«На страже духа». Письма и дневники. Ч. 10

В издательстве Сретенского монастыря готовится к выходу в свет книга архиепископа Никона (Рождественского) "На страже духа". Предлагаем нашим читателям познакомиться с отрывками из этой работы.

Епископ Никон. Фото. 1912 г.

Письма и послания 1890–1918 годов

Кто бы что ни говорил о «пользе» народного или иного театра, надо же пощадить и благочестивую совесть народную, которая не смирится с самим понятием театра. Нельзя не удивляться той настойчивости, с какою хотят насильственно привить народу такие понятия, которые он инстинктивно отвергает, отравить его тою болезнью души, которой он еще не знает… Великое зло народное пьянство, но хорошо ли, что зло хотят лечить – не будем себя обманывать, назовем дело настоящим именем – страстью к зрелищам? Как бы ни были высоконравственны эти зрелища, но они не могут быть безвредны, ибо в народной душе неизбежно встретятся с православной церковностью, под могучим влиянием которой воспитываются эстетические вкусы нашего народа. Припомните, что говорил в Бозе почивший святитель Никанор^[2]: «Церковь – вот наш народный театр!» И это – глубоко мудрое слово. Если правда, что театр отвечает известной эстетической потребности души, то эта потребность уже вполне удовлетворена церковной обрядностью. Святая Церковь, как заботливая мать, предусмотрела эту потребность души и, заметив, к чему повело удовлетворение ее в язычестве посредством театра, отвергла самый театр и сама взялась удовлетворять сердцу христианина своею образностью. Ведь древний языческий театр в первый век своего существования был почти богослужением для язычников. И замечательно, что наш простой народ сердцем чувствует всю красоту обрядов церковных, услаждается ими, хотя и не понимает часто их внутреннего значения. И надобно радоваться этому и все внимание, все заботы устремлять к тому, чтобы всячески возвысить это благолепие: и пением общецерковным, и участием диаконов в священнослужении, и чтением детей-школьников, простой, но жизненной проповедью. Народ знает, что Церковь не благословила театр, а только терпит его.

Когда говорят о народных развлечениях, устраиваемых попечительствами народной трезвости, мне невольно приходит на мысль: конечно, этими «развлечениями» хотят отвлечь народ от пьянства, но ужели нет других отвлечений, кроме сих развлечений?.. Ведь некоторые уже и указаны, например внебогослужебные собеседования. Не знаю, был ли успех, но я попытался бы постоянно проводить в сознании народа ту истину, что «и в субботы подобает добро творити»^[3] … Прошлым летом я взял отпуск на одну неделю и поехал в Костромскую губернию, где и провел три дня в селе на берегу Волги у одного знакомого священника. Настало воскресенье, и батюшка попросил меня сказать что-нибудь в назидание его прихожанам в церкви. За причастный стих я сказал им простое поучение, что Бог на душу положил, без приготовления, между прочим говорил и о том, что праздники Бог дал не для пьянства, не для праздности, а для служения Ему, во славу Его. Не грех в праздники и поработать, но только для Бога, а отнюдь не для себя, например: помоги бедной вдове вспахать ниву, перевези на своей лошадке ее сено, помоги сиротам в их хозяйстве.

Почему бы священникам и в церкви, в поучениях, и дома, в частной беседе, и даже на исповеди не склонять своих чад духовных к тому, чтобы они в свободный час праздничный, но непременно не ранее обеда, уделяли от трудов своих Господу Богу хотя час – в виде помощи бедноте деревенской? Слава Богу, у нас нет английского понимания праздника как времени совершенно праздного, когда отнюдь не должно работать, к сожалению, работают – но на себя, а не для Бога. Надобно всячески внушать, что работать на себя значит красть у Господа время, которое Он Себе отделил, а работать в пользу бедного значит служить Господу Богу, это то же, что милостыня, только трудом, а не деньгами подаваемая. […]

Ваше Высокопревосходительство, глубокоуважаемый о Господе Константин Петрович.

