USUS RECTUS: к вопросу о внедрении технологий в жизнь Церкви

Стыдно христианину стремиться к приобретению «запаха», позволяющего быть «своим» в стае современных людей. Стыдно ценить новое за новизну, а не за качество… Разговор о месте современной техники в жизни Церкви только начинается; эта статья – попытка задать координаты дискуссии, главным предметом которой оказывается не вещь, а человек.

От всякого человека, у которого будет усердие,
принимайте приношение Мне (Исх. 25: 2)

Меньше всего хотелось бы, чтобы полемика вокруг тех или иных «улучшений» в жизни Церкви, связанных с развитием науки и техники, была сведена к очередным спекуляциям на тему «охранительства» и «модернизма», заболтана в партийных, заранее необъективных дискуссиях. Не следует забывать, что само наличие каких-то «партий» внутри Церкви, а именно так называемого либерального и консервативного крыла, есть ситуация, подогреваемая извне. Мы не только можем, но и должны вести диалог не как члены «партий», но как чада единой Церкви, способные обогатить друг друга более полным видением того или иного многогранного предмета.

Для этого, естественно, необходимо иметь согласие по наиболее общим вопросам, некую исходную диспозицию. В данном случае она может исчерпываться двумя основными положениями:

1. Природа дана во владение человеку, и всякое творческое преобразование, совершаемое на пользу ближним, есть благо.
2. Бог «Себя отречься не может» (2 Тим. 2:13). Это значит, что Его заповеди, непреложные для всех поколений христиан, остаются для нас такими сегодня.

Основная же проблема современного христианства заключается в том, что сами эти заповеди довольно плохо известны. Многие сегодня всерьёз берутся защищать Церковь, или даже хотят «быть законоучителями», по меткому слову апостола, «не разумея ни того, о чем говорят, ни того, что утверждают» (1 Тим. 1: 7). Поэтому необходимо предупредить всех возможных заинтересованных лиц, что дискуссия по избранной нами теме может вестись только на основе твёрдого знания библейского и святоотеческого богословия.

В настоящей статье мы претендуем не на то, чтобы дать правильные ответы, а только на то, чтобы корректно поставить вопрос. Но сделать это — значит уже нечто сказать по существу. Что же можно сказать по существу о внедрении технологий в жизнь Церкви? Прежде всего то, что каждое нововведение должно сопровождаться ответом на вопрос: «для чего?» Ответы могут быть самыми разными: «для красоты», «во избежание застоя» — такие ответы тоже принимаются. Но они должны быть выверены единственным в своём роде инструментом, который дал нам Бог — разумом, и по единственным в своём роде лекалам — догматическим и каноническим истинам православия.

Ответить на вопрос «для чего?» — значит определиться с тем, что древние греки называли «χρήσις ορθή» и что в латинской терминологии звучало как «usus rectus» (правильное употребление). Можно ставить вопрос о правильном употреблении любой вещи. Например, Декарт основывал свою философскую систему на требовании осуществить usus rectus rationis — правильное употребление разума. Но что такое правильное употребление? Очевидно, сообразное той цели, которую мы перед собой ставим. Иного критерия правильности действия не существует; всё остальное будет относиться уже до правильности самой цели.

Поэтому, если относительно цели достигнуто согласие, ничто не мешает приступить к анализу средств. Надо сказать, что в области целеполагания у нас, православных христиан, состояние более чем отрадное. Наши цели сформулированы не «плотью и кровью», но святыми мужами, просвещенными самим Богом. И если целью жизни каждого из нас является, согласно преп. Серафиму Саровскому, «стяжание благодати Святаго Духа», то мы хорошо знаем и то, где такая цель достигается — в Церкви Христовой, которая есть Тело Христово и потому же служит вместилищем Святого Духа. Согласно православному вероучению, поелику человек принадлежит к Церкви, потолику он причаствует и своему Спасителю. Здесь едва ли могут возникнуть разногласия.

Разногласия возникают на уровне более тонких различений, более конкретной духовной жизни. Здесь вопрос встает следующим образом: что уместно, и что не уместно в Церкви?

