«Одинокий путь» иеромонаха Романа (Матюшина)

Иеромонах Роман (Матюшин)

В его скиту Ветрово живет огромный пушистый кот Барсик, на полках по периметру стен ― библиотека из сотен книг. Недалеко от кельи ― деревянная церковь в русском стиле. И ни единой души на несколько километров вокруг. Без лодки, без местного проводника сюда не добраться.
В мирском пространстве об отце Романе говорят и пишут разное ― от героических легенд до пошлых небылиц. Возможно, это неизбежное следствие того, что о его сегодняшнем дне практически ничего не известно. Впрочем, ничего особенного и не происходит, священник-поэт по-прежнему служит, трудится, пишет новые стихи и продолжает свой монашеский подвиг. Восемь лет он молчал — потерял голос, был «нем», но не глух ни к общественным событиям, ни к человеческому горю. Его сегодняшнее творчество — стихотворная публицистика, наполненная болью о мире, все больше погружающемся в «одноклеточное» существование. Однако и в этих стихах виден «лирический герой» — монах и философ, о котором мы пока так мало знаем.

Скит Ветрово

― Вера была во мне с ранних лет, но укреплялась в молодости. Мать преподавала в школе, а, приходя домой, доставала потайной чемодан, вынимала оттуда иконы и молилась. Когда я заболел, она стала читать мне Евангелие. Оно было на русском языке, с прекрасными иллюстрациями. Из всего Евангелия я запомнил Христа и Иуду. И душа приняла Христа ― сразу, поскольку еще не знала грехов.

Но что такое вера без Церкви… Жизнь без исповеди, умножение страстей, когда ты без покаяния, без благодати варишься в собственном соку. В студенческом возрасте я стал искать смысл жизни вне церковных стен. К кому бы ни обращался тогда, первый вопрос задавал такой: для чего вы живете? В поисках ответа хотелось прочесть Библию. Но священник, к которому я пришел с этим, дал мне только «Журнал Московской Патриархии»…

Самый трагикомичный момент ― я подошел к преподавателю философии и спросил: «В чем смысл человеческого бытия?». А он ответил: «Да брось ты об этом думать. Живи, как растение». Это меня убило. Ведь так сказал тот, кто, кажется, уж точно должен был ответить студенту, для чего нужно жить. Человек — не растение. Даже кошка выше растения. Получается, что он мне и собачьей жизни не предложил.

Я подумал: ладно, пусть так. И занялся арифметикой: представил себе весы. На одну чашу я кладу свою временную жизнь, на другую — вечную. Допустим, я проживу здесь восемьдесят лет. Хотя, для ровного счета, возьмем шестьдесят. Треть жизни мы спим ― вычтем ее. Ближе к старости начинаются костыли, аптеки, больницы… Остается всего два десятка продуктивных лет, из которых, может быть, наберется один счастливый год. Неужели этот год, да пусть даже десять лет, может заменить вечность? Даже если бы в ней ничего не было, если бы… И вообще, почему ты должен радоваться одному счастливому мигу, а потом ты умрешь и станешь удобрением. Был ли ты хорошим или плохим, нет разницы — ведь ты же удобрение. Меня поразил этот вывод, и следующая мысль была: «Господи, помоги! Сохрани от такого жуткого самоуничтожения, от пути в никуда». Я понял, что невозможно, проводя жизнь без Бога, стать человеком.

― Тогда к Вам и пришло решение оставить мир и связать свою жизнь с Церковью?

― Еще будучи школьником, я полюбил Божию красоту природы. Мог часами смотреть на холмы, на разлив Десны, на звезды. Хотелось жить так, чтобы никогда с этой красотой не расставаться. И в предпоследнем классе школы я сказал, что поеду поступать в семинарию. Но мать попросила: сынок, дай мне хотя бы до пенсии доработать. Ведь в случае поступления ее бы просто выгнали, лишили учительского места. Пришлось поступать в университет, на филфак.

Но «искра» ― осталась, никуда не исчезла. Однажды, уже студентом, как-то попал на сакман. Это такая «точка» в степи: домик чабана, вокруг на десять-пятнадцать километров никого нет, только стада овец. И вот, в уединении, среди полыни вдруг родились такие строки:

Я хочу стать схимником, высохшим скелетом,
Быть длинноволосым, типа чернеца,
И в озерной глади видеть не поэта,
А лицо бродяги-мудреца.

Мне было восемнадцать или девятнадцать лет. Я ничего не знал ни о жизни в монастырях, ни того, где они находятся. Тогда никто ничего не говорил, не объяснял ― и вдруг мысли о монашестве. Это был призыв, Господь стучал в сердце. И вот этот звук ― глас Божий ― стал слышен среди тишины и коснулся души.

Монашество я принял позже. Не мог оставить мать, сестра работала на Севере. После университета трудился в разных местах, пел в доме культуры. Было такое состояние, когда тобой довольны все, и ты всем доволен, но отдаешь себя и ничего не приобретаешь. Люди расходятся, остаешься один на один с аппаратурой, и начинается встреча с собой. Вдруг понимаешь, насколько ты нищ. Страшный момент… Почувствовал, что задыхаюсь, хотя меня никто не считал ни унылым, ни грустным. А в какой-то момент понял: дальше так жить не могу. Мать была к тому времени устроена (впоследствии приняла монашеский постриг), и я ушел в монастырь.

