Письмо с фронта

Священноисповедник Феодосий, епископ Коломенский

Интересны и наблюдения за нравами и обычаями китайцев. Но особенно важны для нас описания действий военного священника, богослужений в походных условиях. Опыт этот будет, несомненно, полезен современным пастырям, окормляющим военнослужащих.

«…как и подобает пастырю Христовой Церкви»

Владыка Феодосий (в миру Иван Федорович Ганицкий или, по другим источникам, Ганецкий) родился в семье диакона в селе Рудой Белоцерковского уезда Киевской губернии 30 июля 1860 года. По окончании Киевской духовной семинарии Иван Ганицкий был в 1882 году назначен преподавателем закона Божия в Ак-Шенхском народном училище Перекопского уезда Таврической губернии. С 1890 года он служил бухгалтером в Казенной палате. 17 апреля 1899 года в Крестовой церкви Таврического архиерейского дома Иван Федорович был пострижен в монашество и наречен Феодосием. 19 апреля того же года рукоположен во иеродиакона, а на следующий день – во иеромонаха и назначен настоятелем церкви при Таврическом епархиальном свечном заводе, а 5 мая переведен в экономы Архиерейского дома.

15 августа иеромонаха Феодосия назначили настоятелем Бахчисарайского Успенского скита, два месяца спустя (13 октября) – благочинным второго благочиннического округа Таврической епархии, а 7 ноября 1900 года резолюцией епископа Таврического и Симферопольского Николая (Зиорова) временно – благочинным всех монастырей Таврической епархии. Согласно указу Святейшего Синода от 17 декабря 1900 года, иеромонах Феодосий был возведен в сан игумена, а 6 мая 1902 года награжден наперсным крестом за усердную службу. 28 декабря переведен настоятелем Балаклавского Георгиевского первоклассного монастыря. 1 февраля 1901 года игумена Феодосия освободили от должности благочинного женских монастырей, а 29 июля 1903 года – и мужских. Вслед за этим – 11 августа 1903 года – отец Феодосий подал прошение, по которому указом Святейшего Синода он был удален от должности настоятеля Балаклавского монастыря с назначением в братство Московского Покровского миссионерского монастыря. Вскоре, 10 апреля 1904 года, он отправился на Дальний Восток в качестве настоятеля походной церкви отряда Красного Креста при братстве во имя святой Евгении, на что получил благословение священномученика Владимира (Богоявленского), тогда митрополита Московского и Коломенского. В действующей армии игумен Феодосий со всем тщанием исполнял возложенные на него обязанности. 10 ноября 1905 года он возвратился в Москву, в Покровскую обитель, и был награжден орденом святой Анны III степени с мечами и золотым наперсным крестом на Георгиевской ленте – «за отличия в делах против японцев». 17 октября 1906 года игумена Феодосия, 12 июля назначенного казначеем Чудова монастыря, за усердие и труды, понесенные во время военных действий в русско-японскую войну, наградили орденом святой Анны II степени, а 15 июля 1907 года – орденом святого князя Владимира IV степени с мечами.

Согласно постановлению Главного управления Российского общества Красного Креста, труды игумена Феодосия были отмечены медалью и знаком Красного Креста в память участия в деятельности общества во время русско-японской войны.

В 1909 году игумену Феодосию было дано новое послушание – настоятеля в Московском Златоустовском монастыре. 25 марта он был возведен в сан архимандрита, а 14 декабря назначен благочинным московских монастырей.