Как известно, в последние дни существования мира «внешний двор» Церкви будет «дан язычникам: они будут попирать святый город» (Отк. 11:2). Согласно наиболее авторитетному толкованию, это означает повсеместное, всемирное утеснение и гонение христианской Церкви. Поскольку то, о чём сказано в Откровении, когда-то наступит неизбежно, проблема заключается не в том, чтобы не пустить язычников во «внешний двор», а в том, чтобы нам самим не стать этими язычниками, топчущими дворы Господни. Ведь на возможность отпадения от Бога при сохранении внешнего благочестия и христианского имени недвусмысленно указывается апостолами, святыми отцами и самим Господом.

Основная ошибка современной христианской миссии — мысль, совершенно ложная и ни на чём не основанная, что Бог будто бы хочет удержать в Церкви человека любой ценой, даже ценой всяческих послаблений его порокам. Это не так. Напротив, пришло время осознать, что пребывание в Церкви не есть ни одолжение с нашей стороны, ни род массового мероприятия, участие в котором снимает индивидуальную ответственность с каждого. Всякий сознательный христианин понимает, что смысл происходящего в Церкви — это жертва Христа и наше причастие ей. Причастие, которое не ограничивается ни эмоциональным переживанием, ни формально-богословским разумением, ни даже самим причащением Святых Таин. Всё это недействительно для человека без его стремления к всецелой жертве, о которой писал в начале II в. святой Игнатий Богоносец: «Я пшеница Божия, пусть измелют меня зубы зверей, чтоб я сделался чистым хлебом Христовым» (К Римлянам, 4). Пронзительные слова этого мученика сегодня так же свежи, как и девятнадцать веков назад: «Хочу быть Божиим; не отдавайте меня миру. Пустите меня к чистому свету: явившись туда, буду человеком Божиим. Дайте мне быть подражателем страданий Бога моего» (Там же, 6).

Всецелая жертва, прообразом которой в Ветхом Завете была жертва всесожжения, есть истинный смысл и заветное желание христианской жизни. Но так как обычный человек, даже просвещенный святым Крещением и другими таинствами, не часто бывает готов к такой жертве, а кроме того, мы бываем нужны Богу в этом мире, где борьба со злом ещё далеко не завершена, жертва всесожжения растягивается на всю жизнь и превращается порой в длинную череду «копеечных» свечей. Однако, невзирая на это, мы всё-таки должны понимать, что приносим Богу в жертву не животных, как это делалось раньше, во времена прообразов и теней, а самих себя. Как написано у апостола: «Представьте тела ваши в жертву живую, святую, благоугодную Богу, разумного служения вашего» (Рим. 12: 1).

Важнейшее положение всех законов о жертвоприношениях гласит: в жертву приносится только чистое. Ради этого Христос пострадал и умер за нас — очистив нас «банею возрождения и обновления Святым Духом» (Тит. 3: 5), Он сделал из нас, Своего тела, чистую и непорочную жертву. И в Ветхом Завете были мученики, но пролитая ими кровь сделалась угодной Богу только после распятия Христа. Поэтому все праведники Ветхого Завета приносили в жертву невинных существ: тельцов, агнцев и птенцов голубиных, вместо себя.

«В чем застану, в том и сужу» — такие слова Господа передал нам апологет II в. Иустин Философ. Когда христианин, окончив земной путь, уходит в вечность с благими помыслами, это угодное Богу приношение. «Блаженны мертвые, умирающие о Господе... и дела их идут вслед за ними» (Отк. 14: 13). Если же человек умирает с дурными мыслями или за плохим делом, тогда номинальное христианство ему не вменяется. Даже добрые дела, сделанные ранее, становятся как ничто. «Когда Я скажу праведнику, что он будет жив, а он понадеется на свою праведность, и сделает неправду, то все праведные дела его не помянутся, — и он умрет от неправды своей, какую сделал» (Иез. 33: 13). Но если это касается всей жизни, то должно касаться и каждого момента жизни. А каждый момент нашей жизни, который что-нибудь значит, есть наше дело.

