воспитанники были совершенно равнодушны не только к пастырским идеалам, но и просто к вере и к Церкви. Отсюда вытекала их озлобленность на семинарский режим (который, не говоря уже о пастырском воспитании, был далек даже от общечеловеческого), стремление разрушить его, или, по крайней мере, вырваться из него. Но, не смотря на то, что все осознавали этот недуг, эту язву духовного образования,  до самой революции никакой реорганизации сделано не было.

«При столь разнообразном настроении и направлении питомцев семинарий семинарское воспитание, чтобы школа достигла своей цели, должно было совершить чудо: идейных и душевно-влекомых к пастырству предохранить от растлевающего влияния их худших товарищей, тепло-хладных разогреть и воодушевить и даже Савлов превратить в Павлов».^[1] Но горе состояло в том, что воспитания в духовных школах как такового не было.

Некоторые архиереи (Владимир Московский, Гурий Новгородский, Тихон Пензенский, Иннокентий Тамбовский) в своих отзывах отмечали отсутствие в духовных школах «воспитания в собственном смысле».^[2] Видевших этот недуг среди духовенства, преподавателей и самих студентов было гораздо больше. «Воспитательная сторона в семинарии последнее время отсутствовала», - пишет протопресвитер Георгий Шавельский.^[3] Проф. прот. Т.И. Буткевич категорически на заседаниях Предсоборного Присутствия заявлял: «Воспитателей в школе (в семинариях) у нас нет… Нет у нас воспитания».^[4]

Не желая заниматься со студентами, инспекторы вводили строгую дисциплину, нарушение которой вело к тяжелым последствиям. Таким образом, в семинариях вместо воспитательного господствовал полицейско-карательный режим. Проступки выслеживались, карались, а нужные добродетели никто не собирался насаждать. «Воспитание и обучение, по большей части, идут врозь. Обучение - дело наставников, а воспитание в наших семинариях всею тяжестью ложится на инспектора и его помощников, которые являются ответственными за проступки учеников. В наше время инспекция ограничивала исполнение своих обязанностей в деле воспитания учащихся преследованием и взысканием за проступки («тащить и не пущать»), а не предупреждением и пресечением дурных поступков», - писал П. Т. Руткевич.^[5]

 «Помощник смотрителя Иван Мартынович Вишневецкий был в своем роде сыщик и несправедливый каратель даже и за мельчайшие детские шалости, - вспоминает свящ. Е. А. Елховский. - Хотя он и был священник, но отеческих мер вразумления словом пастыря-воспитателя в нем было не видно. Своим сухим обращением он отталкивал от себя учеников: его не любили».^[6]

«Начальство было не хорошее и не плохое, просто оно было далеко от нас. Мы были сами по себе, оно тоже само по себе… Вся их забота была лишь в том, чтобы в семинарии не происходило скандалов… Реакция на зло была только внешняя… Инспектор… к нам относился тоже формально, не шел дальше наблюдений за внешней дисциплиной; живого, искреннего слова у него для нас не находилось. Начальство преследовало семинаристов за усы <…> но каковы были наши умственные и душевные запросы, и как складывалась судьба каждого из нас, этим никто не интересовался… Жизнь была серенькая. Из казенной учебы ничего возвышающего душу семинаристы не выносили. От учителей дружеской помощи ожидать было нечего», - пишет митр. Евлогий.^[7] Да, учителя также, в основной своей массе, не общались с учениками, не вникали в их нужды. 

Членами инспекции обращалось внимание на соблюдение внешнего режима, всех правил и инструкций, а что творилось в душах воспитанников, мало кого интересовало. Семинаристам запрещалось читать книги по собственному выбору (в том числе всех авторов, начиная с Гоголя: Тургенева, Толстого, Некрасова и др.),  общаться с гимназистками, посещать театр.

