Степаныч

Обе камеры готовы, звук – проверен. Ритуальное блюдце разбито «на удачу» о головку штатива. Мы с Сергеем Мирошниченко сутулимся у монитора, наш инженер надел наушники, операторы наклонились к визирам. Жжёнов в глубине пятнистой от солнца дорожки изучает сценарий. Стоит почтительная тишина.

– Пожалуйста, Георгий Степаныч, – нежно произносит Сергей.

Камеры поедают плёнку. Бегут, как песок меж пальцев, белые циферки тайм-кода. Но ничего не происходит: Жжёнов листает странички. Выждав полную минуту, Мирошниченко делает ещё одну попытку:

– Георгий Степанович, можно!

Подняв голову от сценария, Жжёнов поставленным голосом ядовито-вежливо осведомляется:

– Сергей, вы не слыхали – есть такое слово: «начали»?

Вот и познакомились. Оператор Юра Ермолин поднимает голову от камеры, ухмыляясь.

– Начали! – нервно командует Мирошниченко.

Жжёнов неспеша отправляется по дорожке на камеру, негромко произносит текст. Он – в прекрасном настроении.

Ох, он не давал нам спуску! И не только нам. Во время празднования его 90-летия, на сцене родного театра, он принимал поздравления от собратьев по цеху, которые один за другим выходили к микрофону. Все попытки усадить юбиляра в приготовленное кресло терпели фиаско: стоило в очередной команде поздравляющих появиться хоть одному существу женского пола, Жжёнов тут же поднимался на ноги. Он казался утомлённым.

В этот момент на сцену вылетела экзальтированная актриса, которая взяла на себя конферанс вечера. На вытянутой руке, как бомбу, она держала мобильный телефон, повернув его мембраной в сторону Степаныча.

– Горбачёв! – драматически прошептала она, протягивая телефон имениннику. И – громко, для зала: – Говорит, надеется, что вы пригласите его на свой столетний юбилей.

Как ни устал Жжёнов от поздравлений, ответ последовал мгновенно.

– Скажите ему, – произнёс он громко, косясь одним глазом в зал, – что я прямо сейчас приглашаю его на своё столетие. Вот только ещё не решил, где буду отмечать!

Как ни грустно, дорогой Георгий Степаныч, ваше столетие нам с Горбачёвым придётся отмечать без вас.

Меньше всего мне хочется представлять себе Жжёнова в виде европейского мраморного надгробия – каменным рыцарем с руками, сложенными на груди. Уж больно энергично он присутствует в моей памяти, в моей душе – язвительным, не упускающим возможности «влепить» зазевавшемуся собеседнику. Его приязнь проявлялась весело, его неприязнь – бескомпромиссно.

В советские времена был в ходу такой расхожий оборотец: «человек с активной жизненной позицией». Если кто заслуживает подобного определения, так это – Жжёнов. Даже его фамилия, это жуж-жащее сдвоенное «ж» в начале, казалась частью его характера, звуковой отметиной на его личности.

Мы познакомились, когда за его плечами уже была бóльшая часть жизни, но он продолжал расти, у меня на глазах подниматься всё выше и выше, и кончилось тем, что, стоило ему появиться на сцене, выйти к микрофону – и поднимался навстречу весь зал, причём не «по сценарию», а повинуясь единодушному чувству. Оставаясь для родных «Жоркой», девяностолетним мальчишкой, всегда готовым показать включённой камере язык, он по совместительству был высшим воплощением наших представлений о собственной нации, эталоном русского человека из Палаты Мер и Весов. Национальным достоянием. И, вручая ему очередную награду «Честь и достоинство», мы просто фиксировали живущее в душе чувство.

Смеясь, огрызаясь, воюя с людоедской властью, он прошёл через лагеря, ссылку, утраты, через невероятное, как у Монте-Кристо, возвращение в профессию, через надоедливую популярность и исключительное долголетие, и дожил до того, что власть сама пришла к нему на поклон, стала стремиться прикоснуться к нему, как к живому свидетельству того, что справедливость – возможна, что иногда страшная сказка и в самом деле имеет счастливый конец.

