Страшное счастье. Рассказ

– Тёть Нин, одолжи шприц. У друга температура сорок, и надо срочно сделать укол.

– А ты умеешь?

– Да я ж на фельдшера учился!

Шприц, оказывается, понадобился наркоманам. Сам Митяй наркотой брезговал. Но первые пришлые наркоманы были ещё в такую диковинку, что любознательному Мите хотелось увидеть, как они от «дури» улетают на Марс.

Шприц из брезгливости я разбила молотком, а Митяя выставила из дома:

– Чтоб ноги твоей больше здесь не было!

Но гони Митяя в дверь – а он в окно. Перевесился через подоконник и говорит приветливо:

– Тёть Нин, хочешь, рыбки тебе наловлю?

Захлопнула я окно, а Митёк уже заглядывает в дверь и говорит ещё более приветливо:

– Тёть Нин, да я тебе за этот поганый шприц такую энергетическую защиту поставлю, что ни один вампир и ведьмак не проникнет в дом!

Это, поясняю, наш Митенька начитался оккультной литературы и сгорал от желания применить свои знания на практике.

– Р-раз и готово, и хана ведьмакам! – закружил он вокруг дома, делая пасы.

И тут я, признаться, схватилась за полено. Некрасиво, конечно, но вся деревня знает – иного средства, кроме полена, против Митяя нет. И с крыльца своего дома я не раз наблюдала, как мой сосед – отец Мити, бывший колхозный агроном Кузин, – в ярости швырял поленья вслед убегающему «аспиду». Митяй, действительно, приводил отца в отчаяние – нигде не работает, не учится и режется в карты с уголовниками.

Горю отца в деревне сочувствовали, не без ехидства добавляя при этом, что Кузе-коммуняке досталось всё же поделом и что отольются кошке мышкины слёзки. Что за слёзки, не знаю, ибо агроном Кузин был не из тех людей, что умели поживиться за счёт колхозного добра. Напротив, он был коммунистом-аскетом, желая отдать всё, вплоть до последней капли крови, на дело строительства коммунизма. Конечно, коммунизм тогда поневоле строили все. А куда денешься? Но когда партийные мудрецы изобретали очередной план построения коммунизма, например превратить СССР в сплошное кукурузное поле и тем самым достичь изобилия, то разумные люди понимали, что вместо изобилия будет бедствие, ибо в наших северных широтах кукуруза не растёт. Нет, кукурузу по велению партии сажали все. Но как? Знаю одного знаменитого председателя колхоза, который специально для проверяющих комиссий держал образцовое кукурузное поле, но дальше этого поля проверяльщиков не пускал. На краю поля стоял заслон в виде колхозного хора и банкетных столов с шашлыками. При появлении партийных товарищей хор величаво плыл им навстречу с чарками водки на подносе и пел на цыганский манер:

– К нам приехал наш любимый секретарь райкома партии да-арогой! Пей до дна, пей до дна, пей до дна-а!

Гости пили до дна. А председатель колхоза лихо плясал вместе с хором и тоже пел по-цыгански, возглашая здравицы в честь родной коммунистической партии: «Пей до дна, пей до дна!»

Спектакль удавался на славу. Гости уезжали из колхоза довольными, а главное – убеждёнными, что кукурузная кампания по повелению партии здесь проходит успешно, хотя на деле всё было не так. В общем, председатель колхоза был лицедеем, а точнее, совестливым русским человеком, понимающим, что надо кормить народ. Надо, вопреки директивам, сажать картошку, пшеницу и рожь. Он любил свой народ и ради него готов был паясничать шутом гороховым, стыдясь потом самого себя. После таких проверок председатель неделю пил по-чёрному, а ночами палил из ружья в огороде, проклиная бандитскую власть.