Делом, в широком смысле, могут быть названы и действие, и слово, и мысль. Выражаясь по-философски, скажем, что дело предметно. Это значит, оно всегда имеет перед собой нечто, чему разум желает быть. Предмет называется также вещью. И опять здесь «вещь» в некотором широком значении. Додуманная мысль — уже вещь, причём значительно в большей степени, чем вещь материальная, о которой забыли, для чего она была предназначена. Увеличительные стёкла в помыслах Галилея более вещь, чем реальные очки в лапах мартышки.

Теперь спросим: что значит приносить Богу нескверную жертву? Для начала обозначим ряд неправильных ответов. Блаженный Августин сказал: «люби Бога и делай, что хочешь». Но из житий святых нам известно, что любовь к Богу — хотя она и даётся христианам в предвкушении уже на ранних этапах духовной жизни — требует непрестанной борьбы для своего сохранения. Здесь вполне уместны были бы слова Гёте, сказанные, правда, по другому поводу:

«Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идёт на бой».

Поэтому приводить замечательную фразу блж. Августина — значит отказываться от разговора по существу. Ещё мы любим цитировать изречение: «для чистых все чисто» (Тит. 1: 15), но обычно забываем прибавлять: «а для оскверненных и неверных нет ничего чистого, но осквернены и ум их и совесть» (Там же). Прежде чем говорить себе и другим о том, что «если Бог есть, то всё позволено», надо спросить себя, подлинно ли я уже достиг «свободы славы чад Божиих»?

Остается нам самое скучное и неприятное — внимательный анализ того, что есть usus rectus, правильное употребление вещи. Начиная с её сотворения и кончая посвящением Богу, коль уж мы пришли к согласию о том, что всё, что мы делаем, в конечном итоге делаем ради Него.

Разумно постигнуть вещь, то есть превратить её из расплывчатого «нечто» в определённое «что», значит понять ее устройство, которое зависит от условий её создания, или причин. Вслед за Аристотелем философы многих поколений, вплоть до Хайдеггера, выделяли четыре типа причин:

§ Causa materialis — это вещество, взятое для изготовления вещи. Какую бы форму оно ни приобретало, оно остаётся тождественным себе. Потому-то, говорят, алхимики позднего средневековья пришли к неутешительному выводу, что «золото можно сделать только из золота».

§ Causa formalis — это форма, или образ, который призвано принять вещество для того, чтобы стать данной вещью. Форма даётся в соответствии с замыслом художника и всегда служит отражением его замысла.

§ Causa finalis — это цель, то есть предназначение вещи. При неправильном определении первых двух она становится недействительной. Например, нельзя построить дом из песка или сшить одежду из воздуха.

§ Causa efficiens — это сила совершающая, то есть человек, создающий вещь, будь то личность или коллектив. И пусть вещь будет прекрасна, но не из любых рук вы её примете в свой дом.

Causa materialis

Безразлично ли Богу, из какого вещества делаются приношения Ему? Разумеется, нет. И не потому, что Бог нуждается в служении рук человеческих (ср. Деян. 17:25), но потому, что Ему вообще небезразлично всё, что делает человек.

Поучительна история Каина и Авеля. Первый не приносил в жертву Богу ничего плохого. Но его жертва была лишь отделением части «от плодов земли». Он видел, сколько дала земля, и приносил Богу столько, сколько считал нужным. Что же делал его младший брат? Авель приносил «от первородных стада своего» (Быт. 4: 4), то есть, возлагал на алтарь Богу свою судьбу, своё будущее. Поступок Авеля был по существу христианским, дело Каина — по существу языческим. И не сказано, что Бог прогневался на Каина, Он только «на дар его не призрел» (Быт. 4: 5). Но это сделало Каина братоубийцей.

