«Пока есть на земле вятские». Беседа с отцом Андреем Кононовым

Кратко опишу, при каких обстоятельствах я брал интервью у батюшки. Мои ступни из-за того, что я плохо подготовился к паломничеству, превратились в две мозоли. Ковыляя и опираясь одной рукой на палку, я в другой держал диктофон. При этом нам с отцом Андреем и его прихожанами время от времени приходилось преодолевать какие-то болотца или иные препятствия. Плохо было то, что мы при этом всё время разделялись, да так, что не понять – кто из нас отстал, кто ушёл вперёд. Когда движется лесами двадцать тысяч человек – потеряться можно, что называется, с концами. Но с батюшкой мы всё-таки каждый раз находили друг друга. Так родился на свет этот материал.

– Отец Андрей, с какого года вы начали ходить?

– Кажется, с 95-го. Тогда нас было около двух тысяч, в десять раз меньше, чем теперь. Было проще устроиться на ночлег, большинство ходоков знало друг друга, а так мало что изменилось. Постепенно приобретается опыт: какую еду с собой брать, как уберечься от дождя, от мозолей.

– Много ли людей стали вашими прихожанами благодаря ходу?

– Благодаря ходу многие остались прихожанами. Часто так бывает: люди зайдут в храм раз-другой, что-то не сошлось, на чай не пригласили – и человек уходит. Потом он иногда вспоминает Бога и даже считает себя православным, но его трудно назвать чадом Церкви. А в пути на Великую человек действительно становится нашим. Что досталось не даром – тем и дорожишь. Я бы не сказал, что есть ощущение, будто мы совершаем подвиг. Но есть чувство, что ты делаешь то, что должен, исполняешь то, к чему призван. В середине девяностых от нашего прихода отправлялось на Великую человек пятьдесят, теперь больше двухсот. Это помогает нам, с одной стороны, сплотиться, с другой – не замкнуться в себе, в своём приходе. Знаете, такое бывает с некоторыми общинами, например у отца Георгия Кочеткова. А здесь десятки приходов шествуют не только вятских, но из многих епархий. Очень важно, чтобы приход не заслонял от человека Русской Церкви во всей её полноте.

– Что было самым трогательным во время ваших хождений?

– Ой, много чего. Удивительно ведут себя животные, которые встречаются в пути. Вся скотина бежит за нами, иногда целыми стадами. Перед Мурыгино стадо баранчиков, как увидело нас, – понеслось, им тоже хочется поучаствовать, их ловят, пытаются остановить, а они как сумасшедшие, как прикипели к ходу. Кошки, собаки семенят следом – домашние, бездомные. Всё живое приветствует, чует, что мы не с тем идём, чтобы изгадить эту землю, расстрелять последнего зайца, раздавить лесного клопа, погубить муравейник. С молитвой идём вослед за святителем, и природа нас приветствует.

– Какие подробности помогают вашей памяти отличать один ход от другого?

– Каждый раз есть что-то запомнившееся: иногда пустячок или неожиданный поворот в разговоре, какое-то поучительное событие. Вот, например, пришла пора подниматься после привала, а тут мимо трактор идёт. Один молодой парень, из наших, попросил водителя довезти его рюкзак до села, стоящего у нас на пути, – забросил в кабину и лёгкой походочкой к нам. Уж не помню всех подробностей, как он потом собирался искать своё имущество, но только делать ему этого не пришлось. Одна бабуська вдруг сказала: «От ноши в ходу избавиться – всё равно что от креста. Не зачтётся тебе, что на Великую ходил». Парень побледнел. «Стой, стой», – кричит трактористу, выручая свою поклажу.

Ну, это, конечно, одному Богу известно, что зачтётся, а что нет, но и то правда, что потрудиться в ходу – во благо. В течение года иные из ходоков на форумах, чатах пропадают, аськами обмениваются и ничего тяжелее чайника не поднимают. Но надо когда-то и глаза в глаза с людьми общаться, деревенеть от усталости, молиться так, словно чрез минуту придётся Богу душу отдать.

Вот ещё история. Шли в дождь, наконец, достигли одного из сёл. А один наш батюшка – отец Олег – поглядел на свои джинсы, выше колен залепленные грязью, и говорит: «Постирать бы». Через какое-то время выхожу из дома, где мы устроились на ночлег, вижу: отец Олег сидит по пояс в бочке с водой. «Ты что делаешь?» – спрашиваю. «Джинсы стираю. На себе удобнее». Вылез, выжал штаны и так – в мокрых – лёг спать.