Словом, как многие люди той эпохи, он был человеком надрыва, ибо не выносит душа того раздвоения, когда думаешь одно, говоришь другое и ноль пишешь, а семь в уме. «Человек с двоящимися мыслями нетвёрд во всех путях своих», – писал апостол Иаков. Сколько же надломленных людей с двоящимися мыслями было в пору моей юности! Но вот, пожалуй, уникальное явление – мой сосед Кузин: прожил жизнь, не ведая сомнений и считая непогрешимым учение КПСС. Он с детской непосредственностью верил в кукурузу и в уверения вождей, что советские люди будут жить при коммунизме, когда из золота станут делать унитазы, а на Марсе будут яблони цвести. Даже провал кукурузной кампании он считал тактическим манёвром партии перед грядущей битвой. И битва грянула – на смену кукурузе пришёл борщевик Сосновского, растение-гигант высотой под три метра. За сутки он вырастает на 9 сантиметров и даёт такие мегатонны зелёной массы, что у кремлёвских мечтателей и агронома Кузина дух захватило в предвкушении чуда. Ведь если переработать эти мегатонны на силос, то можно так резко поднять животноводство, что будут у нас молочные реки и кисельные берега. И были потом реки и даже море слёз! Растение оказалось ядовитым и вызывающим аллергический шок с удушьем и волдырями на коже. Детей, побывавших в зарослях борщевика, увозили в реанимацию в тяжёлом состоянии, были случаи и со смертельным исходом. Комбайнёры отказывались косить борщевик, падали в обморок, и их тоже увозили в больницу. А от новоизобретённого силоса исходил такой смрад, что коровы ревели и не могли его есть. Зимой, конечно, ели с голодухи, но становились от борщевика бесплодными.

Как только не называют теперь борщевик! В наших краях старухи считают его оборотнем и растением-людоедом. Поляки, увлекавшиеся в своё время разведением борщевика, называют его теперь «месть Сталина», а эстонцы, естественно, «советским оккупантом». Ладно, нам не привыкать быть виноватыми. И всё же скажу доброе слово о прибалтах – они первыми установили, что в борьбе с борщевиком химия бессильна. И тонны ядохимикатов, которые и доныне распыляют с самолётов над зарослями борщевика, лишь отравляют землю, а борщевик не боится ни ядов, ни морозов, ни засухи и распространяется со скоростью эпидемии. Только в Латвии борщевик захватил 12 тысяч гектаров, а к 2010 году, по прогнозам учёных, под борщевиком могут оказаться уже 30 тысяч гектаров. Уничтожить ядовитые растения можно только механическим способом, методично выкашивая их и выкапывая корни. И здесь опять скажу о тех добрых делах прибалтов, когда отряды самоотверженных добровольцев по три раза за лето выкашивают ядовитые заросли, спасая родную землю.

Однажды, собирая грибы на опушке, я нечаянно угодила в заросли борщевика, а потом сутки температурила, с волдырями на коже. Выходить с такими волдырями на солнце врачи не рекомендуют, иначе раны потом будут долго гноиться. И вот сижу я поневоле дома, а тут приходит молоденький агитатор и призывает голосовать за коммунистов на выборах.

– Ну да, – говорю, – голосуйте за борщевик!

– Почему за борщевик? – удивился молодой человек, не подозревавший до этого, что борщевик поселился у нас в процессе строительства коммунизма и не является нашим родимым растением.

Обычно агитаторы в таких случаях возражают, мол, коммунисты теперь совсем другие и борются за народное счастье иначе. Но молодой человек не стал возражать и признался с улыбкой:

– Да я на коммунистов лишь ради денег работаю, поскольку платят они лучше «демоняков».

А вот этих коммунистов, что платят получше, старик Кузин не признавал, считая их шкурниками и ренегатами. В сущности, он был глубоко одиноким человеком, которого в деревне дразнили «коммунякой», а двое взрослых сыновей, надежда и опора отца, враждовали с ним. Старший сын, переехав в город, просто вычеркнул отца из жизни. А отношения с Митькой-«аспидом» переросли уже в стадию той жгучей ненависти, когда отец, бывало, хватался за ружьё, а Митяй почти не появлялся дома, ночуя у своих дружков-уголовников.

