Письма с войны

«Огонь по Берлину!» – по этой команде в 11 часов 10 минут 20 апреля 1945 г. был нанесен наш первый артиллерийский удар по столице фашизма – 16 снарядов из 1 300 000, обрушившихся на нее.

Эти письма прислали в «Известия» читатели. Трудно назвать их истории воспоминаниями. Пережитое – как будто вчерашнее, оно ноет, кровоточит, душевные раны не рубцуются. У писем есть общее: беспафосны, сдержанно спокойны, точны в деталях. Написаны с одной целью, одной мыслью: то, в чем мы участвовали, чему были очевидцами, не должно уйти вместе с нами. Ковали Победу не только фронтовики, но и «кузнецы» оружия, крестьяне, кормившие армию и страну, женщины, в одиночку поднимавшие ребятишек, укрывавшие беглецов-лагерников, дети, мстившие оккупантам. Немалая часть почты – от них, тыловиков.

Встречи и разлуки

Июль 1943 года. Санинструктор А. Соколова. Фото: Павел Трошкин

Вера Вяткина, Московская обл.

Сержант Капустин погиб в первый день под Граево. Захлебываясь кровью, зная, что умирает, – прострелены легкие, – Володя пытался оправдаться, что не смог сделать больше того, что сделал. Его последние слова: «Не мы проиграли, не рядовые».

С. Зубенко

Возвращаясь из ночной разведки, обнаружили в развалинах мальчика лет десяти, худющий, кожа да кости. Принесли в окоп, а девать некуда, мы – в полуокружении. Так и оставили у себя. Он нам набивал патроны в диски к автомату ППШ. Родители погибли. Собирались мы ночью переправить его за Волгу в тыл, но тогда, в конце октября, немцы штурмовали наш передний край. Самый тяжелый день в Сталинграде. Кругом все рушилось, дышать нечем, солнца не видно.

Когда из-за Волги наша артиллерия дала огонь по их танкам и они ушли, мы стали приподниматься из окопа. Я поднял нашего мальчика на бровку на воздух, он шептал: «Вы же червоноармийцы, дайте воды хоть маленькую ложечку, ну хоть краплиночку». А у нас воды не было четвертый день. Когда старшина Петя Галата второй раз ползком нес воду, немцы стреляли по нему. Мы его втянули в окоп, а в термосе – семь пуль и пусто, мы сняли с него мокрую гимнастерку и ее сосали.

А политрук Тютюнов Порфирий штыком копнул землю на дне окопа, взял в горсть чуть влажную землю и приложил к губам мальчика. И заплакал боевой наш политрук. И мы плакали. Он всю жизнь у меня перед глазами, тот мальчик. Его имя было Андрей, а фамилия Волошинов или Ворошенюк.

И. Грекул, Кировоград

Мы закрепились на занятом рубеже западнее Одера и стали зарываться в землю. На нейтральной полосе заметили ребенка. Он ползал около убитой женщины. Реплики были разные. «Жалко, ребенок…». А в ответ: «Сколько своих ползало, забыл?..» – «Да что мы, звери, что ли! Чужой не чужой, а народился жить…» – сказал рядовой Нестор Довгалев. Сказал Василию, тому, который вспомнил про своих, сожженных в Белоруссии: «Держи мой автомат. Командиру в случае чего скажи, что сам он, мол, говорил, что мы спасать Европу пришли». И, не простившись, короткими перебежками побежал по изрытому воронками полю. С холмов ударили пулеметы… Он был рядом с нашим окопом, когда пуля вонзилась ему в спину. Упал и уже не поднялся, но малыша из рук не выпустил.

В одном из писем, аккуратно спрятанных Нестором, нашли завернутые в листок три волоска с пояснением: «…Узнай, дорогой супруг, где мой, а где – деток твоих. Может, по цвету определишь, не забыл ведь?». И на нескольких страничках – обведенные карандашом детские руки.