Один из ходов запомнился кратким общением с бабой Катей. Это было в селе Монастырском, она пустила нас на постой. В доме меня изумила подушка размером с полкровати. «Откуда такая?» – спрашиваю, изумлённый подобной страстью к гигантомании. «Я прежде в Казахстане жила, – печально отвечает баба Катя, – и были у меня гуси. Так любила их, но, когда пришло время уезжать, взять их с собой не могла, так хоть перьев нащипала – подушку сделала. Хотела, чтобы в гроб мне её положили, так ведь не войдёт». «А ты раздели, – советую я, – и маленьких наделай, чтобы и тебе, баба Катя, подушечка досталась, и мужу, и внукам».

Вообще, редко что запоминается, человек не тратит сил на то, чтобы замечать, запоминать, что вокруг происходит. Добраться с молитвой до привала, перекусил, поспал немного и снова в путь.

– А что запомнилось как самое печальное?

– Самое печальное, самое печальное… Галоши лёгкие у меня однажды увели из Великорецкого, а без них пришлось туго..

– Вы лишились галош?

– Да, я лишился замечательных галош, и пришлось мне весь обратный путь проделать в толстых резиновых сапогах. И это мне совершенно не понравилось… А так ничего печального не было. Ну, повздорит кто слегка, или храпит иной во сне, но вообще люди должны проявлять в таких ситуациях лучшие качества – терпеть недостатки ближнего, отдавать последнее, помочь поднести тяжёлый рюкзак, если потребуется. Что, собственно, и делается.

* * *

– Отче, ходу много столетий, и он за всё то время прерывался, кажется, лишь единожды. Другого такого в России нет. Почему вятские так крепко за него держатся?

– Наши предки дали обет, что пока есть на земле вятские – ход не иссякнет. Это было не насилием над волей потомков, а доверием к ним. С чем сравнить… Священник на литургии, стоя в алтаре, просит прощения у народа. Никто его не слышит, но это делается вовсе не для проформы. Пастырь доверяет тем, кто собрался в храме для молитвы. Никто не заставляет нас принять святыню – образ святителя Николая – и отправиться с ним в путь, но не на этой ли ниточке держится связь русского человека с прошлым? Ведь клятву, данную соборно в 1613 году – вечно хранить верность Дому Романовых, – мы нарушили. Знаете, это очень таинственное действие, когда народ идёт в течение нескольких трудных дней, объединённый молитвой. Это организует не только Вятку, но всю Русскую землю.

– Что значит для вас паломничество на Великую в духовном отношении?

– Самое яркое во время хода – это не встречи с людьми, их немало происходит и в храме, а ощущение живой, движущейся Церкви. Стали понятны некоторые события духовной жизни Израиля, когда народ Божий сорок лет блуждал по пустыням, но не разбежался, потому что днём шёл за столпом облачным, а ночью за огненным. Так и здесь, после того как несколько дней идёшь с любимыми, ближними, молишься с ними, делишь трапезу, то начинаешь понимать, что такое Царствие Божие, сходящее на землю.

Мы идём не только для того, чтобы донести образ, но, в первую очередь, отслужить литургию, приобщиться ко Христу. Святитель Николай ведёт нас не к себе, а к Нему, чтобы там, на Великой, произошло соединение Неба и земли, временного и Вечного. Так мы превозмогаем смерть, всё, что мешает нам в этой грешной жизни, дышать воздухом простых обычных дел, не говоря о горнем. Ведь нам не хватает сил даже на то, чтобы вымыть ложки после обеда, сказать спасибо сотворившему тебе добро. Дыхания не хватает ни на что.

– Как обрести его снова?

– Для нас Великорецкий ход стал способом укрепить приход. Мы ждём его, чтобы пообщаться не только на уровне духовном, но и душевном, не только преломить хлеб на литургии, но поделиться кипяточком, пряником, огурцами, не только помолиться, но поднести рюкзак собрату, позаботиться о том, чтобы не болели его ноги. Этого так не хватает обычно. Помню, после праздничной службы подошёл ко мне в храме мужчина, со словами: «Вот мы отслужили литургию, приобщились из одной Чаши, но если я подойду к кому-нибудь и попрошу пригласить меня на чай, то услышу, что, мол, извините, времени нет. Мы вроде и свои, но на самом деле чужие». Я ему ответил: «Вы несколько потребительски подходите. А почему не поступить наоборот: самому пригласить собрата на чай с тортом?» Но это было, с моей стороны, скорее советом – не судить никого, кроме себя, – чем полным ответом. Проблема действительно существует. Ведь литургия – это порыв в нашей жизни, её следует сравнивать не с ежедневными восходом и закатом, а как если бы тысячи солнц засияли на небе – она вся Чудо. От начала до конца. Но нужно желать и трудиться, чтобы отсвет этого прорыва освящал нашу повседневную жизнь.