И всё-таки коммунист Кузин не дрогнул и истово веровал, что однажды возродится, как птица Феникс, советская власть и мы непременно построим коммунизм. А у коммунизма есть такая примета: чем фантастичней, тем коммунистичней. То есть надо обязательно покорить природу и как-то снасильничать над ней: скажем, повернуть реки вспять и, затопив деревни, создать гнилое искусственное море. Словом, Фёдор Иванович Кузин был покорителем природы и ради народного счастья выращивал у нас в деревне бананы, апельсины и прочие цитрусы. Однако народ своего счастья не понимал и пел насмешливо: «Ох, не растёт банан зимою, поливай не поливай!» В общем, с бананами и прочими фруктами случилось то, о чём поётся в песне. Вырос только персик и даже дал урожай в виде трёх крупных персиковых косточек, обтянутых пожухлой кожурой. Зато в виноградарстве был достигнут успех. Правда, виноград был мелкий, как горох, кислый-прекислый, зато изобильный. По поводу винограда Фёдор Иванович очень волновался, полагая, что сейчас нагрянут телевизионщики и потянутся к нему посланцы со всех краёв, чтобы перенять передовой опыт. Но к покорителю природы никто не приехал. И тогда Фёдор Иванович возложил свои надежды почему-то на меня.

– Мы же с вами образованные люди, – говорил он задушевно. – А ещё Ленин призывал бороться с идиотизмом деревенской жизни. Кому же бороться, если не нам?

Но мне совсем не хотелось разводить этот кислющий виноград сорта «вырви глаз». И тогда Фёдор Иванович решил поразить меня в самое сердце, пригласив на праздничный обед в честь сбора винограда.

Обед был приготовлен с размахом. В центре стола красовалось блюдо с горой винограда, а вокруг парадом стояли тарелки с угощением – румяные расстегаи, блины и ватрушки. Перед трапезой я перекрестилась, а Фёдор Иванович вдруг закричал, задыхаясь:

– Не сметь! Не сметь креститься в моём доме! Как коммунист запрещаю! И партия всегда боролась!..

На том мы и расстались. Однако в деревне, как на подводной лодке, никуда друг от друга не денешься. На 7 Ноября сосед задиристо поздравлял меня с победой Великой Октябрьской социалистической революции.

С его женой Марией мы встречались в магазине. Правда, Мария была настолько молчаливой, что даже здоровалась бессловесно – кивком, и в деревне её звали Маня-немая. А Митяй частенько забегал в гости, чтобы сообщить последние жгучие новости.

Прибегает он однажды взволнованный и говорит, что дважды видел в лесу нашего старца схиигумена Илия, молящегося в огненном пламени.

– Митяй, а ты не сочиняешь?

– Нет, я подсматривал.

В первый раз это вышло нечаянно. Митёк собирал в лесу грибы и вдруг увидел, что на поляне молится старец, как бы объятый светом и пламенем. И повадился Митяй выслеживать старца, часто приходил на ту поляну и дожидался здесь батюшку, затаившись в кустах. Во второй раз никакого пламени не было. А в третий раз опять всё озарилось огненным светом, и тут старец окликнул Дмитрия по имени и рассказал ему всю его жизнь.

– Что же, – спрашиваю, – рассказал тебе батюшка?

– Ну, что мои руки часто карточки держали. И ещё сказал, что я скоро к нему приду.

Карточки – это про то, что Митяй заядлый картёжник, и Дмитрий явно уклонялся от разговора из-за таких вот нелестных подробностей жизни.

– А не советовал ли тебе батюшка, – интересуюсь, – сжечь твои поганые оккультные книжки?

– Мало ли что он советовал! – вспылил Митяй. – И с чего это вдруг я к нему приду?

А дальше события развивались так. Выглядываю однажды в окно и вижу, что Маня-немая ходит в чёрном платке и плачет, а во дворе с траурным видом толпятся родственники. Ёкнуло сердце: кто-то умер?