В этой должности он пробыл вплоть до 1920 года, когда по распоряжению советской власти Златоустовский монастырь был закрыт. Тогда Святейший Патриарх Тихон возложил на отца Феодосия новое послушание – служение Церкви в епископском сане: 18 мая 1920 года он был рукоположен в епископа Коломенского, викария Московской епархии. Зинаида Ивановна Ильина, бывшая в то время 13-летней девочкой, вспоминает о служении владыки в Коломне: «Мне кажется, не было ни одной церкви в нашем городе, где бы ни совершал службы в престольные праздники епископ Феодосий. Православные люди Коломны и особенно монахи очень полюбили владыку, видя в нем не только талантливого администратора, но и человека, ведущего аскетический образ жизни, видя его искреннюю и неподдельную любовь к каждому приходившему человеку. Все люди, имевшие скорби, обращались к нему за помощью и молитвой». Все это вызывало озлобление большевиков, и враги Церкви решили арестовать епископа. Для этого Коломенским ОГПУ была привлечена целая сеть осведомителей, в задачу которых входила тщательная слежка за владыкой. Многочисленные рапорты с донесениями о проповедях епископа Феодосия говорят о нестерпимой злобе как к владыке, так и к Церкви в целом. Однако в его вдохновенных речах не было никаких резких или оскорбительных выражений против существующего строя и даже простых намеков на политические обстоятельства того времени. Старания осведомителей были тщетны, однако причину для ареста все же удалось найти.

16 июля 1921 года в Коломне совершался ежегодный крестный ход в память избавления города от холеры. Во время литургии диакон по печатному картону помянул всех погибших «от губительныя болезни», в том числе на первом месте «благоверного государя наследника цесаревича и великого князя Николая Александровича». Очевидно, что такое прошение относилось еще к годам царствования императора Александра III.

13 июля епископ Феодосий был арестован за поминовение членов царской фамилии. Следственный материал, касающийся епископа Феодосия, был направлен на доследование, так как, по мнению следователя, в деле имелись указания на то, что владыка «систематически произносил проповеди контрреволюционного характера». Казалось бы, заключение неминуемо, но возвысил голос православный народ. Люди собрали большое число подписей под прошением председателю Московской чрезвычайной комиссии С.А. Мессингу. В прошении отмечалось, что «епископ старательно избегал всего, что могло бы возбудить какие-либо грубые и низкие страсти; он учил лишь истинам Святого Евангелия, стараясь отвлечь внимание людей от мирских дел к вопросам высшего порядка, как и подобает пастырю Христовой Церкви». Люди просили освободить епископа Феодосия из-под стражи.

Владыка был освобожден и вернулся в Коломну, но недолго находился на свободе. Весной 1922 года епископ Феодосий получил воззвание Святейшего Патриарха Тихона об изъятии церковных ценностей из храмов и распоряжение раздать его духовенству для оглашения во всех приходах. Владыка, однако, не дал своего благословения на прочтение воззвания в храмах. Летом 1922 года в квартире епископа в присутствии представителя ГПУ и обновленца был произведен обыск и найдено это воззвание. Тем же летом после того, как обновленцы сделали попытку захватить церковную власть, епископ Феодосий заявил главе живоцерковников «епископу» Антонину (Грановскому) о своем неподчинении раскольникам. В проповедях, на богослужениях он резко и настойчиво порицал обновленцев. В конце концов в декабре 1922 года владыка был арестован по делу Патриарха Тихона о сопротивлении изъятию церковных ценностей. Владыка пробыл под следствием до 1924 года, пока дело не было прекращено Верховным судом СССР.

Епископ Феодосий везде, где ему приходилось служить, поминал только местоблюстителя митрополита Петра (Полянского) и не поминал власти. Некоторая часть коломенского духовенства боялась следовать в этом за владыкой из опасения репрессий. В Коломне сложилась сложная и напряженная ситуация, и тогда владыка подал прошение митрополиту Сергию об увольнении на покой. 25 сентября 1929 года прошение было удовлетворено, а через месяц арестован и заключен в коломенскую тюрьму. Вместе с владыкой было арестовано 18 человек – в основном монахов Старо-Голутвина монастыря, единомысленных с владыкой священников, а также близких к нему мирян.

