Платье навырост. Рассказ

Николай заметил, что как стал вспоминать об отце Георгии, так и теплее вроде стало в машине. Уж с ним-то отец Георгий повозился, пока не вытащил из отчаянья, пока не заставил жёстко оценить свою жизнь. Что делаешь? Куда катишься?

Николай был в Москве человеком заметным, под его началом находилось несколько вещевых рынков, жил – как по минному полю шёл: вправо – воронка, влево – обстрел. Пока, в конце концов, и не «подорвался на мине». На него наехали, стали сводить торгашеские счёты, он попытался встать в стойку, напрячь их, опередили – сожгли дачу, принялись угрожать. Хорошо, что он один, семьи не было, как разошёлся с первой женой, всё недосуг было второй раз жениться. Теперь его холостяцкая жизнь оказалась благом. Уж кого-кого, а его близких «доброхоты» в покое бы не оставили. А так – один как перст. Но брали измором – звонили, угрожали, писали письма, просили освободить поле деятельности по-хорошему. В прокуратуру пошли письма. Один раз вызвали, второй. Николай чувствовал: надо уходить по-хорошему. Но такая ненависть в душе клокотала, что он даже ночами проигрывал давно написанный сценарий мести. «Убью, убью обязательно. Пусть сяду, но не потерплю, какой я после этого мужик?»

В Псков поехал налаживать контакты, были у него там свои люди, хотел поговорить, обсудить предстоящую борьбу. А машина возьми да и поломайся на дороге, аккурат у опушки леса, у крайней избы, в которой горел крошечный огонёк лампады. Постучал. Открыли. Маленький седой старичок с бородой до пояса.

– Заходи, мил-человек. Заходи, гостем будешь, – молочка налил, отломил хлеба. – Ешь. Говорить потом будем.

– А что говорить? Мне говорить нечего, – насторожился Николай.

– Нечего и нечего, неволить тебя не буду. Пей молочко, пей.

И как прорвало Николая. Разрыдался он, уронив голову на стол, покрытый весёленькой клеёнкой, и рыдал, как освобождался. И стал говорить. По чуть-чуть всё и рассказал. Утром он развернул свой «Мерседес» обратно в Москву. В ожидании новой жизни сердце притихло. Смог. Смог сжечь все мосты, переступить через ненависть и жажду мести. Оказывается, уйти – большая победа, чем отомстить. Он не понимал, ему растолковали. Пошумели «коллеги», поугрожали и – отступились. Два месяца нигде не работал. Потом в одном православном издательстве стал заниматься реализацией книг. Навыки были, получилось. Деньги, из-за которых так убивался, как-то вдруг измельчали, отошли на второй план. На первом сияла нестерпимо ярким светом освободившаяся покаянием совесть, как легко её бремя, как удивительно её торжество. К батюшке Георгию с тех пор зачастил. Уже потом узнал, что старец сей в России известный. К нему едут отовсюду специально, это только он случайно на огонёк заглянул.

Вот и сейчас едет. Торопится. Торопится обернуться до Рождества. И что-то беспокоит его помимо слякоти, раздражает. Ну, конечно, она, навязавшаяся попутчица.

– Батюшка дал ваш телефон. Благословил взять меня к нему, как поедете.

Взял. Благословил отец Георгий, нельзя не взять. А самому маета. Девушка какая-то забитая, платок на глазах, вжалась в угол заднего сиденья. Уже часа три едут, а она ни слова.

– Закурить можно? – спросил.

– Мне не хотелось бы... – прошептала девушка чуть слышно.

«Вот ещё новости, в собственной машине и не могу курить. А так хочется затянуться. Навязалась! Робкая, робкая, а “мне не хотелось бы...” А мне хочется курить».

– Может, разрешите одну сигарету? – спросил, еле сдерживая раздражение.

– Мне бы не хотелось...

Николай резко остановил машину. Вышел. Запахнул свою хлипкую курточку. Спички гасли на ветру, он нервничал, наконец-то затянулся.