– Да нет, – пояснила соседка, – это Митяй на «тюремщице» женится. Срам такой, что отец даже слёг!

Эта история с тюремщицей до сих пор непонятна. А началось всё с того, что откуда-то издалека приехал в наши края известный уголовник и привёз с собой даму сердца, только что освободившуюся из тюрьмы. В честь прекрасной тюремной дамы накрыли, что называется, поляну и, естественно, крепко выпили. И здесь надо пояснить, что Митяй вообще не пьёт. Что-то такое у него с сосудами, аневризма, что ли, его даже в армию не взяли. Вот пить он не может, и всё. После одной-единственной рюмки он отключается на сутки и лежит, как труп. На той гулянке всё так и было. Митяй помнил, что выпил одну рюмку, а дальше не помнил ничего. Но через два месяца «тюремщица» вновь посетила наши края и, разыскав Митяя, объявила, что она ждёт от него ребёнка и он обязан жениться на ней.

Митяй опешил – он не помнил этой чужой незнакомой тётки, но со свойственной ему бесшабашностью заявил, что жениться ему – раз плюнуть, пожалуйста, нет проблем. Отец слёг, узнав о «тюремщице». И всё же клан Кузиных постановил: любишь кататься – люби и саночки возить. В их роду не было таких похабников, что нагуляются и отрекаются от родных детей. В общем, к свадьбе зарезали свинью, а Митяю купили чёрный жениховский костюм.

Пришёл он ко мне в этом жениховском костюме и мается:

– Тёть Нин, да я эту тюремную тётку вроде пальцем не тронул. Ничего не помню! Почему так?

– А потому, – отвечаю жениху безжалостно, – что ещё наши бабушки говорили: кто ложится спать рядом с блохастой собакой, тот просыпается с блохами. Ты зачем связался с уголовниками? Чего хорошего ждал?

И тут Митька заплакал, причитая по-старушечьи:

– Ох, тошнёхонько! Ох, смерёдушка! Ой, могила, укрой меня!

С горя Митяй и отправился к старцу, а тот захотел познакомиться с невестой. Привёл Дмитрий «тюремщицу» к старцу, а тот ей что-то сказал. Что – неизвестно, но бежала она из монастыря, сверкая пятками, и исчезла из жизни Митяя навсегда. Кстати, годы спустя выяснилось, что у Мити не может быть детей из-за перенесённой в детстве свинки.

Свадьба не состоялась. Митёк на радостях сжёг свои оккультные книжки и даже поступил в строительный техникум. Правда, учёбу через полгода бросил. Веру в Бога он по-прежнему считал «отсталостью», а вот к старцу его тянуло. И он иногда заходил в монастырь, чтобы хотя бы издали увидеть батюшку.

* * *

Другим памятным событием в то лето были Петровки, то есть погром в ночь под праздник святых апостолов Петра и Павла. Это, объяснили мне, такой народный обычай, когда молодёжь собирается толпами и ночью шествует с факелами, круша всё на своём пути. К Петровкам готовились как к войне. Моя соседка Клава достала где-то моток колючей проволоки и опутала ею забор, преграждая доступ к усадьбе. Митяй же, напротив, приготовил батарею бутылок с зажигательной смесью, похваляясь, что это тот самый «коктейль Молотова», которым некогда взрывали танки. А ночью, казалось, началась война: что-то взрывалось, горело, гремело и небо было алым от зарева пожара. У фермеров Федоскиных сожгли стог сена. Моему соседу игумену Петру вымазали краской окна и облили какой-то гадостью крыльцо. А ещё беснующаяся толпа с факелами останавливала на дороге машины и прокалывала шины.

На другой день в магазине только и было разговоров, что о Петровках.

Пострадали многие, но больше всех сокрушался дедушка Гриша, у которого снесли теплицу и вытоптали помидоры:

– У меня же помидорчики были как огурчики! А милиция попряталась по углам.