5 декабря 1929 года было зачитано обвинение, в котором говорилось, что «он изобличается в том, что на протяжении своего пребывания в городе Коломне с 1924 года под прикрытием Церкви и борьбы с безбожием занимался организацией и объединением реакционно-монархического элемента и лиц, активно борющихся с советской властью; вновь стал восстанавливать распущенные в период революции монастыри, которые стали функционировать нелегально, прикрываясь общиной верующих. Руководителями отдельных организаций, монастырей, религиозных общин подбирались и назначались лица из числа непримиримых врагов советской власти, уже отбывавшие за свою контрреволюционную деятельность ссылку. Под общим его, Ганицкого, как епископа руководством и с его ведения из числа упомянутой группы лица вели скрытую и открытую контрреволюционную агитацию…» Выслушав, владыка написал: «В обвинении, мне объявленном, ни в чем себя не признаю виновным, ибо оно голословно и бездоказательно».

3 февраля 1930 года коллегия ОГПУ приговорила владыку к пяти годам ссылки в северный край. 28 мая 1933 года владыку освободили, разрешив свободное проживание. Епископу Феодосию тогда было 73 года. Он возвратился сначала в Коломну, а затем поселился у верующих людей в селе Сушково Луховицкого района, неподалеку от Казанского храма. Туда он ходил молиться до своей праведной кончины, последовавшей 3 мая 1937 года[1].

Евгеньевские сестры

Община во имя святой Евгении была образована при Санкт-Петербургском комитете попечения о сестрах милосердия Красного креста с целью оказания помощи престарелым и больным сестрам милосердия. Августейшее покровительство общине приняла на себя принцесса Евгения Максимилиановна Ольденбургская – внучка императора Николая I (дочь герцога Люксембургского и великой княгини Марии Николаевны). Председателем общины была Евдокия Федоровна Джунковская, фрейлина императрицы Александры Федоровны, секретарем – Иван Михайлович Степанов.

При Евгеньевской общине в Петербурге с 1896 года действовало издательство с целью привлечения дополнительных средств для содержания больничных учреждений и курсов сестер милосердия общины святой Евгении Петербургского попечительного комитета о сестрах Красного Креста. Основной продукцией издательства были художественные почтовые открытки, в том числе цветные. Это издательство выпускало открытки с видами дворцов Павловска, Царского Села, Петергофа и других пригородов Петербурга. Воспроизводились также картины из Эрмитажа, Русского музея, из частных коллекций. Интересно, что в 1900 году по личному ходатайству принцессы Евгении Ольденбургской последовало высочайшее разрешение Евгеньевской общине сестер милосердия на выпуск и распространение в России на правах фактической монополии открытых писем с портретами любых особ императорской фамилии. При этом на них должен был помещаться знак Красного Креста и надпись «В пользу общины святой Евгении». Эта монополия продлилась весьма долго – до мая 1910 года и была отменена императором Николаем II. После революции 1917 года издательство общины святой Евгении было зарегистрировано как «Комиссия художественных изданий общины святой Евгении». В 1920 году специальным указом все организации сестер милосердия Красного Креста были ликвидированы. Издательство общины перешло в ведение Государственной академии материальной культуры под наименованием Комитета популяризации художественных изданий (КПХИ).

С началом боевых действий русско-японской войны великая княгиня Елизавета Федоровна организовала Особый комитет для объединения в Москве благотворительной деятельности, связанной с войной на Дальнем Востоке. На Дальний Восток отправились и опытные сестры, и только что сдавшие экзамены выпускницы. Первыми были сформированы санитарные отряды Александринской, Иверской, Евгеньевской общин. Сестры служили делу милосердия самоотверженно.

Русско-японская война 1905 г. Совещание русских офицеров

Таковы были и сестры милосердия Евгеньевской общины, разделявшие со своим народом все трудности войн. Остается добавить только, что 16 декабря 1917 года в палате лазарета Евгеньевской общины Красного Креста в Яссах формировалась 1-я отдельная бригада русских добровольцев, знаменитых дроздовцев.

