Потаенное христианство советских времен.
Из воспоминаний о проф. А.Ч. Козаржевском

От редакции: Факты недавней истории, которые, казалось бы, имеют к нам непосредственное отношение, мы часто знаем хуже, чем события «давно минувших дней». То же касается и так называемой «атмосферы эпохи».

«Большое видится на расстоянии», и порой действительно требуется время, чтобы осознать подлинную ценность тех или иных поступков, их верность и значимость. Думается, опыт людей, бывших верными чадами Церкви в советское время Хрущева и Брежнего, не менее ценен для нас, чем свидетельства исповедников ленинско-сталинской поры. Их христианство было потаенным, они называли его «никодимствованием» – помните, упоминается в Евангелии Никодим, «человек от фарисей», который лишь ночью приходил к Господу для беседы «страха ради иудейска» и исповедовал Иисуса учителем Божиим не перед народом, а только наедине (Ин. 3: 2). Но это не помешало его прославлению в лике свя­тых (память в неделю жен-мироносиц). Такими «никодимами» были православные 1960–1980-х гг., особенно те, за кем «присматривали» особенно пристрастно. Таковым был профессор МГУ А.Ч. Козаржевский (1918–1995). С 1953 года и до конца своих дней он работал на кафедре древних языков исторического факультета МГУ, приобщая студентов не только к грамматике и лексике древних языков, но и к Православию. Естественно, делал он это исподволь, ненавязчиво, тайно, но тот, кто хотел услышать, – услышал.

В жизни православных граждан советского государства было много компромиссов, но вряд ли кто дерзнет сказать, что много неправды. Воспоминания ученика и друга Андрея Чеславовича Е. М. Верещагина помогают лучше понять и суть христианской жизни православных интеллигентов, и «логику» их поведения.

Хотя и скрытная, но всё же полная и счастливая жизнь!

Из воспоминаний о проф. А.Ч. Козаржевском

Профессор Московского университета Андрей Чеславович Козаржевский (1918–1995) – крупный ученый, специалист по классическим языкам и античной словесности, переводчик античных писателей на русский язык, исследователь новозаветного канона и патристического наследия; великолепный, горячо любимый студентами педагог, создатель т.н. рациональной методики преподавания древних языков и автор учебников; знаток архитектуры Москвы и Подмосковья – впрочем, и всего б. Советского Союза, и всей Европы, – неутомимый экскурсовод, популяризатор отечественного и мирового искусства; блестящий лектор, умевший распоряжаться вниманием огромной ауди­тории, а также теоретик элоквенции (ораторского искусства); общественный деятель, отдавший много сил охране и восстановлению памятников истории и культуры.

Научная и педагогическая стезя А.Ч. отражена в некрологе (См.: Журнал Московской Патриархии. 1995. № 6-8. С. 58-59), а также отчасти в автобиографическом интервью «Все прекрасное – Богу» (в кн.: Свет Христов просвещает всех. М., 1996. С. 170-187). Кроме того, А.Ч. оставил воспоминания об эпохе 20-30-х гг: (см.: А.Ч. Козаржевский. Церковно-приходская жизнь Москвы 1920-1930-х годов // Журнал Московской Патриархии. 1992. № 11-12. С. 21-28).

Наряду с видимой для всех, у А.Ч. была еще другая жизнь, и ему (как будет ясно из дальнейшего) в свое время приходилось прилагать усилия, чтобы о ней не проведали. Так и стало: еще лет десять назад об А.Ч. в ипостаси православного христианина почти никто не знал, а догадывались очень немногие.

Впрочем, были люди, от которых А.Ч. не таился. Автору этих строк че­рез посредство незабвенного П.П. Недошивина посчастливилось познакомиться с А.Ч. (в 1960 г.), войти в тесный круг его единомышленников и (дерзаю вымолвить) друзей. Вот и хотелось бы рассказать о нашем сокровенном православном московском житье-бытье протяженностью без малого в тридцать лет от даты знакомства до конца 80-х гг. Сейчас уже можно и уместно.

Л.И. Брежнев, правда, отменяя хрущевские безумные перегибы, ослабил натиск, но не прекратил его. За два десятилетия чиновный пыл просто сам по себе повыветрился, даже и цивилизовался.

Этот для Русской Православной Церкви очередной (будем надеяться, последний) студёный период продолжался вплоть до 1988 г., когда М.С. Горбачев в связи с тысячелетием крещения Руси сказал, что «событие это большое». Записным атеистам приказали прикусить язык. А.Ч. неоднократно говорил, что, с другой стороны, гонения на Церковь имели и положительный аспект – они ее очистили от прихлебателей и нестойких христиан.

Так вот, наш с А.Ч. modus vivendi в 60-80-е гг., надо думать, был типи­чен для поведения тысяч наших православных современников и соотечествен­ников. Память об этом, впрочем, стремительно утрачивается.

… скрытым себя осенили крестом (Белла Ахмадулина).

Действительно, вот пример. В стихотворении, из которого почерпнут эпиграф, Белла Ахмадулина описывает кончину безвестного больного в переполненной палате обыкновенной советской больницы:

"Все свидетели скрытым себя осенили крестом. / За оградой – не знаю, а здесь нездоровый упадок / Атеизма заметен. Всё хочется под потолком / Вдруг увидеть утешный и здраво-опрятный порядок".

Собеседник, интеллигентный юноша, студент одного из православных университетов Москвы (православный университет в Москве?! – еще десять лет назад такое было невообразимо), задал два вопроса: кто такая Белла Ахмадулина и что такое скрытый крест.

Со своей высоты опытного конспиратора А.Ч. обучал меня – двадцати­летнего неофита-зилота – скрытому кресту как раз в 1960 г.

Когда есть душевная потребность перекреститься, но не исключается, что за вами наблюдают, тогда-то и совершается скрытое крестное знамение.

Вы подносите кисть правой руки к животу (или ко груди), поворачивае­тесь в сторону, откуда наблюдение наименее вероятно (например, к стене), складываете три перста и совсем неприметно, чуть-чуть перемещаете их вверх, вниз, направо и налево. Похоже на легкое почесывание. Отдалённей­шая имитация: никакого вознесения десницы на чело и перемещения на ра­мена. Достаточно того, что она покоится на пупе (или на сердце). Весьма ре­комендуется творить скрытый крест под одеждой, и мужчинам это удобно: ру­ка заводится под левый борт пиджака, и в таком случае движения могут быть шире. В экстремальных ситуациях достаточно поднесения правой руки ко гру­ди (как будто у вас невзначай прихватило сердце).

А если и скрытый крест сотворить по обстоятельствам невозможно, то, говорил А.Ч., творите мысленный – только в голове, без внешних проявлений.

Поклоны в пояс на людях также были скрытыми: вместо перегиба туловища склонялась голова или просто глаза опускались долу.

А.Ч. подводил сначала филологическую, затем историко-культурную, а под конец и богословскую базу под подобный вид благочестия. В Евангелии неоднократно говорится, что Бог наш – ««видяй в тайне» (Мф. 6: 4, 6, 18), при­чем греческое соответствие здесь blepton en to krupto буквально означает «видящий скрытое, прикровенное, непоказное, утаенное». Судя по контекстам, Христос отчет­ливо советует быть именно скрытными в проявлениях благочестия. «Вниди в клеть» (Мф. 6: 6), буквально «кладовку» – pameiton (в крестьянском хозяйстве Ближнего Востока – нечто вроде амба­ра, не имеющего окон, да к тому же единственное помещение, где можно бы­ло закрыть за собой засов). Это место, где вы гарантированно остаетесь наедине, вне наблюдения. «Будьте благонадежны, действуйте скрытно, – гово­рил опытный эллинист, – и Господь воздаст вам открыто».