Во время исхода из Египта Бог повелел Моисею соорудить Скинию (передвижной храм) для богослужений в пустыне. Материалы для её строительства должны были быть взяты только «самые лучшие» и «чистые». Касательно благовоний был установлен ясный критерий, что значит лучшее: «курения, сделанного по сему составу, не делайте себе: святынею да будет оно у тебя для Господа. Кто сделает подобное, чтобы курить им, истребится из народа своего» (Исх. 30: 37, 38). Когда мы употребляем одни и те же вещества для служения Богу и для своих низких нужд, мы чувствуем, что совершаем профанацию. То есть, мы нарушаем границу священного и мирского, которые пребывают разделёнными вплоть до грядущего преображения мира. (По той же причине, по которой все дети, зачинаемые в честном христианском браке, рождаются всё-таки под прародительским грехом). В области светского искусства такое смешение высокого и низкого называется пошлостью или, ещё точнее, китчем.

Немногие знают, что слово китч происходит от немецкого глагола kitschen (удешевлять), введённого в обращение около 1860 г. Китч — это броские, яркие, избыточно эффектные произведения, созданные из дешёвых материалов. Есть китч явный, и есть скрытый, который не сразу распознаешь. Явный китч — это, например, шоколадка «Икона», продающаяся, увы, в магазинах при Храме Христа Спасителя от имени фонда этого храма, на обёртке которой напечатан лик Пречистой Девы. Примеры подобного безумия, которых сегодня, увы, стало слишком много, свидетельствуют о глубочайшем кризисе культуры, который, поразив наше общество, не обошёл стороной и людей, считающих себя церковными.

Неявный китч отличается от явного примерно так же, как тонкое издевательство от грубого. Состоит он в использовании дешёвых материалов под видом дорогих — пластика вместо мрамора, стекла вместо драгоценных камней и т.п. Пошлость этих приёмов заключается прежде всего в том, что по смыслу это подделка. Никто не в силах лишить вещь её смысла. Фальшивая монета останется фальшивой даже в царской казне. Кого пытаются обмануть все те, кто стремится к блеску формы при нищете содержания? «Чем ты владел, не твое ли было, и приобретенное продажею не в твоей ли власти находилось?.. ты солгал не человекам, а Богу» (Деян. 5: 4).

По-видимому, существует своего рода эстетический инстинкт, согласно которому мы ожидаем, что прекрасное снаружи должно быть таковым и внутри. Разрушьте белокаменный Акрополь, и самые руины его будут живописны. Но руины здания, выстроенного из бетонных панелей, будут безобразными. Кроме того, происхождение того или иного материала позволяет нам говорить о его благородстве или неблагородстве. Как правило, благородно то, что взрастила сама природа, неблагородно — то, что она оставила человеку для химического анализа и синтеза, для производства миллионов дешёвых одноразовых предметов. Причина этого в том, что Святой Дух даёт жизнь и движение природе; Он же дышит и в мастере: плотнике, резчике, архитекторе. Но едва ли мы обретём Его в станках серийного производства, в компьютерных проводах и коробках электропередач. Там есть Его сила, но нет любви, потому что нет жизни.

Так, интуитивно мы понимаем, что дерево благородно, а пластмассы неблагородны. Воск благороден, а парафин неблагороден. Алмаз благороден, а стекло неблагородно. Не может считаться благородным материал, который издаёт вонь во время горения. В стекле нет грязи, но нет в нём ни несокрушимой твёрдости, ни самородности, присущей камням. И если богатый меценат покупает своей жене изумрудные серьги, а икону украшает цветными стекляшками, то это болезнь. Если олигарх заранее строит себе склеп из мрамора и гранита, а на храм жертвует бетон и пластик, то это болезнь. Если обыватель заботится о том, чтобы есть сотовый мёд, а в церкви предпочитает парафиновые свечи, то это болезнь. Какая болезнь? — Болезнь перевёрнутых ценностей.

Заметим, однако, что не традиционность материала должна быть общим правилом, а только его добротность. Наше знание о природе расширяется, а техника позволяет нам делать производство менее затратным, тем самым высвобождая новые ресурсы для растущего населения. Скорее, общий вывод касательно causa materialis будет следующим: «то, что мы приносим Богу, должно быть лучше того, что мы оставляем себе». Следуя данному принципу, мы не будем погрешать и против хорошего вкуса — не случайно И. Кант утверждал, что нравственно выверенная эстетика есть эстетика возвышенного.