Прокопий Тарасов, Москва

В Южной Озерейке, когда основные силы десанта из-за огня противника не смогли подойти к берегу и высадка была прекращена, полторы тысячи человек, успевшие высадиться, держали свой плацдарм. А командование об этом даже не знало. К берегу мы подходили на мелких судах, но почти все они загорелись, и мы добирались вплавь. Большинство не доплыло. Уже выпал снег, но вода и земля были красными. Впереди – минное поле, по нему ползали к огневым точкам. Кто-то повторил подвиг Матросова, другие врукопашную выбивали фрицев из траншей, и плацдарм мы все-таки захватили. На трое суток. Боезапасы кончились, связи и помощи нет, за спиной – море, а у нас – море тяжелораненых. На снегу их и оставили. На всех потом были посланы родным извещения, что пропал без вести.

В. Волошин, Каменец-Подольский

Незадолго до нового, 1942 года нас, 960 человек, семь маршевых лыжных рот, погрузили в Казани в эшелон, шедший в сторону Москвы. Все мы прошли спецподготовку – учились, как под прикрытием темноты на больших скоростях атаковать врага. Выгрузились на станции Тихонова Пустошь. Лесами и проселками двигались на сближение с противником. Шли всю ночь, молча, спали на ходу. К рассвету вышли на большую поляну. Вывели на открытое поле, как будто нарочно, на обозрение немцам. Майор, представитель 10-й армии, приказал оставить лыжи и наступать в пешем строю, метров 800 по глубокому снегу. Если бы кто и дошел до цели, у него все равно не осталось бы сил для рукопашной схватки.

Через 10-15 минут свинцовый дождь покончил с батальоном. Прорывая в снегу траншею, я полз, не чувствуя холода. И тут увидел на волокуше тяжелораненого политрука. С диким трудом разжал уже окоченевшие пальцы убитого солдата, тянувшего волокушу, и принял неподъемную ношу. Выполз я последним, 63-м. Из 960.

Пишу для родных, для семей. Пусть ищут могилы (если существуют) на станции Вертная и в селе Усти Смоленской области.

П. Алексеев, Евпатория

На войне побеждают солдаты. И генералы тоже, если они – хорошие солдаты.

В. Дегтярев, Ялта

К виску приставлять было нечего

К. Зубань, Измаил

Местное население хоронило павших, но кто думал в ту пору о документах, которые понадобятся потом? Кто они, эти мученики? На вечные времена останутся безымянными. Прав ли был боец, у которого оставался один патрон, а в голове – одна мысль: убью не себя, а еще одного гада, и будь что будет. Кончалось обычно вражеской пулей в сердце. Геройски он погиб или не геройски, считайте, как угодно, но он использовал последнюю возможность нанести противнику урон. А сам стал пропавшим без вести.

Павел Бодянский, Чебаркуль, Челябинская обл.

Май 42-го года. К домикам, где находились раненые, – Керчь, улица Пушкина, – подошла санитарная машина и стала забирать офицеров, солдат не брали. Они просили, как маленькие дети: «Братишки, не оставляйте немцам, лучше пристрелите!». Санитары обещают: приедем за вами. Но они же хорошо знали, что немцы уже на соседних улицах. Раненые лежали на носилках, спеленутые бинтами, как куклы.

Г. Клиндухов, Керчь

Я был врачом норильского лагеря, тоже заключенным. Однажды прибыл большой этап, среди них много бывших пленных, и врачей предупредили, что их надо изолировать от других, они особо опасные. У одного – вся грудь в рубцах от ожогов, спрашиваю: откуда такие? Летчик. Его подбили. Уже горящий, сумел выпрыгнуть и оказался на финской территории. И этот человек особо опасен для Родины?

Г. Попов, Москва

Преклоняюсь перед мужеством советских пленных. В Бухенвальде мне один из руководителей подполья передал список на пятьдесят человек, расстрелянных в конюшне. Их гнали босиком по снегу… Тот человек мне сказал: «Сохрани, если останешься живой». Вернулся я на родину, вызвали в органы госбезопасности, беседовал со мной майор Капустняк. Отдаю список, а он спрашивает: «Зачем?». Говорю: «Это же советские люди!». Но его одно интересовало: почему я вернулся живой.

Б. Пашин, Днепропетровск

В войну мы у себя дома повидали немало бежавших из плена – кормили, оставляли на ночлег. Они рвались на фронт. При мне, в облаву, немцы расстреливали пойманных. В нашем отряде – я ушел в лес в 16 лет – пленных и окруженцев было большинство. Вообще партизанское сопротивление во многом опиралось на них. Самоубийство из-за угрозы плена – это, если хотите, преступление. Плен давал шанс не только выжить, но и продолжать борьбу.