Кроме того, мы неоднократно обсуждали уроки встречи Христа с Никодимом, «человеком от фарисей», который приходил к Господу для беседы, но «страха ради иудейска» не при свете дня, а под покровом ночной тьмы. Никодим исповедал Иисуса учителем Божиим, однако не перед народом, а только наедине (Ин. 3: 2). Не исключено, что днем и прилюдно Никодим, в силу своего положения «князя жидовского» и «учителя Израилева», принужден бы­вал и отрицаться Христа. Всё это не помешало его прославлению в лике свя­тых (память в неделю жен-мироносиц). Не знаю, есть ли в общеязыковом употреблении глагол никодимствовать, но мы употребляли его часто, ибо мы – никодимствовали.

Наша конспирация, правда, была наивной и выглядела комично. Вот в Третьяковке перед Владимирской А.Ч. застыл на месте и медленно приопускает голову. Мне – всё понятно, но для постороннего имитируется раздумье. Потом, как бы спохватившись, А.Ч. резко вскидывает голову и быстро погля­дывает туда-сюда. Не привлек ли к себе внимания? Я не могу удержаться от улыбки, да он, самоироничный, делает извиняющий жест.

Ладно бы, если бы скрытый или мысленный крест мы творили в так на­зываемых общественных местах – в музее, сидя на экзамене или в больнице. Но мысленное и скрытное крестное знамение зачастую совершалось – в цер­кви, за богослужением! И не нами только!

В Преображенском, больше известном как Скорбященский, храме, что на Б.Ордынке, где славился хор, в урочные дни исполнялись «Всенощная» Рахманинова и «Литургия» Чайковского. Так, 8 ноября по традиции исполнял­ся Чайковский (в связи со днем памяти). Представьте себе радостную и страшную картину. Радостную, потому что храм забит, причем молодежью, так, что иголку не всунешь. Тогда о вентиляции не помышляли, и случались обмороки, но упасть наземь было невозможно Страшную, потому что никто из молодых людей не крестился! Старики и средовеки – да, а остальные – нет! Стоят с каменны­ми лицами или даже натужно демонстрируют свою отчужденность. А ведь мы­ то знали, что среди присутствовавших было немало глубоко верующих!

Впрочем, надо подчеркнуть: это – не библейская ситуация, когда «тамо убояшася страха, идеже не бе страх» (Пс. 13: 5; 52: 6). Известно немало случа­ев: «возьмут на заметку», «сообщат по месту работы» в партком или партбю­ро, а там уж как рады «сигналу»! За посещение храма пресекалась карьера и прекращались зарубежные поездки ученых. Даже академиков прорабатывали, заставляли каяться и низвергали! Бывало и хуже: узнают в «органах», что ты верующий, и начнут шантажировать.

А.Ч. рассказывал, что однажды (это было в середине 40-х гг.) недосмот­рел, и у него на шее увидели крест – тотчас последовало исключение из ком­сомола и предложение уйти с учительской работы «по собственному жела­нию». Еще его счастье, что в то время Сталин, одобряя патриотизм Церкви, доказанный во время войны, ослабил вожжи. Иначе, как знать? В 30-е гг. мог­ли и политическую статью пришить. И насиделся бы.

В другой раз «куда следует» настучали, что А.Ч. регулярно бывает во храме пророка Илии (Обыденного), и шесть раз его, близкого к отчаянию, тя­гали в «органы», предлагали доносить на настоятеля, о. Александра Толгского. А.Ч. притворился непонимающим, чего от него хотят, и чудом отвертелся. Считал, что на выручку пришел Никола Чудотворец – к нему воззвал, когда лубянские специалисты-психологи оставили его в комнате одного, наказав «хорошенько подумать».

Вот почему не крестились, не сгибались в поясном поклоне и, уж конеч­но, не становились на колени. Страх сидел глубоко в костях. Страх быть заме­ченным в церкви, быть причастным к какой-либо демонстрации, связанной с религиозностью.

Можете ли вы себе вообразить скрытое посещение храма? Опять-таки на ум приходит наука тертого и битого А.Ч. Он написал о себе: «Я в детстве старался ходить в церковь предельно незаметно: дворовые ребята дразнили меня 'попом', подстерегали на дороге и били, а вслед бросали кирпичи» (ЖМП. 1992. № 11-12. С. 23) .

Так в чем же состояла наука А.Ч. применительно к 60-м гг.? Вы прила­гаете все силы, чтобы проскользнуть в храм как можно неприметней, по воз­можности через боковой или служебный вход. Кроме того, вы приходите по­раньше и становитесь или в темном углу, или в нише, или за столпом-колон­ной, чтобы вас не было видно сзади, а спереди закрыла толпа. Надо было зорко следить, когда какой-нибудь фотокорреспондент начинал наводить свою камеру (такое бывало в патриаршем Богоявленском соборе). Тогда по­лагалось пригнуться почти до земли и спрятать лицо за головами впереди стоящих. Друг друга дергали за рукав. Однажды в «Журнале Московской Пат­риархии» появился снимок, на котором очень хорошо проработался П.П. Недошивин (к тому времени уже вышедший на пенсию), а стоявших ря­дом с ним ни меня, ни А.Ч. нет как нет – успели-таки укрыться.

Еще лучше, если у вас в церкви есть знакомый из персонала, – он мо­жет вас вообще поставить на левом клиросе или даже провести наверх на хо­ры, где вы уж точно недосягаемы. Одно время у нас с А.Ч. завелся обычай под вербное воскресенье бывать у староверов в Покровском соборе. Знако­мый нам староста храма почтеннейший Алексей Дорофеевич Бобков всегда предлагал пройти на хоры и говорил чистосердечно: «Вот такой-то и такой-то все примечает. Давайте-ка вознесемся. Береженого Бог бережет». И как от­радно было видеть оттуда море огней внизу! К сожалению, Алексей Дорофеевич довольно быстро скончался, и мы потеряли ценное убежище.

Мы вообще весьма опасались стукачей, поэтому на новые знакомства или не шли, или шли с осторожностью. Лишь при надежной рекомендации но­вого человека «признавали» сразу. Помню несколько отклоненных нами по­пыток сближения людей «со стороны»; откровенно говоря, сейчас жаль – по­том выяснилось, что опасения были напрасными.

При непредвиденной встрече в храме с сомнительными знакомыми на­до было постараться незаметно ретироваться. Если сталкивались лицом к ли­цу, то на этот случай мы обычно имели наготове благовидное объяснение, почему оказались в храме: «Сегодня Чайковского поют. Где еще можно услышать?», «Случайно шел мимо, дай, думаю, загляну», «Зашел посмотреть на Спаса Нерукотворного» (это по отношению к церкви Илии Обыденного), «Просто интересно, никогда в церкви по-настоящему не был!» (это уже пря­мое лукавство). Таким образом создавали впечатление неверующих. Так бы­ло. Из песни слова не выкинешь.