Люди возмущались и говорили, как обычно, что при демократии порядка не стало. И тут Маня-немая вдруг по-молодецки расправила плечи и с задором произнесла:

– Ничего, царя Николашку мы поставили к стенке и дерьмократам шеи свернём!

Все онемели от изумления. Ну, во-первых, от Мани обычно слова не услышишь. Да и ей ли, простите, что говорить? Все знают, что Митяй – заводила погромов и за немалый ущерб надо бы с мамы взыскать.

Позже я узнала, что Петровки – это никакой не прадедовский народный обычай, а берёт своё начало с погромов, происходивших в Оптиной пустыни после закрытия монастыря. Старожилы вспоминают, как метались тогда по монастырю некие люди с факелами, опрокидывали кресты на могилах и поджигали всё, что может гореть. Дети подражали взрослым и тоже старались что-то поджечь. Однажды в монастырь забрела слепая старушка – странница, чтобы помолиться на могилках оптинских старцев. Дети подожгли ей подол, и старушка сгорела, считай, заживо, скончавшись вскоре в местной больнице. Когда преподобному оптинскому старцу Нектарию рассказали о том, как дети сожгли старушку, он произнёс:

– Погодите, ещё вырастут такие собачата и волчата!

Вот и выросло новое молодое поколение, не причастное к тем богоборческим погромам да и мало что знающее о них. Но у шествия факельщиков чёткий маршрут и определённая цель – они воинственно идут в монастырь. Останавливаются перед монастырём на том берегу реки и долго стоят в недоумении, будто пытаясь вспомнить забытое: ведь зачем-то они шли сюда. Было же что-то, переполняющее их духом ярости и заставляющее спешить сюда. Что?

Помню, как в ту ночь мы стояли на монастырском берегу реки и смотрели, как приближается к Оптиной пустыни это море факелов.

Небо алело от зарева пожара, а река казалась красной от огней. Впереди стоял иеромонах Василий, которого на Пасху 1993 года убьёт богоборец-сатанист. Позже он говорил своему другу, что гонения будут и надо готовиться к ним. А в ту ночь он сказал странное:

– Это мой народ.

А месяц спустя я узнала, что в ту ночь в засаде у реки сидели трое подростков и Митяй, разложив перед собою бутылки с зажигательной смесью, – они приготовились дать смертный бой, если начнут громить монастырь. Мальчики были из православных семей и готовы были отдать жизнь за Христа. Но при чём здесь заступник монастыря неверующий Митяй? Да, душа человека – загадка.

* * *

Летом следующего года Митяй без памяти влюбился в дочку полковника, юную девицу с косой ниже пояса, только что окончившую школу. Девица же, в свою очередь, желала единственного – быть со своим Митей до последней гробовой берёзки и чтобы сбылось в их жизни то, о чём пишут в романах: «Они жили долго и умерли в один день». Это была идиллия, о которой следовало бы рассказывать словами песни: «И вот идут они, как по облаку», а лишь взглянут друг на друга – и краснеют.

Когда полковнику доложили про Митяя, он достал своё табельное оружие и поклялся пристрелить Митяя на месте, потому что не для того он растил свою любимую доченьку, красавицу и отличницу, чтобы всякая шпана и последняя шелупонь… Ну, понятно. Дома у Митяя было не лучше. Отец заявил, что хватит с него «тюремщицы», и тоже схватился за дробовик. В общем, у старика что-то не ладилось с покорением природы, и он повадился палить из ружья.

Страсти кипели почти по Шекспиру. Полковник закрывал свою дочурку на все замки, а она выпрыгивала в окно и бежала к своему Ромео. На поиски дочурки отряжали солдат, а влюблённые укрывались в монастыре и истово молились, чтобы быть им навеки вместе. На этот раз Митяй уже с радостью привёл свою избранницу к старцу и, опустившись на колени, воскликнул:

– Батюшка, благословите нас венчаться!