Письмо игумена Евгеньевской общины Феодосия (Ганицкого) архиепископу Арсению (Стадницкому)[2]

Ваше Преосвященство!

Высокопреосвященнейший владыко!

Земно кланяюсь, сыновне целую благословляющие руки Вашего Преосвященства и сердечно благодарю за письмо от 5 января, которое так меня обрадовало. Я получил это письмо в половине февраля в деревне Гудзядзы, возле разъезда № 1 Фунгунской ветки, <неразборчиво> Мукдена, где с 10 октября минувшего года стоял полевой госпиталь Евгеньевской общины Красного Креста, при походной церкви которого я состою священнослужителем; оттуда собирался написать ответ, но вышло иначе: пишу из Харбина. Попал я в Евгеньевскую общину случайно. Когда объявлена была эта злосчастная война и горячий пыл патриотического чувства охватил сердца всех, в том числе и москвичей, я высказал перед Григорием Ивановичем Апариным[3], бывшим тогда в Москве, о своем желании отправиться на театр военных действий. Через Апарина об этом узнала сестра его знакомого фрейлина Их императорских величеств Джунковская[4], состоящая председательницей Евгеньевской общины Красного Креста; ей нужен был священник, и она упросила Высокопреосвященнейшего владыку митрополита Владимира откомандировать меня на Дальний Восток. Владыка сначала меня не отпускал, ссылаясь на то, что я ему нужен и он меня назначает казначеем Чудова монастыря, но потом отпустил и лично меня благословил, когда я явился к нему перед выездом из Москвы. Выехал я из Москвы с почтовым поездом по билету Красного Креста, выданному до Ляояни, 6 мая с одним санитаром, который был назначен мне в качестве церковника.

По великому сибирскому пути довелось мне видеть чудные по красоте места, виды по Байкалу много напоминали места возле Георгиевского монастыря[5]. Жизнь в Сибири далеко не так страшна и тяжела, как она мне представлялась в этом месте, <неразборчиво> доехал я до Ляояня довольно быстро и 30 мая имел утешение служить литургию здесь в Мариинском походном храме, пожертвованном Красному Кресту крестьянами Томской епархии. После службы со священником этого храма я был у главного полевого священника армии Маньчжурской протоиерея Голубева[6], снабдившего меня метрической книгой об умерших, а затем осматривал город, который разделился на две части: русское поселение возле вокзала по линии железной дороги и китайский городок, отстоящий от вокзала на расстоянии двух-трех верст. Последний мне очень понравился оригинальным видом своих улиц, из которых большинство представляло сплошной ряд лавочек с вывесками на высоких, точно телеграфных, столбах. Оживление на улицах было такое, что затруднительно было двигаться пешком среди толпы китайцев, солдат, лиц Красного Креста и между запрудившими улицы китайскими арбами, солдатскими двуколками и рикшами. Мне посчастливилось встретить в городе доктора из той общины, куда я направлялся, и я с ним на его экипаже на другой день доехал до этапа Ляндясянь, где в это время был расположен Евгеньевский госпиталь на 2000 кроватей, при котором состояло пять врачей, студент, техник, 22 сестры, 30 санитаров при уполномоченном и его помощнике. Оборудован госпиталь был прекрасно благодаря энергии и опытности старшего врача и уполномоченного графа Апраксина. О своем прибытии на Дальний Восток я тотчас же послал рапорт в Пекин на имя Преосвященнейшего Иннокентия, епископа Переславского[7], испрашивая архипастырского благословения. Ответ с преподанием благословения я получил через канцелярию владыки спустя семь месяцев в Гудзядзах. В следующее за моим прибытием воскресенье мною была отслужена литургия в особо приспособленной для сего палатке (походный храм прибыл на месяц позднее меня), привлекшая массу богомольцев, давно уже не слышавших родной церковной службы (больные почти все пожелали приобщиться святых таин). Пел хор певчих, образовавшийся из сестер и докторов (студент взял на себя обязанности псаломщика), под управлением одного лечившегося в госпитале казацкого офицера, оказавшегося знатоком пения.