Существовало неписаное правило (не относившееся, правда, к Богояв­ленскому собору): не ходить в одну и ту же церковь чаще двух раз в год. Ина­че примелькаешься! Вот почему мы объезжали, как бы прочесывали (сообра­зуясь, впрочем, с престольными праздниками), все храмы Москвы. Они были немногочисленны, и приходилось выезжать в область (присовокупляя экскур­сионные цели). То Введенская церковь в Дмитрове, то Благовещенская в За­райске, то Скорбященская в Клину, то Богоявленская в Коломне, то Успен­ский собор в Кашире… Если не было возможности выделить целый день, то устремлялись в Вешняки, Удельную, Переделкино, Расторгуево, Люберцы… Не помню, вместе с А.Ч. или с недавно почившим Сашей (Александром Ива­новичем) Роговым несколько раз ездили в Алабино, в Петровскую церковь, к такому тогда еще ослепительно молодому о. Александру Меню. Нос с гор­бинкой, борода иссиня-черная. Местные прихожанки считали его греком и, откровенно говоря, мало что разбирали, когда он говорил проповедь. Тем не менее слушали благоговейно. Скажу кстати, что тогда проповеди о. Александ­ра чуть ли не каждый месяц появлялись в «Журнале Московской Патриархии», и очень нам нравились. Уважение к О.Александру А.Ч. сохранил навсегда (хотя и не одобрял позднейших действий некоторых из его учеников).

Вот такое скрытое посещение храмов вёл в те годы А.Ч. Каждую суб­боту и каждое воскресенье мы неукоснительно бывали за всенощной и за обедней, но всякий раз в другом месте.

Для Богоявленского собора в Елохове было сделано изъятие из правила. Во-первых, это все-таки было настоящее сердце церковной жизни, с образцово-уставным служением (там много лет регентовал незабвенный Виктор Комаров) Вот оценка А.Ч. богослужения в Богоявленском патриаршем соборе: «Служба в нем строгая, уставная, без вульгарных “усовершенствований”, без сентиментальности, очень ритмичная, сочетающая высокий профессионализм с духовностью и эстетичностью. Посещение соборной службы всегда приносит глубокое удовлетворение. Недаром покойный отец Александр Мень говорил своим близким: 'Если вы колеблетесь, куда идти на богослужение, – идите в Елохово”» (Московский православный месяцеслов. С. 45). Правда, дежурные проповеди по бумажке в Богоявленском соборе, говоримые московскими священниками, А.Ч. не любил: по запричастном стихе он обычно – марш-марш – выходил из храма.

Во-вторых, полагались на русский авось: «Там всё рав­но проходной двор, авось не примелькаемся!» – говаривал А.Ч. Надежда не оправдывалась, да и как могла оправдаться, если в Елохово А.Ч. с 1945 г. в среднем дважды в месяц вставал на одно и то же высмотренное место – напротив Казанского образа Богоматери? Действительно, ходившие с блюдом и стоявшие за ящиком начинали нам кланяться, а один из бывших иподиаконов патриарха Алексия – теперь он высоко вознесся – при встрече (на какой-то конференции через много лет) сразу узнал нас: «Да я всегда примечал, что вы против Казанской стоите!»

Впрочем, надо сказать, на светской работе мы старались ничем не от­личаться от сотоварищей. Ходили на политзанятия и, если поручали, выступали на них; учились в «университетах марксизма-ленинизма» и проч. и проч. Например, А.Ч. даже с видимым удовольствием рассказывал о том, как в юности «ликбезничал» (то есть участвовал в кампании по ликвидации безграмотности), как, вступив в комсомол и став комсоргом учебной группы в МИФЛИ, активничал, как, работая по распределению в сибирской глубинке, был агитатором «десятидворки», ездил с агитбригадой по другим колхозам, участвовал в самодеятельности и даже профессионально читал стихи Маяковского (получая по пять рублей за концерт). И в университете А.Ч. тянул

массу общественных нагрузок: был на хорошем счету в парткоме, получал множество грамот и благодарностей. Это не было «камуфляжничаньем», он был активен по натуре и активно «возился» со студентами. И никогда его общественная работа не была направлена против Церкви.

К студентам он обра­щался по-коммунистически: «товарищи». Однажды говорил о церковной тра­диции отдания поклона Евангелию: «И мы, хотя и не веруем, обязаны покло­ниться, потому что эта книга важна для общей культуры».

Впрочем, любое осуждение с позиций нынешнего дня было бы здесь со­вершенно неуместно. Выставив для дураков предохранительные рогатки, да­лее А.Ч. фактически сознательно дезавуировал самого себя и говорил такое, чего в застойные времена нигде услышать было нельзя. Я принадлежу к числу первых слушателей его новозаветного семинара; недавно перечитал свои

записи – это удивительно, сколько было сказано полезного не только для науки, но и для укрепления веры. Как завкафедрой, А.Ч. обязан был начинать, скажем, годовой отчет со ссылки на очередной съезд партии или партийный пленум, но соблюдение правил игры давало возможность говорить со студенчеством. «Спрячьте свой флаг, не размахивайте им, не дразните гусей, – примерно так наставлял мой старший. – Сообщайте факты и группируйте их, неглупые разберутся, что к чему».
Я встречал множество людей из числа слушателей А.Ч., которые правильно разобрались. И не было случая, чтобы его «заложили».

Вернемся, однако, к церковной тематике.

Иконы в частных домах открыто не держали. Они, особенно родитель­ские, хранились бережно, но за дверцей шкафа, за занавесочкой. Чтобы всё-таки иметь образ перед глазами, вывешивали официальный настенный календарь, содержащий репродукцию, например, «Троицы» Рублева. Ставили на стол соответствующую открытку.

Соблюдался скрытый пост: в общей столовой нельзя было не оскоромиться, но постом А.Ч. ограничивал себя в житейских радостях (скажем, воздерживался от посещения театра).

По телефону на церковные темы не решались открыто говорить и при­бегали к фантастическому (и очень наивному) условному языку: например, председатель совета по делам религий Куроедов шел под шифром любитель курятины, архиеп. Киприан (Зернов; в прошлом актер) – лицедей, о. Алек­сандр Мень – который по Киевской дороге, патр. Пимен (греч. poimen «пастух») – чабан, митр. Никодим (Ротов) – питерец или приходивший ночью, протопресвитер Виталий Боровой (проповеди которого на пассиях в конце 70-х гг. вызвали фурор; они частично опубликованы: см. журнал «Православная община». 1996. № 33 и 35) – белорус или живчик, Николай Васильевич Матвеев (регент прославленного Скорбященского хора) – Гоголь и т.д. Вместо «служил» говорили: действовал; вместо «ему сослужил» – с ним был в паре. Широко использовались топонимы: Бауманская (Богоявленский собор), Ордынка (Скорбященский храм), Якиманка (храм муч. Иоанна Воина), Залесск (Загорск) и т.д. Ныне смешно вспоминать! Ирина Владимировна, вдова А.Ч., которой приходилась выслушать подобные разговоры, говаривала: «Если бы гебисты подслушали вас, то из-за такой доморощенной “конспиративной” речи они бы немедленно насторожились и взяли вас на заметку».

С церковными праздниками мы поздравляли друг друга также скрытно. Обычно имитировалось новогоднее или первомайское поздравление, в котором содержался для адресата внятный намек: Поздравляю с Новым годом и последующим праздником (=Рождеством Христовым); Поздравляю с Первомаем, с весенним праздником (=Пасхой). При этом из числа продажных выбиралась открытка с более или менее «намекательной» репродукцией. Краснознаменных открыток никогда, естественно, не посылали. Письменное поздравление с Днем Ангела выглядело так: Приветствую и поздравляю Вас с личным праздником. А.Ч. очень любил рассылать и получать поздравления. Поскольку я знаю греческий, мне он на Рождество или на Пасху обычно при­совокуплял по-гречески строку из тропаря или канона праздника. Из граждан­ских праздников он всерьез воспринимал только День Победы.