К отцу Георгию приехали уже к вечеру.

– Вот молодец, вот молодец, привёз рабу Божью Марину. Я просил, спасибо, не отказал, – суетился отец Георгий возле Николая.

А Николаю уже и стыдно: «Надо было с ней поласковее, что это я, всю дорогу молчал, злился, извиниться, что ли?» Марину определили на постой к старой сгорбленной Савишне. До неё пройти с километр, но Савишна сама явилась, углядела машину: «Пойдём, дочка, печка у меня топлена, вареньем угощу из крыжовника. Любишь из крыжовника?»

Девушка смущённо улыбнулась, отвела глаза. А Николая отец Георгий определил в пристройку. Небольшая пристройка давно служит ему гостиницей. Едут издалека, остановиться где-то надо. А там и свет, и печка, и иконы на стене. Несколько коек в ряд, хватает. Николай вошёл, увидел молоденького монаха, стоящего на молитве. Тоже приехал к батюшке. Монах повернул к Николаю приветливое лицо, махнул рукой на свободную кровать, дескать, располагайся, но молитву не оставил. Николай лёг. Спина, затёкшая от сидения в машине, слегка ныла. Уснул быстро.

Утром у батюшкиной кельи уже была очередь. Он оказался за девушкой, с которой ехал. Мариной вроде... Она подняла на него глаза и тут же опустила. Извиниться, что ли? Да нет, раньше надо было. Стал готовиться к исповеди. Прежде чем войти к батюшке, девушка перекрестилась три раза. Монашка, что ли... Не разговаривает, забитая какая-то. Долго, очень долго девушка не выходила. А вышла... Николай натолкнулся на её взгляд, полный ужаса. Она смотрела на Николая, широко раскрыв глаза и как-то не мигая. Он заметил, только значения не придал. Огонёк лампады из открытой двери звал следующего посетителя. Николай встал: «Господи, благослови!» Батюшка в епитрахили, поручах сидел на стуле, устало опустив спину. Белая борода его выделялась в полумраке комнаты первой, потом уже – лицо, глубокие морщины.

– Ну что, раб Божий Николай, всё на «мерседесах» разъезжаешь?

– Нельзя без машины, отец Георгий, поездом я бы и сейчас ещё ехал.

– Ну, давай, что у тебя…

Знакомый холодок под сердцем. Сейчас надо сказать всё, не утаить, не слукавить. Стал говорить, как всегда, сначала неровно, путаясь, а потом как в омут головой – всё.

Батюшка слушал, склонив голову и прикрыв глаза. Иногда лишь слегка кивал головой, – дескать, слышу, не сплю, рассказывай. И вот оно, блаженное облегчение. Батюшка накрывает голову Николая епитрахилью, читает разрешительные молитвы. Чтобы пережить это светлое, ни с чем не сравнимое чувство, можно было бы не только на «Мерседесе», пешком прийти в эту продуваемую ветрами избушку. Николай поднялся с колен, подошёл под благословение.

– А ты, раб Божий, сколько бобылём жить собираешься? Немолод уже, пора, пора гнездо вить.

– Да моя невеста ещё, отец Георгий, не родилась, – привычно отшутился Николай.

– А вот и родилась. Сидит там. Мариной зовут. Попутчица твоя от самой Москвы, чем не жена тебе?

– Шутите, отец Георгий... Как найду себе невесту, сразу к вам привезу знакомиться. А пока другие у меня заботы.

– Я тебе серьёзно говорю, – голос батюшки стал твёрдым. – Она, Марина, тебе жена, разгляди её, сам убедишься, – и махнул рукой на дверь, иди, дескать, хватит, поговорили.

Вышел. Где она, его «жена»? А вот, сидит пичужкой, укутавшись в большой чёрный платок. Может, его ждёт, «мужа».

– Марина? Вас Марина зовут? Вы меня простите, что я так строг был, пока ехали. На меня, понимаете, столько забот навалилось.