К сожалению, в Ляндясяне мне не долго пришлось пожить. В виду наступления японцев госпиталь должен был отойти в половине июня поближе к Ляояню. Сначала мы около месяца простояли в деревне Нгочупуз (или Нюлупуз?)[8], а потом переехали в деревню Сяолиндзы(?), в которой пробыли до 14 августа включительно. Пребывание в этих местах совпало с периодом дождей, которые, к нашему благополучию, были не так часты и сильны, как обыкновенно здесь бывают. За это время я успел присмотреться к жизни китайцев. Это очень добрый и замечательно трудолюбивый народ. Живет он по своим деревням больше хлебопашеством и огородничеством, гаульян[9] и чупиза(?) растут такими правильными грядами, точно их вывели под шнур. Вообще обработка земли хотя ведется у китайцев примитивным способом, поражает своею тщательностью, ведется она огородным способом. Зато и земля за его труд и усердие дает китайцу в год до трех жатв. Раньше всего успевают собрать опиум. Это делается большей частью руками женщин и детей, тогда как остальные полевые работы совершаются исключительно мужчинами. Когда головки мака достигнут периода наибольшего обилия соком, их надрезывают и выступивший в надрезе сок собирают пальцами в решетки; это должно делать до тех пор, пока сок в маковых головках не иссякнет, тогда мак выдергивается, и на его места садят бобы, дающие масло, употребляемое китайцами в пищу, и «выжимки» – корм для скота, заменяющий собою здесь ячмень и овес. Из всех злаков лучше и обильнее всего растет здесь гаульян, могучий гаульян: он достигает здесь ростом выше сажени. В период своего развития гаульян много препятствовал военным действия, поэтому солдаты его всюду уничтожали. Для разведчиков лучшего прикрытия не могло и быть, и этим пользовались как наши, так еще больше японцы.

Местность возле Ляндясяня, Нгочупуз(?) и Сяолиндзы(?), гористая, и с высоты сопок (здесь почему-то так называются все горы) открывается дивный вид на окрестности, которым я часто любовался при восходе и заходе солнца. Отсюда же довелось наблюдать за боем, происходившим на Ляндясяньских позициях. В Нюлупузах (?) у нас всенощные бдения совершались в роще под открытым небом, и при них всегда в стороне присутствовали всегда китайцы со своими женами и детьми. Ко мне здесь китайцы относились с большим уважением, говоря «капитан шибко шанга». В Сяолиндзах службы происходили уже в походной церкви, которая была устроена в большой палатке, убранной снаружи и внутри зеленью. Богомольцев здесь было еще больше, потому что тут стояло несколько артиллерийских парков и был госпиталь Харьковского земства, не имевший своего священника. В этой церкви была совершена мною первая панихида над телом убитого на позиции доблестного вождя рати нашей графа Келлера[10], когда тело перевозили из позиции в Ляоянь для отправки в Россию. Госпиталь в Сяолиндзах был устроен еще лучше, чем в Ляндясяне, и как не хотелось уходить отсюда, а нужно было, иначе, не уйди мы в ночь с 14 на 15 августа (перед самым уходом отслужили под открытым небом вечерню и молебен), на другой день были бы в руках неприятеля. Уходить нам пришлось в грязную погоду, затруднявшую движение, на солдатских двуколках. Шли мы вслед за артиллерийскими парками. О быстроте нашего передвижения можно судить отчасти из того, что три версты до перевала мы шли девять часов. Что делалось на перевале, трудно передать: орудия солдатам пришлось тащить на руках, и это сильно тормозило переход. Возле перевала собралось столько обозов, что, не будь образцового порядка, тут была бы масса жертв, как это было при отступлении от Мукдена. Мне очевидец, офицер арбянного обоза, рассказывал, что на его глазах на перевале опрокинут был двухколесный экипаж, на котором сидел какой-то священник с военным врачом; все моментально превратилось в груды от напиравших сзади обозов. Масса было раздавленных, раненых.