И требы совершались по-никодимски. Регистрации крестин за свечным ящиком боялись как огня. Власти одно время строго предписывали, чтобы при крещении младенца в церкви присутствовали родители и предъявляли паспорта, сведения из которых регистрировались и затем, как все были уверены, поступали «куда следует» (в аппарат уполномоченного). Поэтому, скажем, когда я крестил сына (в 1969 г.), верный священник (ныне покойный о. Владимир из Ильи-Обыденской церкви) пришел на дом (естественно, в светской одежде; это только сейчас на улицах Москвы можно увидеть челове­ка в подряснике). Отец Владимир трогательно спрашивал меня, не слишком ли громко поет, читает и произносит возгласы (т.е. не услышат ли соседи).

Приобретение церковных журналов и книг также осуществлялось скрыт­но. Открыто подписаться на «Журнал Московской Патриархии» и этим засве­титься никто не решался, поэтому выписывали журнал на адрес какого-ни­будь знакомого старичка-пенсионера. Чтобы купить книгу в Издательском отделе, надо было предварительно выписать квитанцию, и в нее вносилось имя покупателя. Опять-таки, предварительно договорившись, посылали под­ставное лицо или называли произвольную фамилию. Бывало, что сотрудники отдела (например, архим. Иннокентий [Просвирнин], которого А.Ч. весьма ценил и уважал) обращались с просьбами помочь при подготовке тех или иных материалов. А.Ч. никогда не отказывал и столь же никогда, вплоть до 90-х гг., не давал своего имени для публикации (что-то публиковал под псевдонимом Андреев). Будущему историку еше предстоит работа по выявлению, кто в действительности стоит за тем или иным псевдонимом или даже за реальным именем.

Вспоминаю, что однажды А.Ч. включился в протестную акцию, но, опять-таки, скрытно. В середине 60-х гг., кажется, в «Комсомолке» (или в «Московском комсомольце») были напечатаны фотографии крестного хода у староверов Белокриницкой иерархии, на которых был виден молодой стихарный Евгений Бобков, студент-юрист Московского университета, кандидат на красный диплом. Была развязана кампания оголтелой травли (Женю обвиняли в лицемерии и двурушничестве), завершившаяся исключением молодого человека. А.Ч. (по-моему, с участием возмущенного П.П. Недошивина) сочинил статью, в которой стопроцентно доказывалось, что исключение есть явный случай дискриминации верующих, то есть отказ представителю значительной части населения в доступе к образованию. Статья или аноним­но, или за подписью одного П.П. была послана в газету. И как ниудивительно, возымела успех (думаю, в газету поступили и другие протесты). Е.А. Бобкову через год позволили восстановиться (правда, на заочном отделении), и он всё-таки университет закончил.

А.Ч. не осуждал также и патр. Сергия; напротив, высоко ставил его заслугу в том, что Церковь всё же осталась легальной и тем самым доступной для многомиллионной паствы.

Пастырское, церковное служение в советские годы А.Ч. вообще считал подвигом. В то время и часть духовенства никодимствовала: батюшки совер­шали службу по уставу, но от общения с верующими под благовидными предлогами уклонялись. И таких не осуждали: если священник, любя храм, благоговейно служит и живет церковно, то, значит, личным примером спасает вокруг себя многие души. А.Ч. входил даже в положение загнанного в угол священнослужителя, может быть, и завербованного КГБ: какой это ужас совершать бескровную жертву и помнить, что ты должен потом кому-то что-то и на кого-то снаушничать. Сочувствовал этим несчастным, опутанным властя­ми людям. Зная бытовую слабость кого-либо из духовенства, всё же отзы­вался снисходительно. Газетно-журнальная кампания начала 90-х гг. по «разоблачению» православных иерархов
расценивалась им как гнусная и безусловно греховная. Запрещенного в служении (но не подчинившегося и перешедшего под омофор псевдопатриарха Киевского Филарета) Глеба Якунина, которому мы сочувствовали, было, в советское время, стал презрительно называть Глебкой и попом Гапоном. А.Ч. сочувствовал, когда «советскому» митрополиту или даже самому патриарху приходилось вынужденно лукавить, отвечая на бестактные и провокационные вопросы зарубежных журналистов. Душевные муки отвечавшего было обычно слишком хорошо видны…

Одна из основных черт духовного облика А.Ч. – доброта. Anima magna, он, понимая свои слабости, понимал и мотивы поступков другого, даже ложных (но не переходящих известной грани), а отсюда – его неосуждение.

Критерии, по мнению А.Ч., могут быть только конкретно-исторические: может быть, именно не чуждавшиеся служения кесарю духовные лица – велики, потому что обеспечили легальность Церкви в воинственно безбожном обществе. Уйти в катакомбы для Церкви означало бы прекратить окормление многомиллионной паствы и выродиться (что мы воочию видели на примере т.н. Истинно-православной церкви, из недр которой вышло такое исчадие ада, как «Церковь Божией Матери Преображающейся»). Будучи единственной легальной формой духовной свободы в тоталитарной стране, РПЦ спасла от нравственной катастрофы множество народа. Выждать, заплатить за право бытия дорогой ценой, затаиться, замереть, но не дать себя искоренить! В таком случае стоит измениться внешним обстоятельствам – а всё течет, всё изменяется, – как Церковь может и на минимальной базе стремительно возродиться!

Избранная А.Ч. (и вообще принятая в нашем кружке) тактика скрытого крестного знамения, скрытого хождения в храм, скрытого бытия на светской работе, вообще скрытной жизни оказалась эффективной. В автобиографи­ческом интервью А.Ч. сказал: «Бог меня хранил. Несмотря на мои христианские убеждения, серьезно я за них не страдал. Поэтому даже не буду говорить о прещениях против меня как верующего – они меркнут перед му­чениями других».

– Чего еще мне попросить у Бога? – Ничего!

Е. Винокуров

Означает ли всё изложенное выше, что в условиях коммунистического подавления Русская Православная Церковь не жила полнокровной жизнью и не имела возможности спасать души пасомых? Означает ли это, что мы, рядовые верующие, были настолько угнетены страхом, что не чувствовали себя счастливыми? Вопросы непраздные. (В зарубежных публикациях 60-80-гг. писалось, что РПЦ – это сплошные Потемкинские деревни, инсценировки КГБ и ничего больше. Один зарубежный архиерей, видевший кадры кинохроники о праздновании Сергиева дня в лавре в середине 70-х гг., осторожно выяснял у меня: разве эти многотысячные толпы – не переодетые солдаты КГБ?)

Ответ: нет, не означает.

Вот что сказал А.Ч. в автобиографическом интервью: «Я против того, чтобы гипнотизироваться мрачными страницами в жизни нашей Церкви, теми невольными рискованными шагами, которые ей пришлось тогда делать. Не дерзаю осуждать и ее первоиерархов» («Все прекрасное – Богу» // Свет Христов просвещает всех. М., 1996. С. 172).