Александр Ушев, Костюковка, Гомельская обл.

Я прошел несколько лагерей, четыре раза бежал. На шее остались следы от укусов овчарок. Нынче «моралисты» советуют: надо было пистолет к виску. Вопрос: а у каждого ли был пистолет? На роту – шесть штук. Уходишь в другую часть – сдай оружие! А там к виску приставлять было нечего.

Алексей Белов, Донецк

Ю. Резников, Краснодар

Александру Григорьевичу было 9 лет

В 43-м году жителям села Комаровка Харьковской области Олейнику Александру Григорьевичу и Сивашко Борису Клементьевичу исполнилось 9 и 11 лет. Они пасли коров около железнодорожных мостов на маршруте Буды-Мерефа и Мерефа-Харьков. Мальчики заметили, как при отходе фашисты минировали эти мосты. Когда те ушли, Олейник и Сивашко побежали к мостам. На харьковском – оборвали бикфордов шнур, на будянском – бросили в реку упаковку динамита. Эти мосты стоят до сих пор.

Иван Назаренко, Мерефа, Харьковская обл.

По наводке партизан наши самолеты бомбили в Одессе немецкий склад боеприпасов. Отбомбившись, улетали в сторону моря, но один стал вдруг дымиться. Все-таки сбили, гады! Летчика подобрали рыбаки. Живого или мертвого – я не знал. Все доложил командиру партизанского отряда Дроздову. А через два дня – ба, похоронная процессия по Дерибасовской и по улице Советской Армии. Впереди – румынские офицеры. На подушечках – ордена и медали. Возглавил похороны сам епископ отец Виссарион. Хоронили того летчика, капитана Кондрашина. Инициалы я не разобрал, кажется, Андрей. Процессия уже подходила к Преображенскому собору, когда появились немецкие автоматчики. Стрельба, народ разогнали, труп куда-то увезли. Как мы ни старались, могилу не нашли.

И. Антонюк

Н. Славин, Москва

С июля 1941 года я была членом Борисовского подпольного горкома партии, распространяла листовки в Борисове и селах, собирала оружие для партизан. Пятилетнюю Люду и двухлетнюю Ванду оставляла с сестрой. В 41-м они еще спрашивали, когда я возвращалась: ты что принесла поесть? В 42-м – уже не спрашивали. Эти три года приходилось им жить в сараях, землянках, побывали они со мной в тюрьме, видели, как люди умирают от пыток.

Немцы очень боялись партизан и по болотной местности всегда ходили с колами для опоры, а оружие – на весу, на шее, и периодически стреляли по кустам. В тот раз они гнали впереди себя для прикрытия женщин с детьми. Я несла на плечах младшую, а старшую волокла за ручку. Пожилые немецкие солдаты на коротких стоянках, таясь от офицеров, совали нам что-нибудь съедобное и подбадривали, чтобы я не отставала, а то пристрелят. Я видела, как они, когда могли, гладили наших детей по головкам и худым плечикам, хотя за жалость могли поплатиться. Когда нас погнали к Лепелю, один старый немец, который говорил по-русски, сказал мне, чтобы я исхитрилась и бежала. Мне это удалось сделать.

Леонида Мартинкевич, Борисов

Это было в начале зимы 43-го года. В селе Широкое (Днепропетровская область) ночью жители спрятали раненых разведчиков по домам. Однажды в хату соседки, где я их перевязывала, вошли два солдата. Побледнели наши раненые, хозяйка упала на колени. Я незаметно выскользнула из дома, а она потом рассказала, что немцы для порядка стукнули ее прикладом по спине и… ушли. Когда нас освободили, ребят увезли в госпиталь.

В. Крыжановская, Шпола, Черкасская обл.

Исповедь без слов

Август 43-го года на Смоленщине. Привезли тяжелораненого. Мощной взрывной волной снесло обмундирование, даже сапоги, документы превратились в пыль, и он остался лежать на земле голым с зияющей раной лица – отрыв челюстей, левого глаза, языка – и раздробленными костями рук. Но был в полном сознании. Уцелевший глаз следил за каждым движением врачей. Мы видели, что он хочет сообщить что-то важное. Кто он? Фамилия, воинская часть, звание? Семья навсегда останется в неведении. А он еще жив, вот, перед нами. И мы знаем, что долго он не протянет. Это понимал он сам и спешил найти контакт с нами. Как?

