Лепестки из волшебного сада

Трепет перед старением, страх потерять привлекательность и остаться в одиночестве каждая эпоха лечила своими средствами. Наше время особенно изощрилось в подогревании этого страха и поисках панацеи. Сегодня как-то даже неприлично стало вспоминать о том, что существует противоядие от ненужности, одиночества и устаревания, которое не требует диет и дорогой косметики. То, что побеждает страх перед временем, веянием времени быть не может. Настоящая красота, молодость и умение быть нужным — родом из вечности.

И бабушка «повелась» так же, как тридцать лет назад. Атлантида её молодости всплыла, и оказалось, что она помнит всё, что давно не вспоминала; что у неё не была, а есть молодость, которая, оказывается, никуда не девается, если в неё не наплёвано.

А дедушка оказался по-настоящему молодым в бабушкиной Атлантиде. Он загулял было именно потому, что боялся состариться, пытался жить как будто молодой, всё ещё молодой, а по-настоящему молодым он, оказывается, был дома.

Это о молодости. Теперь — о красоте. К двадцатисемилетнему папе подошёл его двухлетний сын и объявил: «Папа красивый». И тут миловидный и симпатичный папа сказал на удивление умные слова: «Какой простой способ быть красивым: нарожай себе малышей».

Этот тезис занятно подтвердился в жизни другой моей знакомой бабушки, унаследовавшей от своих кубанских предков дородство и стать.

Её четырёхлетний внук Кирюша, наслушавшись причитаний мамы, которая к своему модному изяществу добавила двести граммов, повторил за ней, что она толстая. Упомянутая бабушка обиделась:

— Что ж тогда обо мне говорить?

— А ты красивая, — ответил внук.

Теперь об одиночестве. И тут уже я, к сожалению, перехожу на литературные примеры, хотя и житейские, наверняка, есть и просто мне не встретились.

Когда у Долли Облонской в «Анне Карениной» Толстого заболели скарлатиной её шестеро детей, сестра её Китти, тогда ещё незамужняя, переселяется к ней на всё время болезни, чтобы помочь их выходить.

Когда та же Китти беспокоится о том, что её не возьмут замуж, она представляет себе, как унизительно ей будет жить на краю чужого гнезда. Заметьте, она боится уязвлённого самолюбия, отсутствия в своей жизни мужской любви, но не одиночества: все семьи были многодетны — и тётки, бабушки, двоюродные бабушки были востребованы и, конечно же, взаимно любимы малышами. Чтобы не быть голословной, приведу строки из того же романа: «Левин был согласен с мнением Дарьи Александровны, что девушка, не вышедшая замуж, найдёт себе женское дело в семье. Он подтверждал это тем, что ни одна семья не может обойтись без помощницы, что в каждой бедной и богатой семье есть и должны быть няньки, наёмные или родные».

Женщине до девятнадцатого включительно века практически не грозила старость с попугаем. А сейчас моей сотруднице, которая давно ждёт от своей замужней дочери внуков и мечтает их нянчить, дочь отвечает: «Если я рожу, то для себя, а не для тебя».

Мне вспоминается детская игра: кто-то ищет спрятанный предмет, а остальные говорят «тепло», «теплее», «горячо» по мере приближения, и «холодно», «холоднее», «холодно-холодно», когда тот, кто ищет, идёт не в ту сторону.

Хорошие книги похожи на пристанища, в которых «тепло». Они как уютный свет в окне, на который бредёшь по ледяным просторам современной цивилизации. Мы можем войти, к примеру, в крестьянский домишко Бёрнса, где горит очаг, где за стеной хрупают сеном лошадь и овцы. И если мы лишены сейчас тёплой задушевной трудовой дружбы с животными и всем Божиим миром, мы можем прикоснуться к ней в стихах Бёрнса. Я просто переберу несколько названий: «Новогодний привет старого фермера его старой лошади», «Горной маргаритке, которую я примял своим плугом», шутливая «Элегия на смерть моей овцы, которую звали Мэйли».

Гостеприимный Бёрнс, знающий толк в доброй дружбе, пододвинет наше кресло к огню, нальёт нам вина и провозгласит бодрый заздравный тост. Из его стихов придут к нам деревенские увальни, отцы семейств, бегущая на первые свидания пылкая молодёжь и те, кто любил друг друга до глубокой старости. Это тот отрадно устойчивый человеческий мир, в котором тепло.

Мы можем войти к Пушкину и, заглядывая через плечо, смотреть, как «мысль просится к перу, перо — к бумаге». У Пушкина всегда «горячо», потому что он всегда задавался вопросом — зачем писать. «Куда ж нам плыть?» — так звучит этот вопрос в «Осени». Поэт, по Пушкину, — пророк, который, исполнившись волею Божией, возвещает её людям.

Не счесть их, этих тёплых пристанищ, в которых светят добро, красота и истина. Целыми улицами стоят романы Достоевского и Диккенса, повести Тургенева и пьесы Шекспира...

Но и у самой лучшей литературы есть опасное свойство, точнее, никакая самая хорошая литература не в ответе за то, как её читают. Можно любоваться лепестком из волшебного сада и так никогда и не поверить, что волшебный сад есть. Или поверить и грезить о нём, но так и не выйти в трудный путь, чтобы до него добраться.

Радуясь созвучным нам и возвышающим душу романам или стихам, мы можем отдохнуть и двинуться в путь — а можем выплеснуть свою чувствительность и сентиментальность. И что? И ничего.

Повторюсь, я сейчас говорю исключительно о хорошей литературе, и поэтому приведу в пример отрывки из одного стихотворения Бориса Леонидовича Пастернака.

Годами когда-нибудь в зале концертной
Мне Брамса сыграют, — тоской изойду,
Я вздрогну, я вспомню союз шестисердый.
Прогулки, купанье и клумбу в саду.
Художницы робкой, как сон, крутолобость,
С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлёб,
Улыбкой огромной и светлой, как глобус,
Художницы облик, улыбку и лоб...
...И сразу же буду слезами увлажен
И вымокну раньше, чем выплачусь я.
Горючая давность ударит из скважин,
Околицы, лица, друзья и семья.

Эти удивительные по теплоте и сердечности строки о жене написаны тогда, когда и жена, и сын уже были оставлены. Читатель предполагает, что Борис Леонидович написал и вернулся, как упомянутый дедушка? Нет. Не вернулся никогда, а навсегда увёл жену у пианиста Нейгауза, тоже коротавшего то лето на даче вместе с Пастернаками и входившего в «союз шестисердый». А потом и вторая жена страдала, ибо в жизни Пастернака появилась женщина — прототип Лары из «Доктора Живаго».

Чувства прокрутились в сердце, как сточенная шестерня, и всё. Можно было бы и не сплетничать, если бы подобное не случалось столь часто и с пишущими, и с читающими.

Хорошие книги — не панацея. Они могут оказаться местом, где мы сами себе понравились. А если мы только чуть-чуть приблизимся к волшебному саду, то увидим, как мы косматы, и обморожены, и с гангреной. И чем ближе подойдём, тем более ужаснёмся, но у нас есть надежда на исцеление.

В этом саду нет нужды трястись над своей молодостью или вспоминать её, потому что в нём старики (те, которые старцы) моложе и радостнее мальчишек и ни за что не захотят вернуться в свои восемнадцать лет. Там смерть — приобретение, потому что её нет, а мир, в который уходят, действительно лучший. Там не нужно, обмирая от возможной неудачи, искать единственного или единственную, потому что возлюблены все.