Мы такие разные – интроверты, экстраверты, флегматики, холерики; одному нравится маленькая церковка, где поют бабушки надтреснутыми голосами, другим – архиерейские службы, третьим – водосвятные молебны с акафистом. Душевные различия бесконечны. Но как в Боге есть три Ипостаси, при едином Существе, так и наше многообразие имеет в основе единую человеческую природу. Лишь литургия соединяет нас, не сливая, но, пришедши на неё неподготовленными, мы редко успеваем собраться с силами. Вот для чего нужен крестный ход. Он рождает тот образец приуготовления, который нас потом вдохновляет.

Увы, в силу разных причин, мы в XVII-XIX веках начали утрачивать понимание о мистической стороне церковной жизни, всё более воспринимая её как морализм. Перед бунтом 1917 года кое-где по требованию медицинских работников начали кипятить святую воду для Великой агиасмы на Крещении, освящение воды в реке стало восприниматься не как внесение благодатных плодов Евхаристии в наши тварные пределы, а как способ пробуждения нравственного чувства. Но нравственность не цель, а средство приблизиться ко Христу, и если объявить её целью – она станет малопонятной тяготой. Лик Христов всё более заслонялся от народа. Пушкин описал такую сцену: Страстная пятница, два жандарма с шашками стоят у плащаницы. Зачем это? Воздать ли честь Царю царей или напомнить о тех римских воинах, которые должны были помешать Христу восстать из гроба?

Сегодня у нас есть действительно уникальная возможность послужить Богу Истинному в такой вот простоте.

– Вы имеете в виду, что священство и миряне сближаются во время шествия?

– Посмотрите на предстоятеля хода – игумена Иова. Никто не обнаружит в нём начальственности, спеси – только искренность, человечность, терпеливость. Он пьёт с паломниками чай из жестяной кружки, спит не на отдельных перинах, а, притулившись среди других ходоков, на чём придётся. Так же вёл нас прежде и игумен Тихон (Меркушев). О том времени осталось воспоминание. В посёлке Мурыгино в одном доме нам постелили хоть и на полу, но покрыли матрасы чистыми простынями. А отец Тихон в чём был – в чёрном запылённом подряснике, – так и лёг. «О милосердие отца Тихона! – воскликнул я. – Он хоть сапоги снял». Это действительно было с его стороны проявлением деликатности по отношению к хозяевам, а одежду монаху снимать на ночь не положено ради целомудрия. Не уверен, что для него имело значение, где спать: в поле, на кровати. Везде хорошо.

– Насколько разные люди идут на Великую?

– Мне трудно судить, вокруг меня приход движется, окружая словно каменной стеной. Мы молимся, редко на что-то отвлекаясь, но иногда бывает, что подходят на исповедь и наркоманы, и убийцы. Было такое – подошёл человек, который собрался покончить с собой, но перед смертью решил сходить на Великую: проверить, может, есть что-то такое на земле, ради чего стоит жить. Обнаружилось, что действительно есть. Иные долго обкатываются, поначалу что-то выкрикивают, какие-нибудь маёвки против ИНН или что-нибудь типа «Слава России» – это уже баркашовцы. Их не гонят, кто не против Христа – пусть идёт. Но, конечно, надеемся, что этот самый баркашовец или антиинэнэнщик станет однажды просто православным христианином.

* * *

– Вы были свидетелем чудес святителя Николая во время хода?

– Один батюшка писал, как одна из женщин искупалась в Горохово, в святом источнике, и забыла очки на берегу. Когда спохватилась, спустя какое-то время, то поняла, что без очков видит как в очках.

Я с такого рода чудесами не сталкивался. Ну, разве что с одним – шёл с нами нищий, опираясь на костыль, всё хромал, вызывая сочувствие. Но подустал, забылся и, когда пришло время расположиться на привале, поскакал так, как не всякий здоровый сможет. В общем, обманул нас.

Но есть чудеса иного рода. Вышел человек из Вятки бандитом, а вернулся честным человеком. Вышел пьяницей – вернулся примерным семьянином. Наглые приходят назад смиренными, ленивые или нудные – становятся совсем другими людьми. Большая часть чудес Господних совершается именно таким образом – человек преображается. Не устаю удивляться тому, как идут детишки четырёх-пяти лет, а иным бабушкам под восемьдесят, и бредёт такая с кошёлочкой, словно в магазин вышла. И так тихонько-тихонько двести километров без малого по жаре, под дождём, по грязи, ночуя где придётся, – не всякий мужик осилит.