– Ну, ну, – замялся старец, а потом сказал: – Надо годик подождать.

Но где тут ждать, если, говоря опять же словами песни, «и страсть Димитрия схватила своей мозолистой рукой». У влюблённых нашлись защитники во главе с молодой монахиней, покинувшей свой монастырь, но зато прочитавшей множество книг. Из книг, по толкованию монахини, выходило, что старчества сегодня нет, а если, допустим, всё-таки есть, то ведь и святые, бывает, ошибаются, и это называется телагумен, то есть обыкновенное частное мнение, с которым необязательно считаться. В общем, монахиня знала много учёных слов и с горячностью утверждала, что со свадьбой медлить нельзя. Ведь Митяй преобразился, как в сказке: по вечерам ходил исключительно в белой рубашке, днём честно трудился на стройке, а главное – клал земные поклоны с таким неистовством, что я даже посоветовала ему не расшибить лоб. Митяй хотел было обидеться, но вдруг рассмеялся и даже показал мне большую щуку, которую он так удачно поймал для свадебного пира.

Короче, щуку нафаршировали, монахиня настругала салатов и достала у знакомых уже бывшее в употреблении подвенечное платье и несколько траченную молью фату. А потом нарвали на лугу ромашек и отправились венчаться в церковь. А батюшка отказался венчать влюблённых, сказав, что отсутствует свидетельство о регистрации брака и даже паспорт невесты, поскольку папа-полковник спрятал его в свой военный сейф.

Вернулись они из церкви несолоно хлебавши. Щуку, конечно, съели, а потом начали ругаться. Невеста обозвала Митяя идиотом и закричала, что не намерена венчаться в обносках с чужого плеча, между тем как папенька подарил бы ей к свадьбе бриллиантовое колье и отправил в свадебное путешествие на Канары. Митяй сказал в ответ, что все бабы дуры. И они разошлись как в море корабли, а при случайных встречах на улице с неприязнью отворачивались друг от друга. Это свойство страсти – полыхнёт пожаром, да и оставит после себя ту выжженную землю, когда неловко вспоминать о былом.

Всё же старец не зря советовал подождать годик. Ровно через год девица вышла замуж за майора и, обрезав косы, выкрасила волосы в модный фиолетовый цвет. А Митёк ещё долго благодарил Бога, избавившего его от этой капризной модницы, морщившей нос при слове «навоз». Сам же он был крестьянского корня и охотно помогал матери обихаживать корову и возделывать их огромный, в полгектара, огород. А потом матери не стало. Умерла Мария, как и жила, в трудах. Окучивала картошку на огороде, а потом перекрестилась, осев на грядку, и скончалась с тяпкой в руках.

Митя долго горевал после смерти матери. Она единственная во всем мире любила своего непутёвого сына и тайком от отца совала ему в карман то денежку, а то купленный опять же тайком апельсин. Теперь ничто не привязывало Дмитрия к родительскому дому, и он уехал на заработки в Москву.

* * *

В Москве Дмитрий прожил два года. Наш городок бедствовал в ту пору от экономической разрухи. Многие уезжали на заработки в столицу, чтобы понять в итоге: Москва бьёт с носка. То есть провинциалов охотно брали на стройку, обещая заплатить через пару месяцев ну буквально чемодан долларов. Потом строителям говорили, что заказчик готов заплатить эти немеряные доллары, но лишь по завершении определённого объёма работ, и надо отработать ещё два-три месяца. А финал лохотрона был известным: как только люди начинали возмущаться, требуя заплатить за работу, их избивали так страшно, что они рады были вернуться домой пускай без денег, но зато живыми.

Эта криминальная изнанка жизни была знакома Митяю, и в Москве он старался сплотить земляков для отпора «лохотронщикам». А ещё он сколотил крепкую бригаду строителей, научился находить выгодные заказы и был настолько бесстрашен в драках, что не заплатить его бригаде было бы себе дороже.

