Отклик на чудо

Что нужно человеку для полного счастья? Материальные артефакты и нематериальные субстанции — у каждого свой набор — можно перечислять долго. Но даже если бы все наши мечты исполнились, без умения удивиться и обрадоваться этому, поблагодарить за чудо — счастье недолго гостило бы у нас. И если исполнение желаний не всегда в нашей власти, то благодарность зависит только от нас самих. Порой это естественный порыв, а порой и усилие. Капли этих усилий вливаются в труд души, который окупится сторицей. И, быть может, однажды мы ощутим себя бесконечно счастливыми уже тем, что давно имеем, и самую неожиданную радость испытаем от того, к чему давно привыкли.

Счастье удивляться и благодарить

Почему после изучения именно этих романов? Дело в том, что в них с большой художественной силой созданы типы людей, которые никогда и ни при каких условиях счастливы быть не могут.

Существует даже такое понятие «боваризм». Этим словом называют вечную неудовлетворённость человека, который стремится в выдуманный мир и не может обрадоваться ничему, что есть у него в реальности.

Эмма Бовари всё перепутала. Как пишет Флобер, «чувственное наслаждение роскошью отождествлялось в её разгорячённом воображении с духовными радостями, изящество манер — с тонкостью переживаний». «Она выписала дамский журнал и читала там всё подряд: заметки о премьерах, о скачках, о вечерах; её одинаково интересовали и дебют певицы, и открытие магазина. Она следила за модами; у Бальзака и Жорж Санд искала воображаемого утоления своих страстей». «Всё, что её окружало, казалось ей исключением, чистой случайностью, себя она считала её жертвой, а за пределами этой случайности ей грезился необъятный край любви и счастья».

Стремление в выдуманный мир сокрушает самые обычные естественные человеческие чувства: Эмма равнодушна не только к мужу, но и к собственному ребёнку, маленькая дочь её только раздражает.

Роман Флобера — роман о страшном крахе Эммы Бовари, это история женщины, которая прошла путь от супружеских измен к самоубийству крысиным ядом.

Но неудовлетворённость Эммы Бовари написана достоверно и заразительно. Ей »совсем невмочь становилось за обедом в маленькой столовой с вечно дымящейся печкой и скрипучей дверью. Эмме казалось, что ей подают на тарелке всю горечь жизни, и когда от варёной говядины шёл пар, внутри у неё как бы клубами подымалось отвращение». Остаётся уповать на то, что мудрый читатель ужаснётся не тому, что счастливый и не хватающий звёзд с неба муж скучен Эмме, а тому, что Эмма стала «раздражительна, плотоядна, сластолюбива».

И рай, и ад человек носит в себе самом. Ничем не лучшая печка и чайник на ней воплощают уют и счастье в повести Диккенса «Сверчок за очагом». Счастье гарантировано только тем, кто умеет удивляться и радоваться тому, что имеет, и за это благодарить.

Надо ли говорить об очевидном, о том, что сейчас существует гораздо более, чем во времена Флобера, развитая индустрия для «боваризма», для унылой брезгливости по отношению к реальности и стремлению в гламурный и »стильный» мир глянцевых журналов, светских хроник, телесериального «мыла», дамских романов и тому подобного. Кукла Барби, которую надо не прижимать к сердцу и баюкать, а одевать в вечерние платья и запихивать в пластмассовый особняк, склоняет к »боваризму» с совсем уже нежного возраста.

Холодная наглость души

Матильде де Ла-Моль из романа Стендаля счастье закрыто по иной причине. Матильда де Ла-Моль — ярчайший пример высокомерия, холодной наглости души. Она считает себя много выше людского суда, она из тех, кто примеряет всё на свете к себе, а не к истине, и поэтому ей страшно скучно на свете.

Матильда де Ла-Моль «отвечала своим друзьям поистине оскорбительными шутками», «восторгалась своей решимостью изведать великую страсть». Матильде не только ничего не стоит бросать вызов своему кругу и семье, именно это ей в удовольствие.

Попутно нельзя не сказать, что и холодная наглость души становится всё более распространённым явлением жизни. И демократия, понимаемая как уравниловка, и мода на восточные и псевдовосточные религии, и засилье рекламы, и психотерапевты и жуткие «тренинги личностного роста» создают, можно сказать, идеологическое обоснование для того, чтобы каждый считал мерилом всего самого себя. И мы в очередной раз сталкиваемся с насущной потребностью в авторитете абсолютной истины. Ведь «я сам» — очень мелкая мера и в высшей степени случайная. «Так возникает типичная для нашего времени мелочность, особенно свойственная тем, кто кичится широтой взглядов»[1].