Воспитательный персонал в семинариях был малочислен и недостаточен для осуществления задач воспитания: ректор, инспектор, помощник инспектора (по штату полагался один на 250 воспитанников) и надзиратель (в лучшем случае два). Ни ректор, ни инспектор практически не участвовали в наблюдении за учениками, следовательно, весь надзор лежал на двух последних. Естественно, они не справлялись. Просто уследить за всеми было трудно (тем более что приходилось ездить на отдаленные квартиры, в которых проживали ученики), не говоря уже о живом общении с воспитанниками с целью их духовно-нравственного воспитания. «Помощниками инспектора становились обычно худшие выпускники академий, - пишет Г. Колыванов, - для которых не было преподавательских вакансий. При первой же возможности они старались уйти с этой должности… Надзирателями (в семинариях - Ю. Ф.) обычно становились молодые люди, только что окончившие семинарию. По причине нехватки надзирателей на эту должность иногда назначались воспитанники старших классов. Они пользовались обычно презрением со стороны воспитанников».^[8]

 «Ректор епископ Христофор и инспектор архимандрит Антоний, - пишет митр. Евлогий, - наше высшее начальство, и мы, студенты, до той поры были два разных мира. Ни близости, ни общего у нас не было. Ректор был сухой и бессердечный человек… Недоступность внешняя сочеталась со  склонностью к строгому формализму… Был нам чужд и инспектор о. Антоний (он был не из духовного звания). Человек мелко придирчивый, тоже узкоформальный, он старался ввести в Академию дисциплину кадетского корпуса, допекал нас инструкциями».^[9]

В своем усердии некоторые «воспитатели» доходили просто до абсурда. «У надзирателя, Василия Николаевича Никольского, появилось усердие не по разуму. Видимо, с намерением что-либо узнать, он после ужина, ранее других воспитанников, забрался в их спальню и лег на чью-то койку, укутавшись с головой одеялом. В спальню постепенно после ужина стали заходить воспитанники и ложиться спать. Перед сном, как водится, занимались различными разговорами, не предполагая, что их подслушивают. Неожиданно явился хозяин койки и обнаружил непрошенного гостя. Получился скандал».^[10] Некоторые члены инспекции заводили себе из самих же студентов доносчиков и шпионов. Как правило, это были семинаристы, уже исключенные из других семинарий, и, в силу своего положения,  бравшиеся за эту работу.^[11] Сами воспитанники шпионов ненавидели: устраивали им побои, а в Тифлисской семинарии  была попытка сбросить одного из доносчиков с балкона четвертого этажа.^[12]

«Существующая инспекционная система воспитания на практике тем, главным образом, и грешит против здравой педагогики, что смотрит на воспитанника большей частью лишь как на объект внешнего надзора и воздействия, вовсе или почти не считаясь с его внутренним духовным миром, с его склонностями, интересами, запросами и стремлениями. Отсюда и означенная рознь между воспитателями и воспитанниками в современной школе - рознь, доходящая зачастую до решительной неприязни, когда воспитатели и воспитанники составляют как бы два противоположных лагеря, ведшие между собой постоянную борьбу, не стесняясь при этом в выборе средств борьбы: с одной стороны - всевозможные репрессии, широкое применение сыскных приемов, открытых и тайных, с другой -  также целая система всевозможных уловок с целью провести бдительность начальства, прикрыть грех, выпутаться из беды, отстоять себя в случае подозрения или возведенного обвинения. Создается положение, одинаково тяжелое и для воспитателей и для воспитанников и в общем приводящее к результатам совершенно противоположным тем, какие преследует истинное воспитание», - писал архангельский комитет в своих отзывах.^[13] 

Проблема воспитания существовала не только в семинариях, но и в академиях, и состояла в том, что к вполне сформировавшимся людям в возрасте 21-24 года (иногда и до 30 лет) применялись мерки и средства, как к студентам гимназий и семинарий. Так, еще в 1906 г. отмечалось, что «дух режима, господствующего ныне в академическом интернате, должен быть немедленно и притом существенно изменен… Система академического воспитания должна быть построена на начале умственно-нравственного воздействия, применительно к возрасту и духовной зрелости академических студентов. Напротив, все то, что напоминало бы, с одной стороны, старую бурсу, с другой стороны - дух иезуитских коллегий, должно быть изгнано из Академии… Долголетний опыт показал, что воспитательная дисциплина, основанная на системе прямого принудительного воздействия на волю, в применении к тому возрасту, в котором находятся студенты академий, безусловно, неприложима».^[14]

Очень часто лица, обязанные заниматься воспитанием, были из монашествующих и долго не задерживались на одном месте: через два-три года следовало назначение на новую более высокую должность, вникать в нужды студентов им совершенно не хотелось. У некоторых возникал соблазн вместо того, чтобы служить Церкви, ждать очередного повышения. Появился феномен монахов-карьеристов. Как правило, они придерживались следующего принципа: лишь бы не было больших конфликтов, проблем, бунтов. Спокойствия они пытались достичь, как правило, строгим режимом, хотя сами, как правило, не отличались высокой нравственностью.

