Огород круглый год

Отца Павла, архимандрита и моего духовника, я застал копающимся в огороде. К церковному дому прилегал участок земли, в несколько соток, и эта земля приносила старику огромную радость. Батюшка, происходя из крестьян Орловской губернии, любил работать на земле, посвящая огороду каждую свободную минуту. И всё у него на этом участке было по уму. «Здесь у меня грядки со всякой мелочёвкой, редиска, тут, петрушка, укроп, а как без укропа? Своё оно и есть своё, на рынок-то не набегаешься, да и цены там кусаются. Вот тама у меня, значит, теплица под огурцы будет, и ещё тепличку для помидоров с перцами соорудим. К осени огурчиков засолим, чтоб по зиме, нам с тобой, Сашка, было чем закусить, – довольный шуткой, смеётся батюшка».

С.М. Прокудин-Горский. Гефсиманский скит. Монахи за работой. Посадка картофеля. 1910 год

Мне даже обидно стало, я такую тему животрепещущую поднимаю, а он всё про свой огород. Батюшка видит, как я про себя возмущаюсь, и улыбается: «Так я ж тебе на твой вопрос и отвечаю. Вот ты сам посуди, что для Господа есть наша земля? Да почитай тот же огород, что и у меня. Ты знаешь, как много приходиться трудится, чтобы земля дала урожай? Подкормить почву нужно, нужно, а поливать, а полоть? Всё нужно. И для чего? А, чтобы урожай получить. А Господь? Он ведь ещё и саму землю должен был создать, и создавал её из «ничего». Создай, да ещё смотри, чтобы она снова в «ничто» не обратилась. И ради чего весь этот каторжный труд? Да всё ради «урожая» праведных человеческих душ. Только, если я работаю весну и лето, то Бог трудится круглый год. Вот такой у Него и выходит «огород круглый год». Если я работать работаю, а урожая не получаю, так мне ту же картошку проще на рынке купить, а землю бросить. Вот тебе и ответ на твой вопрос. Когда «Божий огород» перестанет давать урожай праведников, тогда и наступит миру конец. Незачем будет на него такие силы тратить».

Давно уже нет отца Павла, а я всё вспоминаю его мудрое крестьянское богословие и тружусь над своей «грядкой». И действительно видишь, как люди, подобно семенам, попадают в храм, стоят на службах, беседуют со священником. Редко кто приходит по зову души, всё больше из-за болезней и неустроенности. Вот и думаешь, какое «семечко» задержится и даст корни, а какое, подобно перекати полю, покатится дальше, гонимое ветрами мира сего.

***

Недавно разговорился с одним мужчиной. Ему 67, вышел на пенсию, где-то всё подрабатывал, и у телевизора сидеть было некогда. А как работать прекратил, во двор вышел, сел на лавочку и кругом огляделся. Посмотрел и ужаснулся: «Что же это вокруг творится, батюшка, раньше мне головы было некогда поднять, а сейчас по улицам хожу медленно и всё замечаю. Непонятно мне: что с людьми произошло, откуда она взялось эта лавина зла, мы же были добрыми? Куда что делось? А по телевизору всё хохочут, хохочут. Всё думаю, зачем я жизнь прожил, кто ответит? Я уже старый, почитай все друзья мои померли, и мне пора в путь собираться, только куда, и кто меня ждёт? Ломаю голову, по ночам не сплю, всё ответ ищу. К тебе, вот, посоветоваться пришёл». Поговорили мы с ним, пригласил его на службы ходить. Видел его в прошлое воскресение, непривычно ему в храме, неуютно, потоптался он среди народа, да, видать, и ушёл. Придёт ли ещё? Трудно начинать жизнь по-новому, если тебе уже 67.

Ну, это старики, а у молодых всё должно быть по-другому. Просят меня помолиться об одном парне, ему всего-то 26, а уже тяжёлое онкологическое поражение. Ему бы из храма не выходить, а он войти не может. Два сорокоуста потребовалось, чтобы он только в церковь пришёл со священником поговорить. Пришёл, да и то пьяненький. Убеждаю его, молиться тебе нужно, а он мне: «Я в таком состоянии, что сам себе не принадлежу. Словно кто-то другой, а не я, мною командует. Молитвослов в руки взять не могу. Он меня словно обжигает, какая уж тут молитва». «Я завтра соборую, приходи в храм. От тебя вообще ничего не потребуется, сядешь на лавочку и будешь сидеть, я сам за тебя молиться стану». «Батюшка, постараюсь, только не обещаю, повторяю, я себе уже не принадлежу, что мой двойник утром скажет, то я и сделаю». На соборование он не пришёл.