Causa formalis

Можно сколько угодно спекулировать на тему того, развивается ли церковное искусство и должны ли иконописцы писать иконы только так, как это делал преп. Андрей Рублёв. Но с тех пор, как Бог сказал Моисею: «смотри, сделай... по тому образцу, какой показан тебе на горе» (Исх. 25: 40), все священные образы, которые в той или иной мере причастны Божественному Откровению, приемлются Церковью. Искусство в православии есть род богословия и должно быть подвержено такому же строгому искусу, как богословие. Поэтому любые дополнительные параметры литургического пространства, в том числе связанные с техникой, не представляются чем-то само собой разумеющимся.

Св. Иоанн Дамаскин, в своём первом Слове защищая иконопочитание, пишет: «прежде всего утвердив как бы некоторый киль, или основание, для размышления — сохранение церковного законодательства, при посредстве которого обыкновенно происходит спасение, я снял преграду у слова...» Таким образом, в основе догмата о святых иконах лежит Священное Предание. Исторически формы изображения могли меняться, но в ходе изменений они всегда сохраняли преемственность. И сейчас, как известно, в России происходит возрождение преимущественно канонических форм иконописи и храмовой архитектуры, несмотря на то, что огромное количество лубочных икон для туристов и наших праздношатающихся сограждан, даже икон-матрёшек, икон-чашек, икон-блюдечек заполонило прилавки — увы, кое-где и церковные.

Вопрос, который здесь уместно поставить: насколько допустимы новые опыты с материальными формами богопочитания? На наш взгляд, они вполне допустимы, если:

а) сохраняется преемственность от прежних форм;
б) искомым является то же содержание;
в) под видом «развития» не осуществляется примитивизация;
г) новшество тактично ждёт своей соборной оценки, а не «перелазит инде» (сравни: Ин. 10: 1).

Собственно, так и развивалась традиция, точнее, видоизменялась в соработничестве с культурой того или иного народа. Поэтому высшего расцвета она достигла не в катакомбах первых христиан, а в зрелой империи Ромеев и на Руси, где сама культура была христианской. Такое развитие законно как исторически, так и логически. Когда же новшество пытается вломиться в Церковь силой или проникнуть в неё хитростью, как бы «разбойницким манером», то это само по себе вызывает естественное отторжение.

Выше говорилось о «китче» в связи с материалом. Не меньшую опасность представляет он и в связи с формой. Здесь пошлым является всё массовое, то есть ориентированное не на углублённое понимание со стороны человека, на каком бы уровне культурного развития он ни находился (ибо каждый человек — бездна неизмеримая), а на массовое схватывание-поглощение. Таковы слоганы пропаганды, визуальные приманки рекламы и пиара, примитивизированные изложения тех или иных великих, исторически-значимых сюжетов.

Но начав говорить о том, нужна ли Церкви пропаганда в том смысле, в каком её использует мир (само слово propagare — распространять — является достаточно нейтральным), мы рискуем опять увязнуть в болоте спора «о старом и новом». Избегая этой трясины, заметим только, что Церковь обращается всегда к личности, но никогда не к толпе. Впрочем, личностью в библейском понимании может быть не только отдельная особь. Муж и жена — единая личность, семья — личность, народ — личность. Однако толпа никогда не является личностью, ибо сам принцип толпы, массы состоит в нивелировании, в приведении каждого «атома» толпы к общему знаменателю, с неизбежным усреднением и оглуплением. Нет сомнения в том, что, если бы демагогическая обработка умов могла привести людей ко спасению, Бог не оставил бы никого в числе погибающих, так как никто не изъят полностью из области её применения. Но нам известно другое: Богу не нужна массовость, ибо Он «может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму» (Мф. 3: 9). Бог востребует высшее в человеке.

Отсюда выводим общее правило касательно causa formalis: «то, что мы посвящаем Богу, должно быть возвышенным, а не низким». Когда развитие материальных форм богопочитания станет идти ввысь или оставаться на уровне традиции, но ни в коей мере не скатываться вниз, это и будет правильным употреблением. А идти ввысь можно только превосходя старых мастеров или возвращаясь к ним от низкого.