«За что это мне?»

И вот, после разговоров о том, что и почему плохо, я предложила десятиклассникам написать о том, что же хорошо.

— Вспомните, — сказала я, уверенная, что это очень легко, — какой-нибудь момент из собственной жизни, когда вы удивились, обрадовались и подумали: «За что это мне?» Что это было: первый снег, или весна, или вы открыли глаза под водой, я уж не знаю.

А дальше началась взаимная мука.

— Я не знаю, как писать.

— Вспомни, когда тебе было хорошо, только не выдумывай.

— Утром на даче в окно смотрел, и был туман над полем.

— Но ты мог смотреть на туман и не видеть его, а сокрушаться, что ты не на Гавайях.

— Ну?

— Вот об этом пиши.

И таких с небольшими вариантами диалогов было у меня за этот урок много.

— А почему вы думаете, что мы все, как Наташа Ростова, склонны любоваться и удивляться? А может, мы такие, как Соня? — укорял меня отличник со знанием дела.

Мне по душе мои десятиклассники, и неудачи у нас общие. В конце концов, появились очень симпатичные работы и о рождении сестры, и о рассвете на Аю-Даге, и о том, как под дождём везли домой долгожданного кота, и об огнях на берегу и звёздах над ними, и о дожде.

Гораздо проще оказалось найти общий язык с первым классом, где мне тоже доводится бывать (во многих школах экспериментально введён курс христианской этики в младших классах). Как-то я предложила первоклассникам превратить каждый день в день рождения. К моему предложению отнеслись с недоверием, но как-то легко поняли, что можно благодарить и за дерево за окном, и за то, что есть папа и мама, и за то, что солнце встаёт. Если говорить: «Спасибо Тебе, Господи», — то вся жизнь превращается в сплошную череду подарков.

Особенно серьёзно отнёсся к моему предложению Никита.

— Я попробую, — пообещал он.

— У тебя получилось? — спросила я его через неделю.

— Нет, — ответил он, — я благодарил, благодарил и устал.

Меня очень тронул и сам Никита, и его «усталость». Во всяком случае, он почувствовал, как много у него подарков.

Победа жизни над искусством

Все мы похожи на богачей с амнезией, которые не помнят о собственных сокровищах. Мы так привыкли к чудесности жизни, что клевещем на неё, называя её обыденностью.

Преодолеть это хоть в некоторой степени нам помогает наш климат, смена времён года. Как писала хорошая американская поэтесса Эмили Дикинсон,

Воде учит ссохшийся рот —
Земле — пустой горизонт —
Счастью — тоска —
Миру — сражений гром —
Любви — запечатанный гроб —
Птицам учат Снега.

Антон Павлович Чехов мог дать жене телеграмму из Ялты в Москву: «Расцвела камелия». Это было событие, достойное телеграммы. Дождь, деревья, цветы были не фоном жизни Чехова, а частью его жизни.

Очень нравится мне эпизод из жизни Юрия Олеши, которого уважаемые читатели знают по сказке «Три толстяка». В период жестокого безденежья и бытовых неурядиц Олеша присел однажды с женой в сквере. Жена, ворочая в голове груз навалившихся невзгод, раздражённо сказала ему:

— Ну что у тебя в жизни хорошего?

— У меня деревья цветут, — ответил он.

Дорогая жемчужина или бриллиант не более красивы, чем бело-розовый душистый пион в росе, но цену имеет то, что редко, что трудно достаётся, что выделяет обладателя из всех прочих.

Каждый день мы просыпаемся в мире, который несопоставимо богаче и краше янтарной комнаты. Фаберже воспроизводил цветущие веточки и ягоды из драгоценных камней, а у каждого из нас во дворе даже среди многоэтажек какая-нибудь цветущая вишня или алыча, в отличие от изделий Фаберже, ещё и струит аромат.

Мимолётный эпизод из личных наблюдений запомнился мне как притча. Во Флоренции, в галерее Уфицци, в зале Боттичелли посетители отвлеклись и отвернулись от »Весны» и »Рождения Венеры», потому что молодая чета японцев катила по музейному залу в коляске очаровательного япончика месяцев восьми, который улыбался и лепетал. Редко воочию увидишь такую красноречивую победу жизни над искусством, победу того, что изобилует в мире, над редким и дорогостоящим.

Спасибо Тебе, Господи!

[1] «Холодную наглость души» среди разновидностей гордыни выделяет Честертон в своём эссе «Если бы мне дали прочитать одну-единственную проповедь».