К Августину

Из книги блаженного Иеронима Стридонского "Да будут одежды твои светлы", изданной в серии «Письма о духовной жизни», выпущенной Сретенским монастырем в 2006 г.

Господину поистине святому и папе блаженнейшему Августину Иероним во Господе желает здравия.

Письмо блаженства твоего дошло до меня в самую минуту отправления святого сына нашего Астерия иподиакона, моего друга. В этом письме ты оправдываешься, что не посылал в Рим сочинения, направленного против моего ничтожества. Я и не слышал, чтобы дело было так. Но брат наш Синезий диакон принес мне сюда экземпляры чьего-то письма, написанного как бы ко мне. В этом письме ты советуешь мне пропеть на известную главу апостола и взял за образец Стесихора, колеблющегося между порицанием и похвалой Елене, который за злословие потерял зрение, за похвалу снова получил его. Признаюсь откровенно твоей чести: хотя слог и показались мне твоими, я не решился, однако, поверить экземплярам письма, не обдумав дела; иначе, если бы я стал отвечать на него, ты, оскорбившись, имел бы полное право потребовать, чтобы я доказал предварительно, что сочинение действительно принадлежит тебе, а потом уже отвечал на него. Дело замедлила, кроме того, продолжительная болезнь святой и достопочтенной Павлы. Пока проводили мы долгое время у постели больной, письмо твое или того, кто писал под твоим именем, мы почти забыли, помня известный стих: не вовремя рассказ — то же, что музыка во время печали (ср.: Сир. 23, 6). Итак, если письмо твое, напиши прямо или пришли более верные экземпляры его: тогда без всякой раздражительности станем рассуждать о Писании и или исправим свою ошибку, или вразумим другого, что он порицал напрасно.

Никогда не осмеливался я коснуться чего-либо в твоих сочинениях. С меня довольно оправдывать свое, но чужого не хулить. Впрочем, мудрость твоя прекрасно знает, что всякий богат собственным смыслом и что детскому только тщеславию свойственно (как это имели обычай когда-то делать мальчишки) искать славы, порицая мужей знаменитых. Я не так глуп, чтобы считать за оскорбление себе, если ты не сходишься со мной в образе понимания; да и ты не оскорбишься за противоположность наших мыслей. Но то будет действительной ссорой между друзьями, если, не обращая внимания на свою суму, станем, по Персею, заглядывать в чужой чемодан. Поэтому люби того, кто тебя любит, и, будучи юношей, не вызывай старика на поле писаний. Мы имели свое время и мерились в беге, сколько могли; теперь бежать и оставлять за собой большие пространства тебе, а нам должен быть дан покой. Да, кстати (сказать с твоего позволения и не в обиду твоея чести), чтобы не показалось, будто только ты предлагаешь мне нечто из поэтов, припомни Дареса и Ентеллия и народную поговорку, что усталый бык тверже ступает ногой. С грустью диктовали мы это; о, если бы мы удостоились твоих объятий и имели возможность при взаимном собеседовании или научить чему-либо друг друга, или научиться!

Кальпурний, по прозванию шерстобой, прислал мне, с обычным безрассудством, свои проклятия, которые, как узнал я, благодаря старанию его дошли и до Африки. Я отчасти отвечал на них коротко и послал вам экземпляры этого сочиненьица: более полное сочинение я намерен послать вам при первом благоприятном случае. Я опасался при этом нарушить в чем бы то ни было правила христианского взаимного уважения, а желал только опровергнуть ложь и бред сумасброда и невежды. Не забывай меня, святой и достопочтенный папа. Смотри, до какой степени люблю я тебя, если решился отвечать тебе, не будучи вызван на это тобой, и не верю, чтобы твоим было то, что я сильно порицал бы в другом. Общий брат наш смиренно приветствует тебя.

К нему же (другое)

Господину поистине святому и блаженнейшему папе Августину Иероним во Христе желает здравия.