Более того, незадолго до смерти А.Ч. часто возвращался к мысли, кото­рую сам называл искусительной, а именно: не была ли Церковь в период гонений чище и сплоченнее, а верующие – искренней? Чуть ли не ежедневное ныне открытие новых храмов, по его мнению, не должно вводить в заблуждение, ибо напор на Православие возрастает также каждый день, и патриарху (он чувствовал) противостояние дорого дается. В одной из последних лекций сказал буквально: «Сейчас много улюлюканья со всех сторон. Стремление изнутри как-то если не взорвать Церковь, то дискредитировать. Это недопустимо, это и глупо, это и бессмысленно: всё равно врата адовы не одолеют ее. Чего она только не вынесла! Вынесет и это. Но малодуховные люди могут соблазниться и отойти».

Евгений Винокуров, имя которого, как и имя Б.Ахмадулиной, уже ничего не говорит нынешней молодежи, в советские времена печатал глубокие рели­гиозно-философские стихи. Среди них запомнилось четыре строчки (цитирую по памяти), которые мы применяли к себе:

"– Чего еще мне попросить у Бога?

~ Ничего! Вот мировой контраст.

Бог ни в чем не заслужил упрека:

Жизнь Он дал мне, смерть еще мне даст".

Сеть, расставленная тоталитарным государством на Церковь и на нас, ревностных прихожан, была связана так, что ячейки оказались широкими (и со временем они всё расширялись): у духовенства в конечном итоге для душепопечения и богослужения руки связаны не были, а церковный народ ис­числялся десятками миллионов и нес в храмы свою веру во Христа, любовь ко Христу и верность Ему. Если держаться определенных «правил игры», то можно было жить полноценной православной жизнью. И мы действительно жили ею.

Ниже несколько штрихов из облика А.Ч. Напомню, что охватывается лишь период от 1960-го года по конец 80-х годов.

Не было ни одной седмицы, ни одного двунадесятого или престольного праздника, чтобы А.Ч. не побывал в храме.^. Например, когда в декабре 1985 г. патр. Пимен после долгой болезни снова появился в Елохове, вот что (примерно) сказал А.Ч.: «Да, рад за Святейшего. Он ведь любит службу Божию, и не служить для него тяжело. Так же как для меня не быть за службой». Даже если напала хандра, взнуздывал себя, а меня в 60-е гг. непременно вызванивал и убеждал все оставить и пойти, например, к Пимену Великому. Он рассуждал примерно так: «Ну, хорошо, понимаю, что статью надо к понедельнику закончить. Предположим, Вы сэкономите пять часов. И все равно работа не пойдет! Не сделаете намеченного дела!» Опытным путем знаю, что слова эти стопроцент­но справедливы. Даже в случае легкого недомогания он бывал «беспощаден»: «Нет, пересильте себя, нога за ногу приволокитесь – в храме и окрепнете физически». Именно так и случалось! Однажды в храме у меня, как по заказу, прекратился многодневный профузный насморк! В другой раз распирал ка­шель: за службой кашлять неудобно, приходилось сдерживаться, зажимать рот. После всенощной с удивлением обнаружил, что кашель исчез без следа.

Храмы тогда бывали переполнены до последней возможности! На двунадесятый праздник надо было приходить по крайней мере за полчаса до всенощной и не меньше чем за 45 минут до обедни. Плотно спрессованная человеческая масса неохотно попускала вперед. Наша «четверка мушкетеров» поступала так: высылался кто-нибудь заранее, а позже к «маяку» (расхожее слово-советизм) пробирались другие. Если вы, работая руками и плечами, шли сквозь толпу к знакомому, то люди всё-таки сторонились. Как сейчас вижу: миниатюрный А.Ч., прямо-таки танком, устремляется ко мне; где лаской, где таской он прокладывает себе путь, оказывается рядом, расстегивается, снимает с шеи шарф, поглядывает на хоры и собирает внимание. Конечно, теснота, духота и беспорядочное колыхание массы в начале богослужения отвлекали, но потом вы начинали себя чувствовать частицей большого орга­низма, возносящегося к Богу. Все неудобства забывались начисто! Скажу кстати, что если вдруг заполошные старухи начинали разборки, то А.Ч. умел на них цыкнуть, и они замолкали. Какое-то время к Богоявлению ходила одна явно душевно нездоровая дама «из благородных»; обуздать ее мог один А.Ч.

После долгой уставной службы выходили просветленные, физически бодрые – счастливые! Никакой усталости или ломоты в ногах!

На чтение 12 Евангелий обычно ходили в храм Николы Чудотворца, что в Хамовниках. Свечу надо было заранее купить и принести с собой, потому что у ящика всегда стояла большущая очередь. Прихожане стояли тесной толпой, и держать зажженную свечу всегда приходилось с опаской – как бы не подпалить стоявшего перед тобой. Над головами людей колыхалось марево от свечного дыма, подымался пар от дыхания напряженной массы людей, а о вентиляции тогда ничего не слышали. П.П. Недошивин привил нам обычай по возвращении со службы страстей Христовых на сон грядущий перечитывать чеховского «Студента». Сам писатель, по воспоминаниям со­временников, считал этот рассказ любимым своим произведением.

В 50-60-е гг. был очень популярен Покровский храм, что в Медведкове. Там служил архим. Сергий (Савельев), сумевший создать у себя в храме орга­нически цельное богослужение (со своим распевом) и высокомолитвенную ат­мосферу. Храм небольшой, а съезжались, невзирая на удаленность, многие. Вот теснота была так теснота! Руку для крестного знамени не вытащишь!

Мы с А.Ч. ежегодно неопустительно ездили в «Залесск», к преп.Сергию – и на летнего, и на осеннего. Все склоны монастырского холма бывали усыпаны паломниками; случалось, что в Успенский собор мы так и не могли проникнуть, а на огромной соборной площади милиция в большим трудом проделывала проходы для патриарха и духовенства. Тысячеустое пение тропаря «Иже добродетелей подвижник» на площади – незабываемо! (Сейчас по контрасту в толпе половина любопытствующих, и тропарь не подхватывается.)

Мы любили съездить в преподобному на воскресный акафист, читавшийся верующими нараспев. А.Ч. знал акафист наизусть, а я держал в руках текст, собственноручно размноженный на машинке – для себя и для друзей. (Это не нынешнее время, когда в лавре акафист продается на каждом углу.) Однажды, покинув храм, мы устремились было к электричке, но тут об­ратился ко мне вышедший вслед за нами старичок. На акафисте он стоял позади нас. Говорок его звучал по-украински, «по-западенски»: «Дитятко, дай мне акафист-то! Всем селом молиться будем!» Экземпляр у меня был по­следний, намоленный, и аз, многогрешный, на момент заколебался. А.Ч. толчком в бок привел меня в чувство: «Да напечатаете еще!». Тетрадка, ес­тественно, перекочевала в сморщенные руки.

А.Ч. был большим любителем и знатоком хорошего церковного пения и уставного служения^, его недаром называли «ходячим уставом». В этом отношении Москва, как и сейчас, могла дать очень многое. Бывало, стоим за обедней, и как только раздастся первый звук «Херувимской», А.Ч. тут же пригибает меня к себе и шепчет на ухо: «Чесноков, номер такой-то». Он мог пропеть все номера по памяти! Ведь хотя Бог не дал ему хорошего голоса (хотя при необходимости А.Ч. певал на клиросе партию баритона или второго тенора), у него был отменный музыкальный слух и феноме­нальная музыкальная память. Очень любил и ценил А.Ч. творчество Павла Григорьевича Чеснокова, а трио «Разбойника благоразумного» относил к вершинным достижениям мастера.