Causa finalis

Если о каждом своём поступке люди начнут спрашивать себя: «зачем я это делаю?», то все агрегаты рекламы и политической пропаганды можно будет сдавать в утиль, а орден политтехнологов, этих астрологов и авгуров наших дней, придётся распустить. Однако люди не могут постоянно спрашивать себя об этом, поскольку им необходимо массовое действие, а для массового действия необходима глупость. И всё же, приходя в Церковь, человек освобождается от закона массового действия. Здесь он предстоит иконам, смотрящим ему в глаза без ужимок и подмигиваний, свойственных телевизионным обезьянам. Здесь он может предстоять Богу в лице своих предков или даже своих потомков — но обязательно в лице, а не во множестве безсмысленных личин, которые надевают лишь для того, чтобы можно было играть роль, не думая.

Поэтому в вопросах церковных мы не обходимся без того, чтобы спрашивать себя о цели любого совершаемого нами действия. Если, разумеется, мы воспринимаем всё это серьёзно.

Целью развития техники является, как известно, увеличение производительности труда. Что это значит для Церкви? Производительность какого труда мы можем в ней увеличить с помощью внедрения технологий? Будут ли монахи Афона лучшими молитвенниками, если в их кельи будет проведён интернет? Едва ли.

Технология в Церкви играет противоположную роль по отношению к той, которую она играет в мире. И это нормально, потому что «кто любит мир, в том нет любви Отчей» (1 Ин. 2: 15). Мир пытается экономить на ближних, а Христос велит нам кормить и одевать даже дальних. Мир ищет более дешёвых путей угождения страстям, а христианин ищет самое дорогое сокровище, за которое бы он отдал всё, что имеет (сравни: Мф. 13: 46). Потому технологии в Церкви служат не модернизации Церкви, — которая отнюдь в модернизации не нуждается, ибо тело Христово не нуждается в омолаживании, — а преображению твари, которая «чает откровения сынов Божиих» (Рим. 8: 19).

Древние храмы, монастыри, фрески — преображение камня, глины, дерева, органических красок. Преображение человека. Можно ли облагородить подобным образом технический век? Для этого следует не столько вносить в Церковь лишние предметы (электрические свечи, плазменные панели с иконами, которые отныне будут зависеть от прихотей абстрактного «чубайса», и прочий вздор, занимающий праздные умы), сколько вносить христианские идеи, образы, ценности в то новое измерение пространства, которое предоставляет нам современная техника. При любых обстоятельствах необходимо помнить, что современная техника есть всего лишь а) способ улучшения производства и б) средство коммуникации. То и другое может быть востребовано Церковью при необходимости, но само не является необходимостью для неё.

Итак, общим правилом касательно causa finalis будет, по всей видимости, следующее: «ни при каких обстоятельствах не нужно иметь целью обновление Церкви по миру».

Causa efficiens

«И сказал Господь Моисею, говоря: Смотри, Я назначаю именно Веселеила, сына Уриева, сына Орова, из колена Иудина; и Я исполнил его Духом Божиим, мудростию, разумением, ведением и всяким искусством, работать из золота, серебра и меди, резать камни для вставливания и резать дерево для всякого дела... И в сердце всякого мудрого вложу мудрость, дабы они сделали все, что Я повелел тебе» (Исх. 31: 1-6).

Эти слова свидетельствуют о том, что благословение творческой деятельности находится в тесной связи с особым избранничеством Божьим. Разумеется, это избранничество не может быть безразличным по отношению к нравственному состоянию человека, ибо в противном случае жертва оскверняется самим приносящим, как видно из нижеследующего.

Священное Писание удостоверяет нас в том, что Бог не приемлет жертвы, приносимой от неправедного прибытка. «Не вноси платы блудницы и цены пса в дом Господа, Бога твоего, ни по какому обету; ибо то и другое есть мерзость пред Господом, Богом твоим» (Втор. 23: 18).