На листе бумаги начертили крупными буквами алфавит: когда указка попадет на нужную букву и цифру, он должен зажмурить глаз. Он все понял. Так мы узнали его фамилию, откуда он и про пятерых детей. После этой нечеловечески тяжелой исповеди он успокоился, точнее совершенно обессилел от невероятной мобилизации воли, разума, нервов. Мы боролись за его жизнь несколько дней, понимая полную бессмысленность этой борьбы.

Г. Иващенко

Тяжелыми в отделении были еще двое, тоже колхозники, большесемейные – Бодров и Ракшин. У того и другого – ранение бедра с размозжением бедренной кости, большая потеря крови и истощение. По весу и по виду больше походили на мальчиков, чем на мужчин. На перевязку носила их на руках… Он берет тебя за руку и водит ею по лицу, просит не отходить. В завтрак, в обед просишь: ну хоть один блин, хоть пельмешек. Напрасно! Работники кухни предлагали все, что имели лучшее, приходили кормить… Умерли они оба.

Война душу не огрубила. Забота и нежность – вот с чем я пришла в школу на учительское поприще.

А. Сычева, Челябинская обл.

Оперировали меня в Дмитриеве-Льговском. Я не выдерживаю боли и кусаю руку сестры, она ее не отдергивает, только смотрит мне в глаза и шепчет, как заклинает: «Потерпи, родной, еще немножко, совсем недолго, уже очень скоро…». Потом, когда вытирает мне лицо, замечаю на ее руке синяки и ранки от укусов – следы еще чьих-то мук…

По дороге в тыл, под Курском, наш эшелон попал под бомбежку. Ходячим велено покинуть теплушки, а лежачие остались. Сестра успокаивает: «Сейчас, милые, сейчас позову кого-нибудь». Кого? Ясно, что звать некого. Самолеты разворачивались прямо над эшелоном, кругом был ад, но она была с нами до конца налета.

О. Панченко-Планкина, Рыльск

Профессор Валентин Семенович Кофман был главным хирургом армии. Продолжатель дела Пирогова, очень талантливый врач. Помню, я ассистировала ему, когда началась жуткая бомбежка. Здание задрожало, я инстинктивно кинулась к дверям. Он спрашивает спокойно: «Куда вы? Операция не закончена». Когда падала штукатурка, прикрывал рану и ждал затишья. А нам советовал прятать головы под стол. В последний раз я видела Валентина Семеновича, когда он приехал в госпиталь и сообщил, что ночью придет машина, чтобы эвакуировать врачей. Позже узнала, что он отдал свое место в самолете медсестре Кононовой, у которой был грудной ребенок. А сам остался с ранеными.

Л. Домрачева

В плуг запрягались по четверо

Эшелоны знаменитой «Электросилы» с людьми и оборудованием прибыли в Томск уже 10 августа 41-го. Ленинградцы увидели поросший бурьяном пустырь, где должен был встать завод, который уже в декабре дал бы продукцию – моторы для подводных лодок, стартеры для танков Т-34.

Закрепляли многотонные прессы на листах динамной стали, тащили их днем и ночью на стройплощадку волоком. Станки крепили на шпалы и прямо под открытым небом начали обрабатывать детали. Часть разместили в бывшей конюшне. А морозы доходили до 45 градусов. Проложили путь от станции, доставили паровоз, но не мог он обогреть помещение, где не было потолков. Сооружали «жаровни»: снизу – чурочка, сверху – кокс. Все коптило и дымило, но можно было хоть отогреть приставшие к металлу руки. Рабочий день – 12 часов, фактически – 16-18, а то и сутками не уходили из цехов.

Кончились алмазы. Тогда три сестры Апраксины пришли к начальству, сказали, что у них есть старинные золотые серьги с алмазами – семейная драгоценность. Из сережек вынули алмазы-бриллианты, зачеканили в резцы, и станки заработали… Горькой оказалась судьба сестер: муж Надежды умер от истощения прямо в цеху, муж Елизаветы – еще по пути из Ленинграда, сын погиб на фронте.