Митрополит Евлогий вспоминает некоего иеромонаха Антонина: «На общем бледноватом фоне преподавательского состава выделялась одна лишь фигура - мрачная, жуткая, всех  отталкивающая, - иеромонах Антонин. Что-то в этом человеке было роковое, демоническое, нравственно-преступное с детских лет. Он был один из лучших студентов Киевской Духовной Академии, но клобук надел только из крайнего честолюбия, в душе издеваясь над монашеством… Антонин вечером уходил потихоньку из Академии и, швырнув обратно в комнату через открытую форточку клобук, рясу и четки, пропадал невесть где… Он был назначен инспектором моей родной Тульской семинарии. В этой должности он проявил странное сочетание распущенности и жандармских наклонностей. Завел в семинарии невыносимый режим, держал ее в терроре; глубокой ночью на окраинах города врывался ураганом в квартиры семинаристов, чтобы узнать, все ли ночуют дома, делал обыски в сундуках, дознавался, какие книги они читают, и т.д. И в то же время его келейник устроил в городе что-то предосудительное вроде «танцкласса», где собиралась молодежь обоего пола».^[15]

Некоторые священники, рано овдовев, шли в монахи «не по влечению, а по необходимости, дабы как-нибудь устроить свою горемычную судьбу вдового священника».^[16] Так принял постриг и архимандрит Никон, ректор Владимирской семинарии, «замкнувшись в рамках строгой законности, чуждой любви и идеализма. Дисциплину он поддерживал жестокими мерами: устрашениями и беспощадными репрессиями. В семинарии создалась тяжелая атмосфера, столь насыщенная злобой, страхом и ненавистью по отношению к начальству».^[17]

Проблема «монахов-карьеристов» и «монахов поневоле» в системе духовного образования стояла довольно остро. Конечно, среди «академических монахов» были те, кто хотел посвятить свою жизнь служению Богу и людям. Но, как отмечали многие архиереи и профессоры, соблазн стремления к карьерному росту был столь велик, что не многие его выдерживали. «Карьера для монахов и в академиях и в дальнейшей жизни обеспечена. Не надо ни быть мужем дарований, ни иметь особенного усердия, чтобы монаху окончить академический курс успешно и быстро двинуться по иерархической лестнице».^[18]

Было распространено и пренебрежительное отношение администрации к студентам. Воспитатели и учителя смотрели на учеников, как на серую массу. Те, кто сами закончили только семинарию, были более просты в обхождении, взгляд же большинства магистров и кандидатов богословия на детей «попишек» очень выразительно сформулировал ректор Тульской семинарии: «Семинаристы  - это сволочь».^[19] «Учитель арифметики Д. М. Волкобой, академик, щеголь, любитель клубной картежной игры, к ученикам относился пренебрежительно. Был еще латинист. Обхождение его с детьми было неровное: то - «Детки, детки…», то вдруг: «Ну и сукины же вы дети!», - вспоминал митр. Евлогий.^[20] Бывали и такие обращения преподавателей к своим воспитанникам - «дурак», «свинья», «скотина» и т.п.

Митр. Вениамин вспоминает случай, когда преподаватель математики в Тамбовской семинарии В. П. Розанов вывел за подсказку из класса в коридор 20-летнего юношу, взяв его за ухо. «Начался бунт: шиканье, свист, шум, вечером битье стекол в дверях и окнах. Вызывали полицию. Решили уволить до семидесяти человек <…>, но никого не уволили».^[21] Описанное Помяловским в его знаменитых «Очерках» отношение администрации к воспитанникам во многом сохранялось и в конце XIX - начале XX вв.^[22]

Ученики платили преподавателям той же монетой. Наставников называли «Фильками», «Ивашками», или: «Панихида», «Муфтий», «Щука». Были и хулиганские выходки: «Как-то случился в казенном корпусе пожар в квартире инспектора. Кому что надо, но обычно в таком несчастии люди прилагают свое усердие… Но была тогда кучка и другого рода среди семинар, которые искали другого: эти нашли и съели на кухне из печи котлеты инспектора и распили тут же четвертную вина, которая здесь же где-то при кухне хранилась».^[23] Студенты объявляли бойкоты неугодным инспекторам.^[24] Но не всегда семинаристы были справедливы: под их «демонстрации» могли попасть и дружественные преподаватели и члены инспекции.^[25]