Я имел честь получить и последнюю часть Вашего труда по переводу Евангелия и приношу Вам искреннейшую мою благодарность. Не смею себя ставить судьею, но не могу не сообщить Вам одного замечания, сделанного не особенно ученым человеком: на последней странице Евангелия от Марка, гл. 16, ст. 88^[4], слово «жестосердие» не слишком ли сильно передано русским «жестокосердие»? Правда, в греческом то же слово стоит у Матфея, гл. 19, 8; но ужели жестосердие и апостолов было тождественно?

От евангельского жестосердия фарисеев перехожу к упорной затее наших посадских либералов. Они задумали построить в Посаде так называемый «народный дом»^[5]; зная, что мы, монахи, будем сильно протестовать против такой затеи, они все дело хранили в глубокой тайне. Теперь, как слышно, им отпущено на сей предмет 58 000 р. Оставить их затею без протеста совесть не позволяет нам. Вот почему и написал прилагаему[ю] при сем записку и осмеливаюсь повергнуть ее на Ваше просвещенное благоусмотрение. Посад не просто город. Это – преддверие великой обители Сергиевой: он должен быть в особом положении в отношении всякого соблазна… Одно слово Государя, и вся затея гг. Каптеревых исчезнет яко дым. Лучшие посадские обыватели очень оскорбятся [по] сему поводу, городское управление не решится дать место такому дому… Ужели это в самом деле такое дело, без коего Посад существовать не может? Я посылаю эту записку владыке митрополиту и Вячеславу Константиновичу Плеве. Вам хорошо известно, [во что] обратился народный дом в Петербурге: это общая участь таких учреждений. Если у правительства есть лишние деньги, то Посаду несравненно полезнее была бы лечебница для алкоголиков, нежели дом развлечений. Случаи помешательства на почве алкоголизма очень нередки в Посаде, и страдают сим недугом не одни простецы.

С глубочайшим высокопочитанием и такой же преданностью имею честь быть Вашего Высокопревосходительства покорнейшим слугою и богомольцем.

В[аше] В[ысокопревосходительство], гл[убоко]чт[имый] о Г[осподе] К[онстантин] П[етрович]. На днях я имел честь получить третью книгу Вашего перевода Св[ятого] Евангелия^[6] и приношу Вам за этот подарок мою искреннейшую благодарность. С духовным утешением прочитал я несколько страниц, и ароматом славянского перевода повеяло на меня. Мне всегда думалось, что русский перевод Св[ященного] Писания сделан не по требованиям церковной жизни, а по требованиям сухой науки и потому [не] может производить на душу того благодатного впечатления, которого естественно ожидать от чтения слова Божия. Слава Богу, мы еще не отвыкли от языка славянского, народ наш, когда хочет говорить с должным благоговением о священных предметах, то старается [говорить] на славянском. Зачем же без всякой нужды отрывать его от этого священного для него языка? Смею думать, что и русский перевод Миней-Четьих постольку удовлетворит народ, поскольку он будет близок по духу подлиннику, сохранит весь аромат этого подлинника. К сожалению, этого нельзя сказать о всех житиях, напечатанных в новом издании^[7].

Получил я и записку князя Еникеева. Признаюсь, пытался я отвечать ему на некоторые письма, коими он осуждал меня, но вижу, что это бесполезно: жаль тратить время на такую переписку. Если ему не угодно получать моих изданий – кто ж его принуждает на них подписываться? Но неужели в угоду каждому читателю [надо] менять даже орфографию, коей держусь 25 лет? Если б князь сам был пограмотнее, то не стал бы меня осуждать за правописание, коего держался великий святитель Филарет и которое имеет прямое основание в славянском и греческом правописании, тогда как современное гражданское правописание есть, думается, результат безграмотности наборщиков XVIII столетия. […]