Е. Пономаренко, Томск

Ничего мы не боялись, не чурались. И главное – были отзывчивы на чужое горе. Все это осталось во мне. И все-все мои мертвые, убитые за бесконечные четыре года. А за два месяца до победы погиб в Венгрии мой сын-танкист.

Анна Кирик, Ульяновск

Отец умер рано, нас осталось у матери четверо, я была старшая, 18 лет, работала в колхозе. Младшие братья учились, я им заменила отца, хотела вывести в люди.

А тут война. Лошадей забрали, осталась старая кобыленка, а землю-то без внимания, без рук никак нельзя оставить. Коров собственных и колхозных бычков мобилизовали для боронования поля и от этих же коров сдавали молоко государству по 300 литров. Только какое с коровы молоко, когда она еще и лошадь! А бычкам пооткручивали хвосты, потому что они как лягут, так их ничем другим не поднять. За дровами – за 15 километров, опять же на коровах и на себе. Косили, пахали тоже на себе. Запрягаемся по четверо в плуг, а пятый – за плугом. Выжили. Выстояли. Победили всем миром. Пусть читатели, особенно молодые, почувствуют, как эта победа досталась.

Мария Ульянова, Москва

Сестренка клала свой кусочек хлеба в ящик, задвигала его и снова выдвигала, чтобы отщипнуть. И опять – в ящик, и опять – отщип. Это нестерпимое – глаза малышей, смотрящих на хлеб… В 12 лет я пошла работать. Самые тяжелые смены – ночные. Мы, девочки, заворачивали порох. Молча, как старички. Глаза сами закрываются, голова сама клонится. Мастер, Андрей Богомолов, не выдерживает: «Ну, куклы, чуточку поспите». Хороши «куклы» – прозрачные скелетики… Моя мама, Дарья Григорьевна, под обстрелом по ладожскому льду пробиралась к затопленным немцами судам, чтобы вынести оттуда немного мокрой пшеницы. Раиса Курбатская, бывшая блокадная девочка

Рая Степанкова, Московская обл.

Весна 44-го года. Горы отбросов во дворах и на улицах стали подтаивать, это грозило зловонием и эпидемией. Каждому учреждению и домохозяйству для очистки давали участок. Наш был недалеко от канала Грибоедова. Нечистоты раскалывали и сбрасывали в каналы и реки. И вот, когда они освободились ото льда, открылось удивительное зрелище. По воде плыли сотни электрических лампочек, мячей, кукол, кубиков. Переселение вещей, оставшихся без хозяев, длилось несколько дней.

З. Игнатович, Ленинград

Готовности поделиться с тем, кому еще хуже, чем тебе, научил папа. Не наказал же, когда позже, в 45-м, мы делились хлебом с пленными немцами. Усаживались у окна и смотрели, как они укладывают перед нашим домом трамвайную линию. И вот «для немца» мы отщипывали от куска хлеба и мелких картофелин, оставленных мамами нам на день, и в оконную щель пропихивали свои тощие дары. Люди в черной, грязной щетине улыбались жалко и благодарно. Страшно было видеть так близко живых фашистов. Но что-то заставляло изо дня в день делать это.

Людмила Саворонова, Новосибирск

Весной грянула Победа. Еще до подъема дежурный по взводу истошно заорал: «Победили!». На колокольне заброшенной церкви взвился красный флаг. Из соседнего госпиталя махали забинтованными руками раненые. Женщины несли завернутые в платки свежие шаньги, а кто и крынку молока. Курсанты, съехавшиеся в наше артиллерийское училище со всех фронтов, не стеснялись слез. Из ближайших госпиталей, в исподнем, кто в гипсе, кто на костылях, ковыляли раненые, их качали на руках, целовали… Площадь гудела, пела, плясала. Все, что накопилось в душах за четыре года, выплеснулось на улицы. А я… В перерывах между вальсами и маршами отходил в сторонку и в укромном уголке плакал. В тот день я окончательно понял, что мой папа, старшина Владимир Игнатьевич Чернов, не вернется домой никогда.

О. Чернов, Екатеринбург