Теперь искатели счастья возвращались из Москвы с победой и важно расхаживали по улице, поскрипывая новенькими куртками из кожи дивного зверя – дерматина. А Митя через два года купил себе квартиру у нас в городке и вернулся домой. Славный город Москва, и многое Дмитрию там понравилось, а только тосковала его душа без этой бедной провинциальной родины, где по весне всё тонет в купах сирени, а на рассвете гулко плещется рыба в реке.

Верный заветам былого строительного братства, он иногда всё же ездил в Москву, чтобы выручить тех бедолаг, которых опять обманули, не заплатив за работу. В общем, повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить. В последний раз он вернулся из Москвы с пробитой головой и на костылях, а потом бесследно исчез и – как в воду канул. Полгода о Мите не было никаких известий и ходили неясные слухи, что он умирает где-то в реанимации или вроде бы уже умер. А через семь месяцев, живой и весёлый, он приехал в Оптину пустынь, чтобы рассказать старцу Илию о медсестре Татьяне, которая выхаживала его в реанимации, да и влюбилась в него.

– Батюшка, она мне морковку трёт, как маленькому, и витамины пихает, – рассказывал он старцу. – Как с младенцем нянчится, смех! А ещё в жёны ко мне набивается.

– Вот-вот, – сказал старец, – это твоя настоящая жена. Женись на ней!

Женился Дмитрий, по его словам, как под наркозом. Переволновался так, что явился в церковь венчаться при полном параде и даже с галстуком-бабочкой, но при этом в домашних тапках, и пришлось его срочно переобувать. В семейной жизни он ничего не понимал и спрашивал меня осторожно:

– Тёть Нин, как тебе моя Танька?

– Ничего вроде.

Признаться, я не сразу разглядела эту застенчивую тихую медсестру.

Настоящая красота, как утверждают поляки, это то, что прекрасно «на третий пригляд» и не бьёт по глазам, как яркий макияж. А застенчивая Таня была красива той особенной русской красотой, которую и разглядишь-то не сразу. С виду серая уточка, а присмотришься и ахнешь – сероглазая красавица с точёными чертами лица и вся будто светится изнутри. В общем, после свадьбы Митяй вдруг уставился на себя в зеркало и, ужасаясь своей неказистости, сказал сочувственно жене, мол, любовь зла, полюбишь и козла.

Он ёрничал, стесняясь своей любви. Слишком непривычной была та новая жизнь, когда перед работой ему подавали горячий завтрак и свежую рубашку, а потом жена крестила его перед уходом и долго смотрела вслед. Куда привычней было другое: он – Митяй-лентяй, «аспид» и позор семьи. Но жена-красавица видела в нём то, чего не видели другие, и уговаривала мужа:

– Митенька, отдохни. Нельзя так много работать!

Работал он, действительно, много. Он не привёз из Москвы чемодана обновок и перстня с печаткой, как это делали местные парни. Он привёз главное – мастерство. Освоил в столице евроремонт, увлёкся дизайном и работал теперь на отделке квартир. Брал он за труды дешевле других, работал быстро и качественно. Так что заказов было хоть отбавляй.

Молодым очень хотелось ребёнка, но врач сказал Дмитрию, что из-за перенесённой в детстве болезни иметь детей ему не дано. Они тогда долго ездили по детдомам и приютам, надеясь усыновить ребёнка. Но у детей-сирот имелись чисто бумажные родители, бросившие их, спившиеся или угодившие в тюрьму. Усыновить таких детей по закону нельзя. Но они продолжали поиски и молили Господа даровать им дитя.

А потом был такой случай. Однажды в Оптину пустынь приехали москвичи на своём минивэне, а после службы захотели съездить в Клыково, в тамошний монастырь. Они позвали Дмитрия с собой, чтобы показал им дорогу. А на полпути он закричал вдруг шофёру:

– Останови машину!