В прошлом году, отвечая с поспешностью на приветствие, я послал чести твоей письмо через брата нашего Астерия иподиакона, которое, думаю, доставлено тебе. Теперь же через святого брата моего Президия диакона прошу тебя прежде всего вспомнить обо мне, потом — принять в свое благорасположение подателя письма, считать его за самого родного мне, помочь ему, в чем ни окажется нужда, и дать ему пропитание. Не потому прошу об этом, чтобы он при помощи Христовой имел в чем-либо нужду; но потому, что он с величайшим нетерпением жаждет общения имуществ и соединение их сочтет величайшим для себя одолжением. А зачем он отплыл на Запад, можешь узнать из его собственного рассказа.

Мы, хотя и заключились в монастыре, зыблемся то оттуда, то отсюда набегающими волнами и терпим неприятности путешествия. Верим только в Того, Кто сказал: Мужайтесь: Я победил мир (Ин. 16, 33), — верим, что при Его помощи и под Его водительством одержим победу над врагом диаволом. Прошу тебя приветствовать от моего имени святого и досточтимого брата нашего, папу Алипия. Святые братья, трудящиеся вместе с нами в монастыре в служении Господу, от всего сердца приветствуют тебя. Всемогущий Господь наш Иисус Христос да сохранит тебя, господин истинно святой и достойный удивления папа, невредимым и помнящим меня.

К нему же (еще одно)

Господину истинно святому блаженнейшему папе Августину Иероним желает о Господе здравия.

Часто шлешь ты ко мне письма и постоянно побуждаешь отвечать на известное твое письмо, экземпляры которого, без твоей подписи, доставлены мне, как я уже писал тебе, братом Сисинием диаконом. Ты говоришь, что посылал его через брата Профутура, а потом через кого-то другого; но Профутур был возвращен с дороги, поставлен епископом и скоро затем скончался; а тот, о чьем имени ты умалчиваешь, испугался опасностей моря и отложил намерение плавать. Если это было так, то я не могу довольно надивиться, каким образом то самое письмо имеется, говорят, у многих и в Риме, ив Италии, а не дошло только до меня, которому оно как раз послано,— особенно когда брат наш Сисиний говорил, что нашел это письмо почти за пять лет до этого между другими твоими трактатами не в Африке, не у тебя, а на одном из Адриатических островов.

От дружбы должна быть устранена всякая подозрительность, и говорить с другом должно так, как бы с другим собой. Некоторые близкие мне люди и сосуды Христовы, которыми преизобилуют Иерусалим и святые места, внушали мне, что ты сделал это неспроста, но, добиваясь похвалы, молвы и славешки у людей, сделал, чтобы на наш счет возвыситься, чтобы многие пришли к мысли, будто ты вызываешь нас на спор, а мы боимся принять его, что ты пишешь как ученый, а я молчу как невежда и что наконец-то открыли человека, который заставил меня молчать и ограничил мое пустословие. А я, признаюсь твоей чести, сперва не хотел отвечать, потому что не вполне верил, что письмо было твоим, что ты, как говорится в народной поговорке о некоторых, намазал медом меч. Затем я опасался показаться дерзко отвечающим епископу, с которым нахожусь в общении, и порицать что-либо в письме порицающего — особенно когда находил в нем нечто еретическим.

Наконец, разве ты не вправе был бы жаловаться и сказать мне: «Из-за чего это? Разве ты видел мое письмо и узнал в подписи почерк знакомой тебе руки, что так бесцеремонно оскорбляешь друга и за чужое бездельничество ругаешь меня?» Итак, как писал я и прежде, или пришли то письмо, подписав его собственноручно, или перестань обижать старика, скрывающегося в келии. Если же хочешь или упражнять, или выказать свою ученость — ищи молодых и красноречивых и знаменитых, которых, говорят, очень много в Риме; они будут и в силах, и отважатся вступить с тобой в состязание, и разделят с епископом труды в разъяснении Писаний. А мне, когда-то воину, теперь инвалиду, должно только хвалить победы твои и других, а не самому с изможденным телом вступить снова в борьбу; и чтобы ты не вынуждал меня часто отвечать на твои письма, напомню тебе известную историю о К. Максиме, низложившем своим терпением юношески тщеславного Ганнибала.