В бытность В[ашу] в Москве у нас была речь об иконах на жести. По сему поводу долгом считаю передать Вам рассказ одного почтенного православного человека о том впечатлении, какое вынес он из магазина Жако^[8], где купил себе икону. Говорил он с грустью, весь магазин уставлен сверху донизу иконами, торговцы ничем не стесняются, курят, и весь магазин полон дыма… Как охранить от такого поругания хотя бы и не освященные, но все ж священные изображения? Особого надзора за такими нет, продают там большею частью нерусские люди, – кто знает? Может быть, иногда шутки себе позволяют, что продают «русских богов», – да вообще, кажется, следовало бы выработать какие-либо правила надзора за продажею предметов религиозного почитания во избежание глумления над ними и профанации. Откровенно говоря, я до сих пор не ясно себе представляю: почему продажа сих икон, прекрасно выполненных, запрещена в монастырях и церквах и дозволена в частных мирских лавках? Если подобные иконы допустимы для молитвенного употребления, то именно и следовало бы сосредоточить их продажу только в церквах и монастырях. Известно, как народ благоговейно относится к иконам: он не употребляет в отношении к ним даже житейского слова «купить», а говорит «выменять икону». Надобно беречь такое благоговейное отношение, и церковь, монастырь сберегли бы его скорее, чем иноверцы, ставящие иконы на полу, курящие, окуривающие их табачным дымом и обращающиеся с ними, как с обыкновенным товаром.

Владыке был[о] угодно сделать меня викарием. Верую Господу, что Он покроет меня и от всяческих искушений. Благодаря Вашим советам, буду сугубо осторожен, а по отношению к своим сослужителям по архиерейству и братски услужлив. Вот уже неделя, как я в Москве, и слава Богу: везде вижу пока только доброе внимание и расположение. […]

Инструкций мне никаких владыка не дал, и пока выяснится мое положение, буду в распоряжении старшего викария^[9]. Он – старый мой доброжелатель. Да и с преосв[ященным] Трифоном у меня всегда были самые добрые отношения. Буду сторониться от дела, которое мне не поручено. А какое поручено – делать по пословице: семь раз примерь – однажды отрежь.

Тяжелое время мы переживаем. Что значит наша личная жизнь, когда и внеуду и внутрьуду враги подняли на нас свои козни? Если нужно положить свою душу за родную землю, за батюшку царя, за Церковь Божию – буди воля Господа Небесного… Не искал я, не напрашивался на крест архиерейства: Господь его на меня наложил, Он же и поможет понести. В своем переселении во Вл[адимир]^[10] я видел волю Божию, меня испытующую, в возвращении в родную Москву – волю милосердую и утешающую. Будущее покажет, подобает ли так смотреть.

Здесь, в Москве, нечто делается, чтоб не давать много воли врагам Церкви и отечества, а что творится в провинции – страшно подумать… Пастыри или спят, или в бессилии опускают руки… Веру в возможность успеха потеряли и […] ничего не делают… страшно… Ужели же так пойдет дальше? Ужели всем врагам порядка, врагам Церкви и отечества будет дана полная свобода и говорить, и писать, и делать все, что им хочется, а нам, архиереям, наложены будут путы всяческих условностей, не дающие нам возможности свободной грудью хоть часть прямого пастырского дела сделать? За семь с пол[овиной] месяцев я написал до 2 000 резолюций по трем только мне предоставленным категориям дел: браки несовершеннолетних и в родстве-свойстве, ремонты храмов до 500 р[ублей] и определен[ие] псаломщиков… От такой канцелярщины положительно отупеешь. А епархиа[льный] архиерей их пишет вдвое-втрое больше викария. Когда ж ему дело пастырское делать? Ведь сердце сохнет, душа ноет от мук совести, что вместо дела апостольского делаешь канцелярское… А в положении викария в провинции – не смей и проповеди сказать, не смей и в люди показаться: при всех добрых отношениях, попытках спросить совета – совет: не советую… Был в семинарии на уроке гомилетики пастырского богословия и… понял, почему бегут семинаристы в «лошадиные доктора»: так сухо, безжизненно, мертво, холодно преподается эта живая наука. А она-то и должна бы зажигать огонь благодатный в душе будущих пастырей. Сократить бы число этих резолюций, дать бы возможность нам почаще беседовать уж если не с самим народом, то хоть бы с семинаристами: авось бы оживилась жизнь церковная. Да и другие школы почаще посещать архиереям. Надо же что-нибудь делать, нельзя же руки опускать…

Купить эту книгу можно будет в розничном магазине «Сретение»   в оптовом интернет магазине