Многих инспекторов семинаристы просто ненавидели. Так, с уже упоминавшимся иеромонахом Антонином семинаристы «решили покончить»:  одно из полен было набито порохом и брошено в печку в квартире о. Антонина, но, т. к. он в тот раз обедал не дома, взрыв произошел в его отсутствие.^[26] Во Владимирской семинарии в 1895 г. было покушение на архимандрита Никона, а «на следующую ночь чуть было не закололи вилами помощника инспектора…»^[27]

В 1912 г. в этой же семинарии происходила настоящая война семинаристов с надзирателем В. Н. Никольским.  Одна из «спален» к ночному обходу подготовила для него «сюрприз»: «У высоких дверей спальни с внутренней стороны была построена целая пирамида из табуреток, и достаточно было чуть приоткрыть из коридора дверь, как вся эта лавина падала на входящего». Но, «опасаясь быть избитым, Никольский попросил Доброцветова совершить ночной обход, после которого последний очень долго ходил с разбитым табуреткой лицом. «Никольский к тому времени был уже под бойкотом. Никто из учащихся с ним не разговаривал, на вечерних поверках на его вызов молча поднимались и так же молча садились. В столовой то место, где он обычно стоял, прислонившись к стене, намазали жиром, и Никольский, не заметив подвоха, испортил всю тужурку. После этого последовало нападение на его квартиру, помещавшуюся в общем коридоре на втором этаже. Сначала были брошены два камня с привязанными записками, затем испорчен электрический звонок двери. При нажиме кнопки звонка не раздавалось, а вместо этого в нажимавший палец вонзалось острие иглы. Наконец был произведен виртуозный по изобретательности и дерзости разгром его квартиры. После обеда, когда большинство учащихся уходило на прогулку в город, ушел также и Никольский. Неизвестные лица, конечно, из обитателей этого этажа, отперли его квартиру и уничтожили буквально все, что могло быть уничтоженным. Поломали мебель, побили стекла, посуду, зеркало, порезали одежду, одеяло, распороли подушки и выпустили пух, в довершение всего на единственном столе, оставшемся целым, воздвигли «памятник нерукотворный» и исчезли так же, как и вошли. Виновников обнаружить не удалось».^[28] В годы революции 1905-07 гг. конфликты и столкновения семинаристов и членов инспекции доходили до убийства ректоров и инспекторов.

Если возникало сильное недовольство членами инспекции, то высшее начальство неугодных и нелюбимых «воспитателей» старалось перевести на другое место и, как правило, с повышением последних в должности.^[29]

Враждебное отношение наставников и учеников друг к другу периодически выливалось в конфликты, имевшие унизительные последствия для  семинаристов. Проживающих в общежитии ожидал «голодный стол», «безобеды»,^[30] когда вместо обеда или ужина подавались только приборы; «молитва» - во время общей трапезы провинившимся приходилось класть поклоны, стоять на коленях. Негласно применялись розги и был предусмотрен карцер. За более серьезные проступки грозило отчисление,^[31] при этом выставлялся неудовлетворительный балл за поведение, что, в свою очередь, закрывало доступ в светские высшие учебные заведения и на чиновничьи места. Подобное будущее мало кого устраивало, поэтому, чтобы избежать исключения, провинившиеся семинаристы демонстративно каялись.

Были случаи, когда из-за преследований со стороны инспекции  воспитанники накладывали на себя руки. Так, в Тверской семинарии был случай самоубийства учащегося, причем косвенная вина надзирателя была несомненной.^[32]

Постепенно воспитанниками овладевало чувство отвращения к семинарии, те, кто имел возможность, уходили в университеты. «При таких условиях ни для кого семинария «alma mater» быть не могла, - пишет митр. Евлогий, - Кто кончал, - отрясал ее прах. Грустно вспомнить, что один мой товарищ, студент-медик Томского университета, через год по окончании семинарии приехал в Тулу и, встретившись со своими товарищами, сказал: «Пойдем в семинарию поплевать на все ее четыре угла!»^[33]