― Как поэт, как человек творческий Вы сформировались, уже будучи иеромонахом?

― У меня были мирские стихи и песни. Первые тетрадочки ― самое детство, потом в десятом классе очень много писал. Были рассказы, несколько повестей, одна сатира… Все это уничтожил. И слава Богу. Ведь это было творчество нецерковного человека ― что оно могло дать?..

Еще до перестройки, в восьмидесятые годы, принес свои сборники, прозу и поэзию, в Брянское издательство. Решил прийти в литературу «огородами» ― не через газеты и журналы, а как автор книг. Мне пообещали: посмотрим, приезжайте через месяц. И в следующую встречу, с уважением таким, говорят: издадим, только нужен «паровоз» ― стихотворение о Ленине и партии. Очень хотелось иметь свой сборник, но на сделку с совестью пойти… Если бы я исполнил тогда их просьбу, то был бы не знаю кем. И носился бы потом с этим сборничком: смотрите, какой я великий! Потом был бы второй сборник, третий ― а понятий-то духовных нет. Только бы тщеславие росло. Милость Божия, что я боялся сфальшивить — и Господь сохранил от этого пути.

Помню, как уже в монастыре открыл одну из духовных книг — это была «Невидимая брань» Никодима Святогорца. И был так потрясен, что чуть не заплакал. Читал и думал: вот что мне надо было в юности! А нас в университете кормили Боккаччо и ему подобными «шедеврами». Не хочу оценивать свою поэзию. Но если поэтическое слово коснулось сердец слушающих или читающих и привело в храм Божий, то это и есть высшее предназначение поэзии. Тот, кто ходит перед людьми, а не перед Богом, еще не состоялся как личность: он не имеет опоры, ведь опора ― один Господь.

― Более десяти лет Вы пребываете совершенно один, в настоящей глуши, в скиту. Там легче пишется?

― По состоянию здоровья я ушел за штат, по благословению архиерея и старца ― в скит Ветрово. Сначала по болезни, а потом так и остался. Работаю там, пишу иконы, хотя не считаюсь иконописцем, только учусь. Меня всегда влекло уединение, в котором по-другому воспринимаешь красоту. Слышишь пение соловьев, разбойничий свист скворцов, крики журавлей. Не можешь надышаться ароматом цветущих лип. Не устаешь удивляться красоте белых лилий. А как прекрасен заснеженный лес! В любое время природа славит Бога.

Процесс творчества необъясним. Читаешь Псалтирь и вдруг видишь поэтическую строку «темна вода во облацех воздушных» ― это же такой образ! И я его, конечно, включил в одно из своих стихотворений.

Темна вода во облацех воздушных,
Черна вода моих прошедших дней.

Разные бывают состояния. Не пишу, когда не пишется. Быть ремесленником ― зачем? Если во мне что-то начинает звучать, стараюсь эту тему раскрыть, оформить в стихи. Если ничего не звучит, лучше пойду почитаю, потружусь.

Работая над стихами, держу под рукой старославянскую Библию и словарь Даля. Это такая гармония… Откройте словарь, почитайте хотя бы о масти лошадей: вороной, пегий, саврасый… Сколько забытых слов! Учим детей чирикать по-иностранному и забываем наш величайший язык.

Стихов у меня сейчас, изданных ― более тысячи. Но большинство из них не могу прочесть наизусть. Просто не запоминаю — зачем?.. Дай Бог нам, монахам, не забыть имя Божие — это самое главное. А стихи — это только путь к Церкви. Понимаете — путь, а не самоцель. Цель — Христос.

― Ваш последний на данный момент сборник, вышедший небольшим тиражом в прошлом году, включает много гражданских, злободневных стихов. И называется «Одинокий путь». Кажется, Вы действительно во многом одиноки. Почему так? Это доля «пророка в своем отечестве»?

― Пророк ― это тот, кто говорит по воле Божией, и именно то, что Господь хочет сказать людям. А есть просто трезвый взгляд на происходящее. Если вижу, что ребенок ползет к горячему утюгу, не нужно быть пророком, чтобы сказать, что он обожжется. Если мы видим, куда все устремились, да еще с нарастающей скоростью — необязательно быть пророком, чтобы понять, куда придем.

Иногда стихи приходят после молитвы. Это как передышка для души, перед тем как нырнуть в окружающий мир. Иные пишутся на злобу дня. Возможно, их и не стоит называть поэзией в полном смысле слова — трудно на поэтическом языке говорить о нашей современности. Но как патриот не могу молчать. Хотя и «получаю» порой за это ― и слева, и справа. Стихотворения, выражающие гражданскую позицию, не всех устраивают. У меня есть неизданная книга, называется «Ратные стихи». И пока нет издательства, которое согласилось бы их напечатать. Слишком ратные, говорят. Но монах, христианин — это воин Христов. Мне больно за свое Отечество, за свой народ ― не кривлю душой, потому и касаюсь этих тем.

Невозможно угодить всем. У Достоевского есть такие слова: «Мое направление, за которое не дают чинов». Кому-то нужно говорить, невзирая на лица, чины, не идя на компромиссы с совестью.

Беседовали Дмитрий Андреев, Елена Сапаева