Все уносит время и самую душу…

Помню я долгие детские дни,

                                       проводимые

В песнях. Много стихов

                                       позабыл я теперь.

И самый голос потерян Мерисом.

                                                  Вергилий

Но скажу тебе лучше от Писаний: известный Верзеллий галаадитянин, предоставляя юноше сыну царские благодеяния Давида и все удовольствия, показал тем самим, что старость не должна ни искать этого, ни принимать, если предложено (см.: 2 Цар. 19, 31–39).

Что же касается твоей клятвы, что ты не писал против меня книги и не посылал в Рим по тому самому, что не писал. Если же в твоих сочинениях и может что-либо найтись такое, что не согласно с моим образом мыслей, то этим ты не оскорблял меня, а писал так, как казалось тебе справедливым, прошу тебя терпеливо выслушать меня. Пусть ты не писал книги; каким же образом сочинения, писанные другими, представлены мне как писанные тобой в мою укоризну? Зачем появилось в Италии то, чего ты не писал? По какому побуждению требуешь, чтобы я отвечал на письмо, а отказываешься, что писал его? Я не так туп, чтобы считать себя оскорбленным тобой, если ты думаешь иначе, чем я. Но если только что сказанное мной порицаешь, если требуешь отчета в сочинениях и, что написал я, побуждаешь исправить, вызываешь на и глаза мне вставляешь, — этим оскорбляется дружба, этим нарушаются права сердечной привязанности. Не покажем перед другими, что мы спорим по-ребячески, и не дадим предмета для обоюдного спора как доброжелателям нашим, так и поносителям; пишу это тебе потому, что хочу любить тебя от чистого сердца и по-христиански и не хочу держать на душе своей того, чего не бывает на устах. Не к лицу мне, от юности до настоящего возраста трудящемуся в поте лица вместе со святыми братьями в монастыре, дерзко писать что-либо против епископа, с которым я состою в общении, и притом того епископа, которого я стал любить прежде, чем узнал, который первый предложил мне дружбу, кто порадовал меня, вступая вслед за мной на изучение Божественных Писаний. Итак, или скажи, что книга не твоя, если она действительно не твоя, и перестань требовать ответа на то, чего ты не писал; или, если книга твоя, сознайся откровенно: в таком случае, если я напишу что-либо в свою защиту, будешь виноват ты, который вызвал, а не я, который вынужден был отвечать.

Ты присовокупляешь, кроме того, что если в твоих сочинениях мне что-либо бросилось в глаза и я захотел бы это исправить, то примешь по-братски и не только посмотришь на это как на доказательство моего благоволения к тебе, но и будешь умолять, чтобы я непременно это сделал. Скажу еще раз, что думаю: вызываешь ты на бой старика, заставляешь говорить молчащего, высказываешь тщеславие ученостью. Не в мои лета выставлять себя зложелателем тому, кому я более всего должен быть доброжелательным. Если ив Евангелиях, и в пророках люди с превратным умом находят такое, что стараются порицать, неужели удивился бы ты, если бы в твоих книгах, а особенно в истолковании Писаний, оказалось бы что-либо или весьма темным, или уклоняющимся от истины? Говорю это не потому, чтобы я действительно думал, что в твоих сочинениях есть нечто, достойное порицания; я никогда и не трудился читать их, да и экземпляров их у нас не так много, исключая книг твоих «Самособеседований» и некоторых толкований на псалмы, толкований, которые, если бы я захотел разобрать их, могли бы оказаться несогласными— не говорю со мной, который — ничто, но с толкованиями древних греков. Прощай, мой дорогой друг. По летам — сын, по сану — отец; и позаботься, прошу тебя, вот о чем: когда будешь мне писать что-нибудь, делай так, чтобы оно прежде всего доходило до меня.

Купить эту книгу можно в розничном магазине «Сретение» в оптовом интернет магазине