Конечно, литургия – самое важное богослужение. Но поскольку всенощ­ная больше связана с событием праздника, А.Ч. в случае необходимого выбо­ра предпочитал пойти в церковь вечером. Ко всенощной он применял выра­жение Лескова: «Христос за пазушкой». Понять умом таинство пресуществле­ния Свв. Даров, исходя из нашего здравого смысла или даже из философии, – невозможно, его человек принимает как данность, причем со страхом и тре­петом: «Изыди от мене, яко муж грешен есмь, Господи» (Лк. 5: 8). Повторяя эти знаменитые слова ап. Петра, А.Ч. делал их девизом своей – нашей! – жизни. Согласно магнитозаписи, он говорил буквально следующее: «Я враг того, чтобы приоткрывалась завеса над тайной. И не наше дело проникать в то, что не может быть постигнуто ни при помощи ratio, ни интуиции, а требует, собственно говоря, только одной веры. Всецело зиждется литур­гия на вере. И очень мало адресуется как к рациональной стороне нашей души, так и к эмоциональной. То, что в литургии, – это как бы уже за пределами нашего обычного восприятия».

Иногда на лекциях А.Ч. спрашивали, почему настолько усложнено православное богослужение, зачем требуются эти напластования Октоиха на Часослов. Минеи на Октоих, Триоди на Минею и т.д.? Ниже следует расшиф­ровка магнитозаписи: «Если встать на точку зрения здравого смысла, на точку зрения Льва Толстого, – то зачем всё это нужно? Неужели без этого молитвы не дойдут до Бога? Да не для Бога всё это делается, а для человека, для нашего духовного просвещения. Даже сейчас, в трудное время, когда, казалось бы, не до того, если бы мы хорошо знали богослужение, знали бы все слова, то это было бы великим утешением. Это не было бы ответом на конкретный вопрос, что делать там в чеченском конфликте или каким обра­зом достать кусок хлеба, но это придавало бы осмысленность, промыслительность всему тому, что происходит, и давало бы нам большие душевные силы. И человек более устойчив в жизни, более работоспособен, более молод душой, если он предельно сознательно относится к богослужению, а не счи­тает его средством поставить свечку, чтобы муж не пил или чтобы достался хороший кусок мяса. Таков деляческий подход к богослужению. Здесь же со­четание бездонного философизма, богословской глубины с предельной обра­щенностью к нашей повседневной жизни. Это феномен, который не повто­ряется ни в одной религии, а если брать вероисповедания, то ни в одном вероисповедании, кроме ортодоксального, православного, вот такого сочета­ния повседневных нужд душевных и телесных с философской глубиной, до­ступной, как ни парадоксально, и неподготовленному человеку, – пожалуй, нигде нет. И очень большое утешение для человека, когда он всё это слышит и понимает. Не только слышит одни мелодии, не только видит чисто внеш­нюю красоту богослужения, но понимает, что за чем следует и почему так, что это не какой-то праздный ум всё выдумал, что это сделано для нас. Богу достаточно одного раскаяния и бескровной жертва евхаристии – большего, по-видимому, Богу не нужно. Об этом хорошо писал Достоевский, не мне говорить».

Когда стали выпускать церковные пластинки, мы за ними гонялись. Тогда дефицитные пластинки фирмы «Мелодия» было легче купить в советских магазинах за границей, и когда мне приходилось иногда бывать в загранпоездках, я всегда привозил для друзей именно пластинки с отечественными (или болгарскими) записями церковного пения. В конечном итоге у А.Ч. составилась хорошая коллекция пластинок.

А когда появились переносные магнитофоны на батарейках, то А.Ч. можно было видеть с «Электроникой 302» в сумке через плечо. Нацеливаясь микрофоном, зажатым в кулачке, он – раз! – нажимает клавишу пуска, а потом следит за бегающей стрелкой индикатора и регулирует уровень записи. (Ведь магнитофоны с автоматической регуляцией еще не появились.) Надо было обежать весь город, чтобы купить компакт-кассеты! Они выпускались в Казани и стоили 4 рубля, что уже даже профессора вводило в расход. Кассеты экономили, и записывали их полностью.

А.Ч. сделал множество записей (особенно хора Н.В. Матвеева). Потом он обычно использовал их в своих многочисленных лекциях.

До поры до времени А.Ч. мечтал стать священником (когда А.Ч. испрашивал совета по этому вопросу, особенно у уважаемых им духовных лиц, то все ему единодушно советовали оставаться в прежнем состоянии светского просветителя), и на рукоположении во чтеца его иерархическое «продвижение» остановилось. А во чтеца он был поставлен (настоятелем Ильи-Обыденского храма Виталием Лукашевичем), как только освоил грамоту. В родном храме его привилегией было чтение Шестопсалмия. И уже на склоне лет он бывал несказанно счастлив, когда иногда получал благословение прочитать Трисвятое или те же экса-псалмы.

Шесть псалмов Давида, выражающих вздох «скорбящей и озлобленной» души, были ему особенно по вкусу. Вот он приступает: «Господи, что ся умножиша стужающии ми? Мнози востают на мя, мнози глаголют души моей: Несть спасения ему во Бозе его». Отчаяние! Тьма непроглядная! Кругом беспощадные враги, нет помощника, и говорят еще вдобавок: нет тебе спасе­ния от Бога!

Прочитав два стиха, А.Ч. выдерживал небольшую, но явственно безна­дежную паузу, а потом начинал «из глубины», но совсем другим тоном, в полной уверенности на Бога: «Ты же, Господи, Заступник мой еси, слава моя, и возносяй главу мою. Гласом моим ко Господу воззвах, и услыша мя от горы святыя Своея». А.Ч. был большой мастер создавать контраст: от мрачной безысходности до торжествующей уверенности!

Я слышал, что у него был (так и не осуществленный) замысел написать пособие для чтецов «Как читать Шестопсалмие».

А.Ч. вообще как-то интимно, душевно, по-личному боготворил «родимо­го», «дражайшего» Давида, царя-псалмопевца. Он мог бесконечно слушать псалмы, беззвучно проговаривая слова вслед за чтецом-анагностом. Знал множество псалмов наизусть и, конечно, все прокимны, алилуиарии, антифо­ны и т.д. «Господь пасет мя, и ничтоже мя лишит» (Пс. 22) я полностью слышал из его уст, и неоднократно. Очень любил антифоны 4-го гласа, поемые на Рождество и на другие праздники. «От юности моея мнози борют мя страсти». Этот антифон особенно трогает за душу, потому что действительно от юности многие страсти нас поборают. И уже как бы от себя взываешь: «Спаси мя, Спасе мой!» Вот что А.Ч. сказал на одной лекции: «Давид – удиви­тельный. Недаром считается, что его псалмы отгоняют злых духов. Если вы не веруете в отдельных духов, то не веровать во злой дух, который иногда посе­ляется в нас, невозможно, потому что он чувствуется опытом. Дух неверия, отчаяния – он испаряется при чтении псалмов! Не нужно только огорчаться, что молитвенное настроение и сосредоточенность не приходят сразу, как по заказу. Пусть сначала говорят одни лишь уста. Постепенно человек в это втя­гивается, и почти физически чувствуешь, как всякая житейская дрянь, которая накопилась в тебе, из тебя уходит. Вот это удивительно! Я – не доморощен­ный мистик, но это действительно удивительное ощущение, в котором даже боишься признаться себе».