***

Редко, очень редко встречаешь людей, чьё с детства предназначение молитва и храм. Посмотришь, у нас ведь в воскресной школе много ребятишек, а так, чтобы в храм самим, без родителей, не приходят. А как подрастают, так мы их на службах и вовсе не видим. Может, что-то делаем не так? Не знаю. Вот только Анечка сама пришла. Дело ещё было при прежнем батюшке, за несколько лет до моего настоятельства. Училась она в девятом классе, и кроме неё в семье в церковь никто не ходил.

Пришёл подросток в храм, самый обыкновенный ребёнок из самой обычной семьи, в которой слово «Бог» никогда не произносилось с большой буквы. Постояла девочка на службе, а потом объявляет батюшке: «В школу я больше не пойду, теперь буду ходить к вам в церковь». Больших усилий стоило уговорить её закончить девять классов, но не больше. Потом на церковные деньги её посылали в Москву учиться иконописи. Возвратившись из столицы, девочка самостоятельно работать ещё не могла, нужна была практика под руководством опытных мастеров. Планировали пристроить её в одну такую артель, но Анечка открылась, что мечтает о монастыре.

Мать поначалу было противилась решению дочери уйти в монастырь, но, в конце концов, не устояв перед напором её просьб, согласилась. И Анечка с радостью уехала в соседнюю епархию, где стала трудницей в одной из женских обителей. Правда пробыла она там недолго, всего около полугода. Что там произошло, я сказать не могу, но как предполагаю, с девочкой случилось то, что называют у нас иногда «страхованием». Она пересеклась с силой, которой обычно не позволяется проявлять себя перед неопытными подвижниками. А у неё эта встреча почему-то произошла, и Анечка так испугалась, что оказалась в психиатрической больнице.

После лечения, ни о каком возвращении в монастырь уже не могло быть и речи. Девушка жила с мамой и продолжала ходить к нам на службы. Состояние Анечки улучшалось, и если можно было говорить о признаках болезни, то проявлялись они большей степенью в её отчуждённости от мира. Как правило, она старалась остаться одной, практически ни с кем не разговаривала, только отвечала на вопросы, сама же их почти не задавала. Анна не смотрела телевизор, не интересовалась внешним миром. Зато не пропускала ни одной службы, и, ещё, у неё неожиданно открылся талант к рисованию. И раньше девушка училась рисовать, но каких-то видимых успехов не достигла, а сейчас она стала писать лики святых. Писала быстро, с помощью одной только шариковой ручки.

Её рисунки заметили и предложили начать работать с профессиональными иконописцами. Для Анечки наступило трудное время, учиться приходилось по-настоящему. Что-то у неё получалось легко, а какие-то нюансы никак не выходили. Тогда она садилась в уголок и плакала, тихо и безутешно. Всем сразу же становилось жалко этого, по сути, совсем ещё ребёнка, её утешали, как могли, подсказывали, ободряли. Тогда она, улыбаясь сквозь слёзы, вновь и вновь выводила неподдающиеся элементы, до тех пор, пока у неё, наконец, не начинало получаться.

Я не сказал, что девушка, всё время, пребывая в каком-то своём собственном мире, постоянно улыбалась. Чувствовалось, что тот её мир был добрым и очень светлым. Она никогда не позволяла себе с кем-нибудь заспорить, или, не приведи Господи, повысить голос. Если кому-то было от неё что-то нужно, она беспрекословно отдавала, или отходила, уступая место, будь то в храме, или трапезной. И ещё, она постоянно причащалась. Часто исповедовалась, и, как правило, всё только в одном, что попускала себе тщеславные мысли, когда люди хвалили её работу. Ей всегда становилось физически больно, когда рядом кто-нибудь ругался, когда люди не ладили между собой. «Батюшка, я не могу выносить, когда вижу, что между людьми нет любви, мне становится плохо и хочется убежать».

В монастыре Анечку научили послушанию. Она продолжала считать себя монахиней в миру, и отдавалась в полное послушание маме и настоятелю. Кстати, если говорить о послушании, то лучше всего оно постигается именно в монастырских стенах. Оно и понятно, разве сможет та же самая мать игуменья поддерживать порядок среди сестёр, если каждая из них будет делать то, что ей вздумается. И, потом, послушание, как считается в монашеской практике, есть прямой путь к спасению, и ценится очень высоко.