– А я-то тут при чём! – девушка подняла на него глаза, полные слёз. – Мне-то что до ваших забот? Я приехала у батюшки благословения просить в монастырь. Он всё говорил: подожди да подожди, а тут позвал. Я и поехала. Мне бы поездом лучше, а он благословил вам позвонить. У вас проблемы, только я тут ни при чём.

Девушка уже ревела в три ручья.

– А я при чём в ваших проблемах? Мне без разницы, куда вы, в монастырь или...

– А батюшка что сказал?! Говорит, выходи, Марина, замуж за Николая. За вас, значит! За вас. Вот они, ваши проблемы. Только я здесь ни при чём, я в монастырь.

Николай напрягся. Он понял, что разговор заходит слишком далеко, понял, что это была не просто беседа со старцем, это было благословение. Марину он благословил выйти за него замуж, а его – жениться на ней. Девушка рыдала, худенькие плечи тряслись.

– Да не реви ты. Давай что-нибудь придумывать.

Вышли на улицу, стали ходить кругами вокруг «Мерседеса».

– Может, ты что-нибудь не поняла, может, он по-другому выразился...

– Говорит, чем не муж тебе Николай. Я говорю, какой Николай, откуда я знала, что вас Николаем зовут? А он – да тот, что привез тебя ко мне. Я говорю – он старый, да и странный какой-то...

Девушка осеклась и испуганно посмотрела на Николая.

– Вот-вот, – ухватился тот. – Иди и откажись, скажи, что старый муж тебе не нужен. Тебе самой-то сколько? Девятнадцать? Да я тебе в отцы гожусь. Иди-иди, – он стал подталкивать Марину к домику.

– Сами идите. Скажите, что отказываетесь на мне жениться. Так и скажите – отказываюсь.

Пошёл. Отец Георгий стоял на молитве. На скрип двери повернулся, недовольно сдвинул брови:

– Я тебе сказал – она твоя жена. Не ищи другую, только время потеряешь. Всё. Уходи.

Теперь уже Николаю хоть плачь. Он только сейчас понял, как серьёзен этот разговор и какие у него могут быть последствия.

– И откуда ты на мою голову навязалась! – набросился на Марину.– Жил себе, забот не знал.

Она опять заплакала, поняла: батюшка не благословил, непреклонен.

Возвращались так же молча, как и ехали сюда. Только молчание было уже совсем другим. Николай нервничал, злился, даже пару раз закурил без разрешения. А Марина сидела в своём уголочке и хлюпала носом. Николая её слезы злили, больше того, он впервые, как отошёл от той своей торговой мафиозной жизни, пожалел о ней. В ней было много опасного, нестабильного, но в то же время он мог сам решать многое, тем более насчёт женитьбы... Давно бы женился, если бы захотел. Не хотел. Женщины как неспешно вплывали в его жизнь, так из неё и выплывали. А теперь получается: хочешь не хочешь – женись, раз батюшка решил, значит, надо. Бред какой-то. Он, он сам, Николай Степанович Остроухов не решил, а за него решили! А ты подчиняйся, ты ничего не значащая пылинка. Вот так, гневаясь и осуждая, ехал он по вечернему тихому шоссе, и припорошенные снегом ёлки мелькали себе и мелькали.

Высадил Марину у метро. Она, опустив глаза, поблагодарила. И сказала твёрдо, будто на подвиг шла:

– Я вам, Николай Степанович, позвоню.

– Зачем? – чуть не вырвалось у Николая.

Но осёкся, невежливо. Она позвонила через неделю. Он сразу почувствовал – отпустило. Голос не такой напряжённый, как раньше, спокойный:

– Я согласна, Николай Степанович. Батюшка благословил. Я ещё раз к нему ездила, поездом. Только вчера вернулась. Он сказал, мне в монастыре не место. Я ведь иконы пишу, батюшка говорит – иждивенкой в семье не будешь, всегда на жизнь заработаешь. Я согласна.

Николай схватился за голову. А он, он-то не согласен!