Почему он бросился в лес, Митя не понимал. Но он бежал что есть мочи, в ту чащобу, где двое пьяненьких женщин пытались повесить на суку годовалого младенца, а тот отчаянно сопротивлялся им, цепляясь за дерево. Митя вынул ребёнка из петли, а паломники бросились ловить убегавших женщин. Но страх за жизнь младенца был так велик, что, оставив погоню, они срочно повезли малыша в больницу. Как ни странно, ребёнок не пострадал. А Митя так зауважал своего смелого сына, с отвагой боровшегося за жизнь, что при крещении дал ему имя Андрей, по-гречески это «мужественный». По словам Тани, её Митенька оказался заполошным папашей – сам купал малыша, сам вставал к нему ночью и ревновал при этом к жене.

Виделись мы с Митей теперь редко. У Татьяны был свой духовный отец, старенький батюшка, служивший в сельском храме. Здесь он крестил Татьяну во младенчестве, потом венчал её с Дмитрием, а позже они принесли сюда крестить своего сына Андрея. Душа уж прикипела к этому храму, и обычно они ходили сюда.

– Трудно было, конечно, – ответил он, – а хорошо. Мы ведь с отцом, как волки, ненавидели друг друга. А тут сидим, обнявшись, и вспоминается лишь хорошее. Как меня батя в первый раз на коня посадил и как учил прививать саженцы. Перед смертью он мне руку поцеловал, а я ревмя реву и всё целую его.

За несколько дней до смерти Фёдора Ивановича произошло неожиданное. Простудился сынишка и неделю так тяжело болел, что перепуганный Митя привёз знакомого батюшку, чтобы причастить малыша на дому. Фёдор Иванович говорить уже не мог и тихо отходил, исхудав до прозрачности. Но тут он зашевелил руками, подавая знаки и призывая батюшку к себе. Отказать умирающему в причастии священник не мог, а потом на отпевании говорил о поколении наших отцов, переживших войну, голод, аресты и времена лютого безбожия. Трудно они жили, но по-своему жертвенно. И не нам их судить, подменяя Божий суд.

Года три, наверно, мы не виделись с Митей, а потом встретились на автовокзале. У Дмитрия были рюкзак и две тяжёлые сумки с банками краски и какими-то инструментами. Мы разговорились.

– Как сынок? – спрашиваю.

– Весь в меня – хулиган! – рассмеялся Митя.

– Далеко ли собрался?

– Да вот Танюшка моя испугалась счастья, – опять засмеялся он.

– Не поняла. Это как?

– А так. Просыпается она утром и говорит: «Митенька, мы с тобой такие счастливые, что даже страшно от счастья. Дом полная чаша, сыночек ласковый. И как же нам Бога благодарить? Поезжай туда, где бедно и трудно и поработай бесплатно во славу Христа». А батюшка Илий выслушал Танюшку и велел мне ехать к иеромонаху Никону ремонтировать храм. Там, говорит, и бедно, и трудно, а денег на ремонт и подавно нет. Вот прикупил кое-что для ремонта.

Автобуса долго не было, а Митя всё улыбался, порываясь рассказать про свою Танюшку. Но нужных слов не находилось, и он тихонько запел: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня..» Он пел эту старинную песню, чтобы рассказать о себе: «У меня жена раскрасавица, ждёт меня она, ждёт-печалится». В наших краях люди и доныне деликатны в разговорах о любви. Здесь не хвастают: «Жена меня любит», а скажут точнее: «Она меня ждёт».

Вот такая история приключилась с Митей. Ждут его дома жена с ласковым сыном и будут ждать, он знает, всегда. Тут, действительно, бывает страшно от счастья, потому что непривычно оно.

Подошёл автобус, и Митя уехал на тот дальний приход, где зимой у иеромонаха Никона всего три прихожанки из деревенских старух. Одна поёт на клиросе, другая алтарничает, а третья ничего не умеет и только молится. Зато летом там многолюдно. Места здесь красивые, дачные, и несколько московских семей уже планируют переселиться туда.