Благодаря любезности высшего начальства, нас пропустили вне очереди, и только перевалив перевал, мы свободно вздохнули: там, где вчера еще был наш госпиталь, сегодня утром уже разрывались снаряды, а к полудню уже были японцы. Нас очень торопили, и едва мы успели напиться чаю и закусить в деревне Вамбатай на первой остановке за перевалом, как велено было двигаться дальше. Все-таки мы успели перед уходом отслужить молебен в <неразборчиво>, где раньше был военный госпиталь, и этим отметить день великого праздника Успения Пресвятыя Богородицы. Наше движение очень замедлялось тем обстоятельством, что уполномоченного графа и одну сестру, больных брюшным тифом, несли на носилках, и потому весь обоз шел шагом.

В Мукден мы прибыли уже часов около 11 вечера. Приют на ночь нашли в одном из находившихся здесь госпиталей, а на другой день у нас был разбит госпиталь свой в одном из железнодорожных зданий вблизи вокзала, на 300 кроватей. Раненых было полно, но не долго нам пришлось поработать в Ляояне. 17-го утром над нашим помещением стали разрываться неприятельские снаряды, и нам велено было уходить на противоположный конец города, к Георгиевскому госпиталю Красного Креста, что мы и сделали, хотя идти под разрывавшимися бомбами было жутко. Когда я вышел из дому, то вдруг между мною и шедшею немного впереди сестрою упал снаряд, к счастью не разорвавшийся. Я ничего лучшего не нашел, как воротиться назад, и только погодя выбрался благополучно. Весь этот день, ночь и следующий день мы провели под открытым небом возле линии железной дороги, куда переведена была станция, ибо вокзал был разрушен. Возле нас был перевязочный пункт, откуда раненых эвакуировали на поезд; я напутствовал тяжело раненых, а ночью похоронил 19 человек. Что это была за погребальная процессия! Впереди шел солдат с фонарем, освещая дорогу, за ним я со студентом, исполнявшим обязанности псаломщика, за нами гуськом носилки с погибшими героями. Тьма непроглядная, и только от разрывавшихся повсюду снарядов сверкали в воздухе на небе молнией огненные языки; заунывное пение «Святый Боже» заглушалось страшной канонадой. Картина эта навсегда останется в моей памяти. Из Ляояня мы выбрались благополучно, ничего не утеряв из имущества. Бог видимо нам покровительствовал: в вагон, где были сложены наши кровати железные, попал снаряд, но, пробив потолок, изогнув кровати, прошел в пол вагона, не разорвавшись. Еще раньше у одного санитара при переносе вещей снаряд пробил железную кружку, висевшую у него через плечо, но самого не задел. Из Ляояня мы отправились в Харбин и, пробыв здесь до 24 сентября, опять двинулись на юг. На сей раз развернулись в Гудзядзах, за Мукденом, и так устроили свой госпиталь, что начальство ставило его в пример прочим и посылало сюда присматриваться, как можно обыкновенные летние палатки приспособить к зимнему употреблению. Какая у меня была тут чудная походная церковь – палатка с иконостасом, сделанным собственными средствами госпиталя по рисунку старшего врача из шелковой материи (в это время московский иконостас путешествовал по разным вокзалам после Ляояньской суеты и нашел нас гораздо позже). При церкви была колокольня, на которой висело два китайских колокола, приспособленных к делу. Пред Рождеством Христовым на одном из всенощных бдений присутствовал у нас бывший главнокомандующий[11] с Скрыдловым[12], остался очень доволен и благодарил. Хор на сей раз особенно отличился под руководством любителя-регента – офицера, управлявшего некогда архиерейским хором; он значительно усовершенствовался в пении, тем более что к этому времени нам прислали нот из Петербурга и Москвы. Я так привык к этой церкви, и отовсюду с позиций получались такие утешительные вести о действиях нашей армии, что не хотелось верить в необходимость оставить этот насиженный уголок и двигаться к Мукдену, что нам приказано было сделать в ночь с 22 на 23 февраля. Когда эвакуировали больных на поезде, один умер у вагона, и я ночью его похоронил на общем военном кладбище, на котором от одного Евгеньевского госпиталя было погребено 43 человека, павших жертвою войны. В Мукдене нам велено было остановиться для работ в качестве перевязочного пункта. Нам отвели пять землянок с 500 больными и ранеными, и мы принялись за дело: желавших напутствовал 24-го. С утра поднялась такая буря и пыль, что света Божьего не было видно, точно Божья кара, вроде тьмы египетской. У нас было несколько покойников, и к вечеру я кое-как добрался с санитаром, исполнявшим обязанности церковника, до городского кладбища за линией железной дороги против вокзала, с целью похоронить мертвецов. Возле кладбища, <неразборчиво> изгородью, с хорошими памятниками, я увидел несколько рядов, человек по 100 в ряд, тел павших жертвой войны героев, лежавших в чем кто умер. Тела японцев и китайцев лежали отдельно. Один ряд покойников оказался не отпетым еще, и я их отпел, остальные ожидали изготовлявшейся братской могилы, чтобы лечь в ней своими костьми, исполнив свой долго перед Богом, царем и Отечеством. Отслужив потом общую панихиду об упокоении в Бозе всех, там почивших, я ушел с грустью в душе из этого царства мертвых. В землянках уже готовились к эвакуации раненых. Сначала думали, что не хватит вагонов для перевозки всех раненых, и нашему госпиталю предложено было остаться в Мукдене с тем, чтобы добровольно предаться в руки японцев, которых ждали к утру следующего дня, но эта мера оказалась излишней, и мы благополучно вывезли всех своих больных и сами убрались подобру-поздорову.