Помню рассказ про одну женщину, работавшую ещё в советское время на хлебозаводе. Сверху там было душно, внизу холодно, ноги у неё почернели так, что дело шло к операции, которая неизвестно чем могла закончиться. Врачи не исключали ампутации. Но в больницу она не спешила ложиться, продолжала работать – вы же знаете наших людей, особенно старого закала, они так жили, словно война никак не закончится – всё для фронта, всё для победы. Но женщина эта явно подошла к последней черте, когда вдруг попросила отпустить её в крестный ход. Ей отказали, сказав: «В больницу тебе надо, а не в ход», и тогда она впервые в жизни ушла с работы самовольно. Доковыляла до Великорецкого, искупалась в источнике, а в хлебопекарне её ждал товарищеский суд. Судили, судили, потом вызвали для ответного слова. «Ну, что рассказывать, бабоньки, – говорит женщина, – вы ноги мои чёрные видели? А сейчас посмотрите…» Народ охнул, и произошло второе чудо: женщину не только не осудили, но дали ей несколько дней выходных и двойной паёк.

* * *

– Мы идём среди такой красоты, вам, как поэту, это что-то даёт, у вас есть стихи о Великорецком ходе?

– Когда красота столь очевидна, она не нуждается в словесном оформлении. Это как букет цветов: если мы не собираемся совершить какой-то социальный акт, подарить его на свадьбу например, а просто близкому человеку – то обходимся без упаковки.

Пропагандировать ход поэтическими средствами мне тоже не хочется. Всё естественно, всё понятно: идёшь, молишься. Я читал о Великорецком ходе стихи разных поэтов, среди них есть и слабые и крепкие, как кадушки с огурцами, но все они оставляют равнодушными. Так же сложно писать о Рождестве, столько уже написано, что ничего нового в голову не идёт. Батюшек до революции в семинарии обучали поэтическому мастерству с известной целью – для воспитания прекрасного слога, и в журналах той эпохи можно найти великое множество ровно написанных и совершенно не трогающих душу стихов о восшествии императора на трон, о всех двунадесятых праздниках, о том же Рождестве: «Богомладенец в ясли возлёг, сноп полотенец вырос у ног» – что-то в этом духе. Я не только о ходе – о недавнем недельном паломничестве в Иерусалим не смог написать ни единой строчки и, вероятно, не напишу. Хотя Святая Земля меня потрясла до основания… И знаете, не храмами или святынями, даже не гробом Господним… А сама она по себе явилась чудом из чудес… Неожиданным, благодатным, странным. Она вся есть Божья Поэма.

А вот когда горе преодолевается, великое смятение в душе или вдруг что-то радостное, щемящее пронзит душу – только тогда что-то рождается. Собственно, так устроена вся литература, если не считать, конечно, мыльных опер и соцреалистических романов. Невозможно описать, как бежит красивая лошадь, это лучше на видео снять, а как маленький жеребёнок пытается обогнать поезд, об этой безнадёжной, счастливой попытке мне, как поэту, рассказать не в пример важнее. И вовсе необязательно, что тут же сядешь и готово, у меня есть стихотворение, которое я начал в 18 лет, а закончил в 30. И если я напишу когда-нибудь о ходе, то не о том, как мы идём счастливые, а вокруг красота неописанная.

– На привале вы вдруг поднялись и прочитали грустное стихотворение об умершей девушке. Я был несколько удивлён. Что вас подтолкнуло к этому?

– У нас была прихожанка Марина, в возрасте 30 лет она угорела в бане. Это случилось вскоре после того, как она в который раз вернулась из Великорецкого хода. Вот так же с нами улыбалась на привалах, мужественно переносила все тяготы, наверняка молилась о том, чтобы Господь послал ей жениха. И вдруг такая трагедия. Отпевали её в нашем храме, и так как Марина была девушкой, хоронили в белом свадебном платье, покрытом какой-то плёнкой. И я написал тогда тяжёлое, горестное стихотворение.

– Прочитайте, пожалуйста, ещё раз, мне хотелось бы его записать.

– Хорошо, но я ограничусь только началом и концом:

В прозрачной клеёнке, в пакете
Лежала невеста в гробу.
По-взрослому плакали дети
И морщили кожу на лбу.
Родители как на премьере
Немого сидели кино.
В открытые царские двери
Открытое плыло окно.
…………………….
Бесстыжие чайки кричали:
«Маина, Маина, Маин!»
Мужчины культурно скучали
И слали гонца в магазин.
Отец, опершись на лопату,
Всей грудью привычно курил.
«Как будто набитое ватой
Я сердце своё хоронил» –
Так он мне сказал на поминках,
Главу над стаканом склоняя.
«Маринка! Маринка! Маринка!» –
Тянула, как песню, родня.
Жила. Горевала. Мечтала.
По имени счастье звала.
Невестой Христовою стала,
А может, и раньше была?..

Понимаете, какая судьба. Весь этот абсурд смерти, фата и прочее вдруг стали символами подлинной Христовой невесты. И всё становится на свои места, никакого уныния. Наверное, это моё единственное стихотворение про Великорецкий ход, хотя он здесь не упомянут. Просто шествие наше не заканчивается здесь, на земле, лучшие идут дальше…

Беседовал В.Григорян