Но иногда из-за послушания не по разуму даже курьёзы случаются. Одна женщина рассказала мне поразительный случай. Ей позвонил старенький уже и тяжелобольной архимандрит. Она ездила к нему на исповедь и считала его своим духовным отцом. Батюшка к тому времени перенёс операцию и нуждался в уходе. И, кроме того, он стал слепнуть и не мог читать правило, о чём скорбел сугубо. Вот и понадобилась ему помощь, чтобы человек, находясь с ним рядом, мог и пищу сварить, и постирать, и почитать вслух молитвы. Он попросил знакомую игуменью прислать ему в помощь послушницу, до тех пор, пока он или выздоровеет, или отойдёт в мир иной. Вот и должна была эта женщина привезти матушку послушницу к отцу архимандриту.

«Еду я, – рассказывает она, – веду машину, и в одном безлюдном местечке хорошо так превысила скорость. Спускаюсь с горочки, а вот они, родимые, тут как тут, с радаром наизготовку. Думаю, сейчас меня оштрафуют, а денег нет, только на бензин. Но поскольку я места эти знаю хорошо, то решила, не доезжая до автомобиля ГАИ, свернуть на просёлочную дорогу и объехать его стороной. Дорога там, понятно, не шоссе, поэтому, пожалев свою спутницу, предлагаю ей: – Я сейчас с дороги сверну, а тебя на повороте выброшу. Ты пройдёшь по трассе немного за гаишников, я тебя там заберу, и мы дальше поедем. Та головой машет, мол, всё понятно. Подъезжаем к повороту на просёлочную дорогу, послушница открывает дверь и на всём ходу выбрасывается из машины в кювет. Улетела в сугроб и только ноги из снега торчат. Я в ужасе, торможу и бегу к ней: – Что случилось!? Зачем ты прыгала? – Как зачем, – удивляется, – ты же сама сказала «выброшу из машины», вот я по послушанию и выбросилась. Хорошо, ещё гаишники всего этого не видели, что бы я им сказала»?

Со временем Анечкино мастерство росло. И не только в том отношении, что удавалось ей всё тоньше и тоньше накладывать светотени, или искуснее выписывать узоры райских одежд. У неё всё лучше и лучше получались лики и руки святых. Она научилась смотреть на мир их глазами. Или, если можно так сказать, лики святых смотрели выражением глаз самой Анечки. Она интуитивно вкладывала в них свою собственную неизменную печальную мудрость и одновременно какой-то отпечаток неземной радости, которые читались в её собственном взоре. Иногда у неё начинали катиться слёзы, сами по себе, тогда мама давала ей таблетки, и слёзы прекращались. Я сейчас вспоминаю, она никогда не называла человека просто по имени, она говорила Нине, «Ниночка», Зинаиде – «Зиночка», и обращалась к людям только на ты.

Её работодатели, будучи сами по себе, людьми не очень воцерковленными, оставляли за Анной самый трудный участок работы. Выписывая детали, и богато отделывая иконы, они неизменно привозили к Анечке писать лики и руки святых. Я видел, как под её быстрыми и безошибочными мазками образы оживали. Конечно же, она писала и для нашего храма, и многие прихожане заказывали ей именные образочки. Так Анна стала основным работником в семье, и уже сама содержала маму.

К деньгам у неё было особое отношение, если постараться дать ему определение, то можно сказать, «никакое». Деньги её совершенно не интересовали. Она никогда не торговалась при оплате за работу. Однажды я даже решил её испытать, и, рассчитываясь с ней за очередную работу, когда она, улыбаясь, сказала, что хочет получить пять тысяч, сделал удивлённое лицо и сказал: – Анна, побойся Бога, это слишком дорого. Она, не меняясь в лице, и всё так же улыбаясь: – Тогда, четыре тысячи. Вновь нахожу повод торговаться, всё больше и больше сбивая цену. Анна: – Батюшка, я мечтала подарить эту икону храму, возьмите её, пожалуйста, как жертву, – и всё та же неизменная спокойная улыбка.

Долгое время Анечка не могла получать пенсию по инвалидность, поскольку всякий раз на вопрос председателя комиссии о средствах к существованию, простодушно рассказывала о своих иконах. Из её ответов выходило, что она такая богачка, что не ей нужно пенсию давать, а она должна содержать сотрудников психбольницы. Девушка не спорила, она смотрела на людей в белых халатах и улыбалась им своей доброй ласковой улыбкой.