Что за картина была при отступлении от Мукдена!

К общему благополучию, буря к ночи затихла, иначе досталось бы бедным раненым при переноске их из землянок в поезд. Сначала садили в вагон тяжело раненных, а потом и остальных. Появились зарева от зажженных складов. Невдалеке загорелась палатка с имуществом какого-то госпиталя, и публика бросилась из полного вагона смотреть пожарище. Оставшиеся в вагоне поспешили занять по силе возможно лучшие позиции, на которых поудобнее можно было бы улечься – о возможности принять горизонтальное положение никто и не мечтал. В этом вагоне, надпись на котором, что здесь можно 40 человек или 8 лошадей поместить, стали для нас воочию понятны даже обе эти комбинации вместе. Наш поезд ушел предпоследним, на следующем было еще тяжелее, там всюду были пассажиры, даже на крышах вагонов и буферах, не говоря уже о площадках. А что делалось по дороге, по которой отступали парки и обозы! Наша кухня, арбы и пролетка шли этим путем в сопровождении санитаров. Походную кухню и арбу пришлось им оставить в виду ломки колес, а на пролетку сели какие-то «светские» – и только их и видели… Лошадей же всех привели. Теперь мы в старом Харбине, приготовляемся к новому путешествию, но в какую сторону, еще не выяснено, все желают опять на юг.

От брата из Шамраевки с ноября месяца минувшего года никаких вестей. Думаю, что виною всего скопление корреспонденции и утеря ее здесь. С своей стороны пишу ему насколько возможно часто. Простите великодушно, Высокопреосвященнейший, за нескорый ответ и благословите, владыко святый, меня грешного.

Привет сердечный Вашему брату и иеромонаху Алексию[13].

Вашего Преосвященства, милостивого архипастыря и отца, нижайший послушник и всегдашний богомолец

игумен Феодосий

Харбин, марта 31-го дня 1905 года.