Крепче других его полюбили представители «органов», которые столько лет были вооружёнными и не всегда благосклонными участниками его судьбы. Он рассказывал, что в прокуратуре, куда его пригласили на очередную встречу со зрителями в погонах, зал встретил его стóя, овацией. Дождавшись, когда аплодисменты войдут в берега, бывший заключённый наклонился к микрофону и не без ехидства поинтересовался у собравшихся:

– Значит, если что – могу рассчитывать на камеру на солнечной стороне?

Нельзя не восхищаться тому, как причудливо сочетались в нём агрессивная верность себе, собственным принципам и убеждениям – и сногсшибательное обаяние, которое он пускал в ход, как психотропное оружие. Никто не мог устоять, самая толстая шкура не выдерживала. Вы бы видели, как преобразился гаишник, который заглянул в мою машину, когда я вёз Степаныча на дачу! Щекастая красная физиономия расплылась, и доблестный страж пропел бабьим голосом:

– О-ой!… Кто-о тут…

И получил календарик с фотографией. И мы без задержки поехали дальше, посмеиваясь.

Стоило в обеденный перерыв сесть с ним за стол – в Петергофе, во Владивостоке или Ялте – как перед нами, словно по волшебству, появлялись бутылки водки, икра, цветы… «Вам просили передать…» А ведь Жжёнов ясно сказал (в фильме «Экипаж»): «Принеси-ка нам кофейку!» Но не тут-то было.

Конечно, он был настоящим актёром – в смысле мгновенной мобилизации при включении камеры, в том, как безупречно он выглядел в свои 80 с лишним, как щегольски сидел на нём костюм… При этом Жжёнов всегда пожимал плечами: «Я не играю…» Он действительно не играл, ни на сцене, ни за её пределами, а просто жил по собственным правилам, по собственному сценарию – крупно, темпераментно, ярко. Не играл в игры, и тем более подыгрывать не желал – даже нам, даже согласившись участвовать в нашем проекте. Прочитав сценарий, сразу предупредил, что изображать «набожность» не станет. Мы, собственно, и не ждали от него демонстративного благочестия, которое не вязалось бы с его характером и вряд ли выглядело бы органично. Но вот что произошло всё в тот же первый съёмочный день, в Ливадии.

Речь шла о кончине Императора Александра III. Соответствующий эпизод снимался в интерьере ливадийской церкви. Жжёнов поинтересовался, как, по нашему мнению, должна выглядеть мизансцена: как он должен двигаться, куда смотреть. Мы предложили, чтобы он начал говорить «на камеру», а дойдя до слов: «…отпевал почившего Императора…», повернулся и посмотрел на большой мозаичный образ Иоанна Кронштадского, как раз находившийся рядом, в киоте на стене храма. Жжёнов пару раз в полголоса повторил текст, ещё раз уточнил, как правильно назвать великого русского святого, и сообщил, что он готов.

– Государь скончался в три часа пополудни, – рассказывал Жжёнов, глядя прямо нам в душу. – Отпевал почившего Императора… – тут он повернулся к иконе – …Святой Праведный Иоанн Кронштадский…

Повисла непонятная пауза. Степаныч продолжал смотреть на о.Иоанна, а тот с иконы смотрел на Жжёнова. Мы переглянулись: всё? снято?

И тут мы увидели, что Жжёнов медленно, как во сне, поднёс руку ко лбу, к груди, и осенил себя крестным знамением. И ещё помедлил, глядя на образ. Я в жизни не видел такой зримой, такой очевидной молитвы. Мы окаменели, сознавая, что стали свидетелями чуда. Железная броня дрогнула: на девятом десятке лет крестьянский сын, цирковой акробат, футболист, актёр, зэк, лауреат всех возможных премий, всенародный любимец, упрямец, герой, раб Божий Георгий – встал наконец на пороге обретённого отчего дома.

Так вот для чего даётся долголетие: чтобы успеть вернуться домой! А смерть – это всего лишь частность, неизбежное биологическое событие. И только честь и достоинство, верность и мужество – это нетленные золотые доспехи души.