Тем более отвергается приношение, сделанное человеком, притесняющим других людей — не выплачивающим своевременной платы работнику, отнимающим у вдов и сирот их наследство, дающим деньги в рост и наживающимся на соплеменниках. «Не носите больше даров тщетных; курение отвратительно для Меня; новомесячий и суббот, праздничных собраний не могу терпеть: беззаконие — и празднование!» (Ис. 1: 13).

И даже наилучшие, отборные дары человека вменяются ему в грех, если, принося их, он продолжает волею нарушать заповеди. «Закалающий вола — то же, что убивающий человека; приносящий агнца в жертву — то же, что задушающий пса; приносящий семидал — то же, что приносящий свиную кровь; воскуряющий фимиам — то же, что молящийся идолу; и как они избрали собственные свои пути, и душа их находит удовольствие в мерзостях их, — так и Я употреблю их обольщение и наведу на них ужасное для них: потому что Я звал, и не было отвечающего, говорил, и они не слушали, а делали злое в очах Моих и избирали то, что неугодно Мне» (Ис. 66: 3, 4).

Богу не угодно и служение «по остаточному принципу». Это можно узнать из книги пророка Аггея, где рассказывается о сильной засухе, которая постигла Иерусалим по той причине, что князья Иудеи больше заботились об украшении своих домов, чем о восстановлении Храма. Более того: «Проклят, кто дело Господне делает небрежно» (Иер. 48: 10).

Духовная жизнь по наставлениям Отцов Церкви — ключ к правильному употреблению всех вещей. Соответственно, великая ошибка и прельщение заключаются в том, чтобы ждать помощи от любых технологий, используемых для просветительской, миссионерской и внутрицерковной деятельности, без заботы о благочестии. Многие отвечают на это: «Но благочестие — наше внутреннее, сугубо личное дело». Можно было бы возразить им примерно так: «Правильно! Пусть и все мечты о реформах в Церкви будут вашим внутренним, сугубо личным делом. Не навязывайте их нам, не пытайтесь придать своим наукообразным фантазиям, даже самым правдоподобным, статус действительности». Ведь, в конечном итоге, не Бог нуждается в нас, а мы в Нем. Спросите себя, подлинно ли у Бога есть цель сохранить вас любой ценой, даже ценой вашего превращения в пародию на Него?

Итак, желая свести воедино требования, прилагаемые к создающей причине, то есть к человеку, можно будет ограничиться утверждением: «достоинство приносимого зависит от благочестия приносящего». Правда, совершение таинств и обрядов не зависит от личности священника, но это потому, что не священником они установлены. Для желающих установить новое и не погрешить против истины полезны слова преп. Исаака Сирина: «истина познаётся по силе жития».

Подведём итоги. Каждый из сделанных нами выводов, которые должны рассматриваться только как пролегомены к будущей дискуссии, можно переформулировать как антитезу:

1. Вместо экономии материала — императив качества.
2. Вместо стандартизации формы — стремление к уникальности предмета.
3. Вместо «обновления» Церкви по миру — обновление мира по Христу.
4. Вместо бездумной продуктивности — трезвая оценка своих духовных возможностей.

Нетрудно заметить, что здесь мы противоречим основным законам современного рынка. Рынок не разрешает вкладываться в то, что не даёт быстрой прибыли, а служение Богу приносит прибыль только после смерти. Рынок примитивизирует вкусы для удобного управления конъюнктурой, а Слово Божие учит различать даже безплотных духов. Рынок требует постоянного «обновления», то есть смены мод, а Христос велит не заботиться об одежде. Рынок — образ хтонического чудовища, фонтанирующего семенем без меры и пожирающего своих детей без числа. Не таков наш Отец Небесный — Он «исчисляет множество звезд и всем им нарицает имена» (Пс. 146: 4).

Церковь есть антитеза миру. Всё церковное противоположно светскому, не исключая и отношения к технике. Но благодаря этой антитезе мир перестаёт быть тем, что он есть и становится тем, чем он должен быть. Сама христианская жизнь есть это становление нового мира. Так и техника в Церкви должна перестать быть тем, чем она является — одним из видов идолопоклонства, и стать тем, чем она должна быть — прославлением Творца в служении ближним.