И еще некоторые из его интерпретаций стихов из Псалтири, записанные во время лекций: «Из кафизм обычно за утреней вычитывается псалом “Доколе, Господи, забудеши мя до конца…”. Другой очень выразительный – “Рече безумен в сердце своем: несть Бог. Растле-ша-ся и о-мер-зи-ша-ся в начинаниих. Несть творяй благостыню, несть до единаго”. Ни один безбожник не творит добро в полном смысле слова. “Тамо убояшеся страха, идеже не бе страх”: вот удел человека без Бога. Он боится там, где нечего бояться. Именно наказание его – страх. Все это бесконечно глубоко в психологическом, даже чисто жизненном отношении. Недаром псалмы читают над покойником! Для отгнания духов злых. А может быть для того, чтобы, слушая псалмы, прийти в какое-то более или менее мирное состояние.

Правда, А.Ч. почему-то не любил полного вычитывания кафизм на утрене. Признавался: «Когда бываю в Даниловом монастыре, то, грешный, не могу выдержать чтения кафизм, выхожу из храма».

Наряду с царем Давидом, А.Ч. очень по-личному (как он говорил:  нежно) любил также сангвинического, очень порывистого ап. Петра: «Это две самые яркие фигуры во всей Библии». Родившегося в 1960 г. сына назвал Петром.

Интересны суждения А,Ч. о ектеньях. В них, по его мнению, содержатся прошения двух видов – необходимые и достаточные. Для каждого, в том числе (это говорилось на лекциях со смешанной аудиторией) и для неверующего. Обращенная к Богу, ектенья одновременно обращается и к человеку, заостряет его внимание на очень важных духовных и житейских ценностях: так, мы просим Бога помочь «страждущим, плененным» и т.д., но в то же время и самих себя наставляем не забывать о них и действовать ради их спасения; испрашивая у Бога избавить нас от «скорби, гнева и нужды», мы в то же время создаём и у себя психологический настрой – настраиваемся на то, чтобы превозмогать разрушительные душевные состояния. Здесь удивительная связь между горним и дольним мирами, всё это обкатано веками и создано гениальными умами. Здесь недопустимы никакие поновления и исправления. Литургические усовершенствования (как А.Ч. выражался, скудоумных людей) не устраивали его не из-за его замшелого консерватизма, а потому, что они пренебрегали многовековым и эффективным опытом Церкви.

Интересно, что свое резкое неприятие астрологии, внецерковного христианства, восточных культов и т.д. А.Ч. обосновывал прошением ектеньи: «Добрых и полезных душам нашим … у Господа просим!» Разъяснял филологически: добрые и полезные – имеются в виду не люди, способные взять под покровительство (ибо «не надейтеся на князи, на сыны человеческия, в нихже несть спасения»; Пс. 145: 3); это множественное число от субстантивированных прилагательных среднего рода; то есть испрашивается то, что для нас добро и полезно. А.Ч. хотел видеть вокруг себя церковно-просвещенных людей.

В связи с заповедями блаженства А.Ч. рассуждал так: «До мысли о том, что, если вы что-то сделали для кого-то из страждущих, то этим послужили Богу, не доходила до христианства ни одна из предшествующих религий. Здесь одна из принципиально новых основ христианства. Это то, что сделало христианство одной из мировых религий. Христианство мировой религией не стало бы, если бы оно не заключало в себе идей, отличающих его от монотеизма иудейства и политеизма античности». Он решительно выступал против расхожего взгляда, что христианство есть плод механического переплетения иудаизма и античности.

В храме мы всегда оставляли доброхотное даяние. Вспоминаю, однажды перед выходом А.Ч. что-то заметался. «Сегодня с блюдом не ходили. А за свечами была такая очередь. Как же уйду без своей лепты?» Разыскал настенный ковчежец и покатилась-зазвенела его жертва. «Во времена оны», хотя жертвовали и купюрами, но чаще всё-таки мелочью. А.Ч., кажется, поступал так: покупал свечу за рубль и посылал ее поставить перед Казанской; с тарелками у Богоявления за обедней ходили два раза по три человека: на каждую тарелку, смотря по обстоятельствам, клался гривенничек или двугривенный. Дно у тарелок было выстлано сукном, но все равно продвижение собирателей сопровождалось постоянным негромким звоном.

Как после зрения Преображения на горе Фавор ученики не хотели сходить с горы, потому что «хорошо» им там было, так и нам (и многим другим) обычно по окончании службы не хотелось уходить, ибо даже после трудового дня на всенощной усталость пропадает и открывается как бы второе дыхание. Обычно слушали еще и народное пение: «Под Твою милость» и «Утверждение на Тя надеющихся».

В те далекие времена все московские храмы были, так сказать, внесословными. Это верно, что верующая интеллигенция предпочитала, скажем, Николу в Кузнецах (где настоятельствовал знаменитый пастырь и проповедник протоиерей Всеволод Шпиллер) или Скорбященский храм на Ордынке (где имелся прекрасный хор, и даже о. диакон – Константин Егоров – мог петь по нотам), но всё же основная паства и этих храмов состояла из «простых людей». Низкий поклон «простецам», преимущественно женского пола и продвинутого возраста, «одуванчикам Божиим», – не никодимствовавшие интеллигенты, а именно они, отчисляя от пенсионных щедрот своих, позволили церковному кораблю проплыть по волнам лихолетий!

В свете сказанного вспоминается символическая картина, смысл которой А.Ч. однажды заострил в разговоре. После кончины совершенно блестящего митр. Николая (Ярушевича) недолгое время митрополитом Крутицким и Коломенским был Питирим (в маститой старости умер в 1963 г.; фамилию его, к сожалению, запамятовал). Второй человек в церковной иерархии, митр. Питирим по внешнему виду был простым, даже простоватым, немудрящим, совсем не представительным. Развевается растрепанная борода, панагии непременно свихнуты набок, прищуренные крестьянские глазки излучают добрую улыбку, даже с хитрецой, пожалуй, но без бездонной мысли. У Богоявления его можно было видеть сразу же за спиной патриарха Алексия. Алексий же выглядел совсем иначе: безукоризненное облачение, расчесанная борода, плавные движения, а интеллект и образованность так и сияют в пронзительных очах. Внешний контраст – большой, приметный. Однако, как подчеркнул А.Ч., по размышлении заключаешь: так и должно быть в Церкви Христовой, где каждому есть место – премудрому и бесталанному, столбовому дворянину и потомственному крепостному крестьянину, ученому и неучу, красавцу и уродцу, гордецу и смиренному. «И нам с Вами, рабам неключимым».

А.Ч. дорожил истиной, что Церковь – матерь для всех-всех; так, в одной из лекций напирал, что все прибывавшие в Москву первым делом шли приложиться к Иверской иконе – «от царя до забулдыги в обносках». При всей безусловной укорененности в Православии, А.Ч., сколько его знаю, всегда был также приверженцем, так сказать, практического экуменизма. Вот ipsissima verba: «Я убежденно держусь родного Православия, но это не мешает мне нежно любить старообрядцев, ощущать определенную близость к католицизму, особенно если отбросить его экзальтированность, с почтением относиться к протестантским библеистам». Действительно, А.Ч не смущал ни католический «крыж», ни старообрядческое крестное знамение «двема персты» с твердыми ударами в лоб, пупок и рамена.