В последний раз нашу Анну клали в областную психиатрическую больницу, чтобы подтвердить всё-таки назначенную ей прошлым годом вторую группу инвалидности. В больнице она должна была провести несколько месяцев, и поэтому мы спешили с ней закончить иконы для большой деревянной ризы на престол. Сперва она писала «Тайную вечерю», и написала её быстро, сюжет классический и трудности не представлял. Зато следующий образ «Моление о чаше», оказался очень редким, а поскольку мы писали в старом стиле, то Анечке пришлось создавать собственную икону, что раньше ей приходилось делать очень редко. В «Несении креста» она крупно выделила фигуру Спасителя, сгибающуюся под тяжестью ноши. На последней, четвёртой доске, она повторила хорошо известное «Снятие с креста». Икона, не смотря на статичность форм, вышла у неё настолько живой, что я невольно воскликнул: – Аннушка, получилось так живо, словно ты сама была участницей тех событий».

Из больницы она поначалу звонила и говорила с нами бодрым голосом. Вместе с другими больными Анечка расписывала тарелки, но через некоторое время начала грустить и даже плакала в трубку: – Батюшка, заберите меня отсюда, я очень скучаю по храму и по всем вам. Мы старались её, как могли, поддержать, уговаривая потерпеть: – Ведь врачи желают тебе только добра. – Меня не пускают в церковь, я не могу причаститься, жаловалась Анечка. А ещё через несколько дней мы узнали, что она тяжело заболела и находится в реанимации. Тогда же от неё был и последний звонок: – Батюшка, мне очень плохо, молитесь обо мне, у меня всё болит. И, ещё, я мечтаю вновь всех вас увидеть, только здесь понимаю, как же я вас люблю». Внезапно разговор оборвался, и строгий женский голос запретил мне беспокоить больную.

Уже потом мы узнали, что у Анны ночью внезапно поднялась температура, она стала бредить и метаться в постели. Была ночь, дежурной сестре в психбольнице хотелось спать, а наша девочка своими стонами ей мешала. Большая сильная женщина, привязала её руки к верхней спинке, а ноги – к самой кровати, заткнула рот полотенцем, и так оставила на ночь. Она вовсе не была злой, эта медсестра, просто человек привык к чужому страданию. Зачем кого-то беспокоить? Всем хочется спать.

Утром Анну нашли уже в критическом состоянии и сразу отправили в реанимацию. Большую сильную женщину, от греха подальше, немедленно уволили. Когда мать, дежурившая возле Анечки, увидела что та, наконец, пришла в себя, то сообщила ей: – Я подаю в суд на руководство психиатрической больницы. В ответ Анечка улыбнулась своей ласковой улыбкой и попросила: – Не нужно, мама, прости их. Ты себе не представляешь, как ТАМ хорошо.

Мы хоронили её за неделю до великого поста. После отпевания гроб везли на машине, и хотя шофёр старался ехать медленно, но из-за выпавшего накануне снега, народ всё равно не поспевал, приходилось почти бежать. Моя «грядочка» бежала по снегу, одновременно пела и плакала. И вдруг меня кто-то окликнул: – Батюшка, смотрите, – человек показывает рукой на солнце. В тот февральский день небо было привычно серым, но сейчас мгла разошлась и мы увидели солнце, окружённое круговой радугой. В ней, словно в воде, слева и справа отражались точно такие же два светила. Солнце играло, будто на Пасху, и я впервые увидел это явление.

Когда стали зёмлёю забрасывать могилу, небо вновь затянулось серой мглой. А на следующий день все слегли. Начинаем первую неделю поста, а у нас ни одного чтеца.

Вспоминаю Анечку и думаю, вот вроде и человек был неприметный, придёт вечно позже всех, проберётся, как мышка, на своё местечко и застынет у стены на всю службу, стоит не шелохнётся. А ушла, и храм опустел. Конечно, духовный плод созревает независимо от земного возраста, и Господь знает что делает, посылая жнецов на Свой «огород». Мы это понимаем, но только нам-то теперь как без её улыбки?

На днях её последние иконы рассматривал, всё понять хотел, почему они у неё будто живые? Так пишет тот, кто сам всё это видел. Беру последнюю, четвёртую по счёту, и вижу, да вот же она, наша Анечка, возле креста стоит, саму себя изобразила. А ведь она была человеком скромным, и никогда бы на такое без благословения не дерзнула. Выходит, что же, Господь Сам, укрепляя в предстоящих страданиях, провёл нашу девочку Его крестным путём до Голгофы, и благословил стать ей рядом со Своим крестом?

А на том опустевшем месте в храме возле стены теперь стоит её мама.