– Марина, – бросился он умолять девушку, – я старый, я некрасивый, я тебе в отцы гожусь, подумай, Марина...

– А мне теперь хоть думай, хоть не думай – отец Георгий благословил. А он... ему многое открывается.

Через час Николай вновь гнал свой «Мерседес» по знакомой дороге. Он приготовил длинную речь, пламенный монолог обиженного и оскорблённого человека. Он скажет, он убедит, он приведёт примеры.

Отец Георгий в валенках, тулуп поверх подрясника, чистил во дворе снег.

– Я тебя только к вечеру ждал, – засмеялся.

– Батюшка, – Николай умоляюще посмотрел на него, – батюшка, ну, куда мне жениться...

– А через год ты приедешь и скажешь – батюшка, как хорошо, что я женился. Мил-человек, ты один как перст, и не монах, и не женатый, не дело это. В монастырь ты не готов, а к женитьбе... Девушка редкая, такие на дороге не валяются. Женись. Она тебе дочку родит, крестить привезёшь, назовем её... назовем её Ангелина, – батюшка хитро сощурился, синие детские глаза его светились радостью.

Николай впервые улыбнулся:

– Значит, благословляете?

– Благословляю. Совет вам да любовь...

...Над Кипром тихий душный вечер. Наш теплоход стоит на пирсе, среди таких же, как он, красавцев лайнеров. Сегодня был насыщенный день. Долгая экскурсия по Лимасолу, поездка в Кикский монастырь. А теперь свободное время. Кто отдыхает в каюте, кто бродит вдоль моря, кто сидит в маленьком кафе на берегу. А я очень хочу позвонить в Москву, говорят, недалеко, прямо за кафе телефоны-автоматы. Иду неспешно, наслаждаясь покоем, вспоминая дивные подарки дня. Догоняет человек. Толстенький, рыжий, лицо усеяно веснушками. Наш, с теплохода. В ресторане его столик через два от моего. Очень шустрый. Обожает фотографироваться. Медленно не ходит, всё бегом, эдакий колобок, от дедушки ушёл...

– Щёлкнуть вас на фоне вон той пальмы?

– Не надо, я в Москву звонить...

Мой телефон не ответил. Рыжий человечек быстренько набрал свой номер и затараторил-зачастил:

– Кипр – это потрясающе! Три иконы купил. Как почему три?! На всю нашу семью. Соскучилась? Я тоже. Ещё недельку – и дома. Да, да, обнимаю вас, мне очень вас не хватает.

Трубку положил, а всё улыбался. Так и подошёл ко мне с отсветом улыбки.

– С женой говорил. Она полгода назад дочку родила. А я вот решил в паломничество, давно собирался. Дочь подрастёт, вместе ездить будем, а пока один. Одному, конечно, не то, с семьёй лучше.

– А жена ваша кто?

– Иконописец. В одном московском храме в иконостасе сразу четыре её иконы. Талантливая. А красавица... Не то что я – крокодил. Доченька на жену похожа. Ангелиной назвали. Правда, хорошее имя – Ангелина? От ангела что-то, свет какой-то. Я ей накупил! Покажу, хотите? Вот она, моя каюта, милости прошу.

Мы вошли в каюту, и он стал вытряхивать из чемодана воздушные кружевные платьица, туфельки, маечки, костюмчики – ворох весёлой детской одежды, от пестроты которой зарябило в глазах. А одно, ну прямо роскошное платье с наворотами, совсем не детское.

– Навырост взял. Вырастет, а уже есть что надеть. Мне ничего не жалко для доченьки...

Он протянул мне фотокарточку крошечной девчушки. Но сначала нежно поцеловал её.

– Дочка, Ангелинка, солнышко моё, нечаянная моя радость. А это жена. (На меня смотрела красивая юная женщина.) Марина. Красивая? А я дурак, жениться не хотел, всё раздумывал. А отец духовный настоял, ему-то лучше видно, а я роптал, а я роптал, грешный.

И Николай Степанович рассказал мне эту историю.