Между прочим, после войны, когда острота противостояния спала, А.Ч. бывал у обновленцев, в их последнем оплоте – Пименовской церкви.

А.Ч. понимал причины, приведшие к возникновению Русской Православной Церкви Заграницей. Когда я на длительный срок уезжал в Германию, А.Ч. присоветовал мне отставить все сомнения и не только бывать за литургией у карловчан-джорданвилльцев, но и причащаться у них^, что я, кстати сказать, и сделал, и исповедовал меня и причащал в Мюнхене архиеп. Берлинский и Германский Марк, которого я научился уважать и полюбил.

Но политиканства РПЦЗ на территории Москвы А.Ч. не принимал: однажды мы с ним из любопытства забрели в тогда функционировавшую церковь зарубежников на Б. Ордынке и даже постояли, но когда о. Алексий Аверьянов стал возносить многолетие «болярину» Димитрию (Васильеву, предводителю сейчас сошедшего на нет движения «Память»), А.Ч. сделал знак, и мы немедленно вышли на свежий воздух.

Кажется, я всего один раз слышал из уст А.Ч. слово «осуждаю»: оно было направлено в адрес сектантов и отступников (апостатов) от Православия, в том числе выродившихся катакомбников.

Кстати заметить, А.Ч. не терпел бытового антисемитизма. (Было время, когда на фоне ретивой борьбы с сионизмом некоторые регенты в гимне «Свете тихий» в конечном стихе «… и славу людей Твоих Израиля» опускали последнее слово. А.Ч. едко насмешничал по этому поводу.)

У нас были экуменические журфиксы. Так, в ночь на католическое Рождество (24 декабря в 10 часов) мы шли в костел св.Людовика на М. Лубянку. На праздник Покрова и на жен-мироносиц, когда у старообрядцев, приемлющих Белокриницкую иерархию, бывают крестные ходы, регулярно посещали великолепный казаковский собор на Рогожском кладбище. Конечно, мы не причащались там и не подходили под благословение.

На молебнах после литургии слушали там каноны и всегда восторгались ими. Водосвятие на Покров с преклонением хоругвей и в клубах ладана оставляло глубокое впечатление. Вот расшифровка фрагмента лекции А.Ч.: «Очень хорошо выпеваются каноны у старообрядцев-поповцев. Сойдутся два клироса на катавасию, да взмахнет главный головщик своей палкой, да заблажат женщины истошными, утробными голосами, да сольются три октавы в унисон – крыша поднимается, стены раздвигаются, а душа слушает, наслушаться не может. Какая это красота! Как они понимают суть канона! У них не акафисты там какие, написанные иногда помещиками или чиновниками, а ка-но-ны! Вот самое главное! Поздние акафисты – довольно искусственные, пустозвонные, очень нелепые (и в богословском отношении, и в эстетическом). Сейчас мода на акафисты, люди переписывают их друг у друга. Не понимая того, что сочиняли очень малодуховные люди».

Завораживал нас и старообрядческий пасхальный канон, поемый на молебне в неделю жен-мироносиц. Дониконовский текст пасхального тропаря «Христос воскресе из мертвых, смертию на смерть наступи, и гробным живот дарова» А.Ч. считал по переводу ничем не хуже современного, а по духу более народным, более наглядным, даже и более емким лексически (например «гробные» короче, чем «сущие во гробех»).

Отношение А.Ч. к расколу не было простым отрицанием действий «раздорников», произвольно раздирающих ризы Церкви Христовой. В расколе он видел бескорыстное, спонтанное, убежденное, напряженное, подвижническое и чисто русское народное движение, стихийно противопоставившее себя послушливой официальной Церкви, пригнетенной Петром. Считал старообрядчество хранителем чистой традиции. Побольше традиционализма желал и нашей, «новообрядческой», Церкви.

В частности, придерживаясь точки зрения, что богослужебный язык, наряду с прочими компонентами Свщ. Предания, входит в суть конфессии, А.Ч. всеми силами стремился сохранить церковнославянский и оградить его от участившихся несправедливых наскоков.

Убежденность эта шла у него от преклонения перед греческим языком как некогда общим языком всего христианского мира. Когда за патриаршим богослужением в Елохове хор воспевает «Кирие элейсон» (Господи, помилуй), «Парасху Кирие» (Подай, Господи) и т.д. ,или когда служащий клирик (в присутствии заезжей делегации) произносит «Ирини паси!» (Мир всем), то этим, по мнению А.Ч., лишний раз подчеркивается вселенский характер и русского Православия. На службе Похвалы Пресвятой Богородицы он извлекал из кармана Богородичный акафист на греческом языке и следил за чтением по нему. На сон грядущий любил читать Евангелие предстоящего дня по-гречески. Греческий язык А.Ч. (специалист! ему и карты в руки!) почитал за предельно точный богословски и безмерно высокий литургико-поэтически.

А церковнославянский ему представлялся во всём конгениальным греческому (в отличие, между прочим, от невоцерковленного современного русского языка, да еще семантически извращенного богоборческим режимом). «Церковнославянский язык – это чудо, а его трудность и недоступность преувеличены. В массовой аудитории, подчеркиваю, в массовой, а не в камерных занятиях для узких специалистов, на своих лекциях по ораторскому искусству, по памятникам мировой истории я делал такой опыт: читал медленно на церковнославянском какой-нибудь из псалмов, например мой любимый – 'Госпо­ди, услыши молитву мою, внуши моление мое во истине Твоей' – и просил сказать, что непонятно. Максимум – два вопроса. Потом на русском языке в синодальном переводе читал какое-нибудь пророчество, например 'Плач Иеремии', пророка Иезекииля, и спрашивал, что понятно. Выяснялось, что на слух – практически ничего. Вывод: трудности кажущиеся, они происходят не от языка как такового, а от авторского стиля. Это мое глубочайшее убеждение. Если мы посмотрим на церковнославянский язык не как на иностранный, которым нужно овладеть… а как на язык, живущий в наших генах, который нужно только 'опознать', то нам будет намного проще» («Все прекрасное – Богу». С. 177–178). Думаю, что А.Ч. разделил бы взгляды на богослужебные переводы, недавно суммированные о. Максимом Козловым (к которому он был близок) (См.: Свящ. Максим Козлов. По поводу практики использования «русифицированного» богослужебного текста в храме Сретения Владимирской Божией Матери // Международная ассоциация по изучению и распространению славянских культур. Информационный бюллетень. Вып. 28–29. М., 1996. –  Имеется в виду приход, окормляемый о. Георгием Кочетковым, ныне перемещенный в храм Успения в Печатниках. Неразлучных о .Георгия и А.М. Копировского мы с А.Ч. помним совсем юношами, поскольку они длительное время были постоянными прихожанами Богоявленского собора).

***

Многое и другое вспоминается, но пора и честь знать. 1960–1980-е гг. были для А.Ч. годами полнокровной и счастливой жизни в недрах российского Православия.

Никогда и ни в коем случае непредубежденный человеческий разум не согласится с безбожным тезисом о полной смертности человека. Если бы душа, накопившая за земную жизнь несметное духовное богатство, бесследно исчезала, как бы мы сочетали этот «закон» с верой в Бога крепкого, милостивого, праведного, живого?

«Смерти празднуем умерщвление… иного жития вечнаго начало…»

Для души А.Ч. «иное вечное житие» уже началось.

До встречи!