«Верую, Господи, и исповедую!»

17 (30 по нов. ст.) марта 1908 года отошел ко Господу замечательный духовный писатель, святитель-молитвенник Димитрий (Самбикин), архиепископ Казанский и Свияжский. С раннего детства святитель имел особую привязанность к святым угодникам Божиим, знал их жития и дни памяти, поражая своих учителей и сверстников. Эту благоговейную любовь он пронес через всю жизнь, неутомимо подвизаясь в поисках истории их земной жизни, воскрешая для нас их путь в Царствие Небесное. Жития угодников Божиих учили не только праведной жизни, но и благочестивой кончине. О последних днях святителя и его христианской кончине рассказал в своих воспоминаниях о владыке Димитрии один из близко знавших его – А.А. Царевский – в своей книге «Святитель-молитвенник архиепископ Димитрий (Самбикин) в главнейших фактах его жизни и по личным о нем воспоминаниям» (Казань, 1908).

С начала минувшей зимы 1907–1908 годов он [архиепископ Казанский Димитрий] вынужден был записаться в разряд болеющих и лечащихся. Как-то быстро, одна за другою, начали одолевать его немощи. Началось с глаз. Безмерно много на веку своем потрудившийся глазами, например всякое зимнее утро уже с 6 часов сидевший за книгами и никогда не знавший очков, он почувствовал ослабление зрения. Это обстоятельство, в совокупности с общим не столько физическим, сколько нравственным переутомлением, побудило его в первый раз в жизни дать себе отдых. Он уехал на месяц к сыну в монастырь^[1], а кстати, посоветоваться в столице с окулистами, кстати, доехать и до Питера по многосложным его епархиальным делам.

И месяца не прошло, как владыка возвратился. По его словам, он прекрасно, безмятежно отдохнул, т.е., иначе говоря, свободно вздохнул от дрязг и неприятностей казанских – в монастыре у сына и Троицкой лавре; побывал проездом и в его милой, родственно встретившей его Твери. Тем и исчерпываются благие результаты его поездки. Вывез он из Москвы пары три очков, в которых только до конца дней своих все путался, никак не мог привыкнуть к ним. Визит кратковременный в Питер тоже не оставил в нем никаких приятных и ободряющих, поддерживающих силы и энергию впечатлений.

Все же владыка очень бодрился и видимо всячески желал, по обычаю, поддерживать светлое, бодрое настроение в окружающих. Дома, в частных беседах, он был весел, оживлен, остроумен, но – чаще гораздо сбивался на тему об удобствах мирной жизни в московских монастырях, куда его тянуло «на покой», и о полной готовности – «пожалуй, уже все равно – и умереть!». Невыразимо грустно было видеть, как этот сильный человек, воплощенная энергия и самообладание, видимо терял уже способность по-прежнему превозмогать упадок сил. По возвращении из поездки у него обнаружилось нервное дрожание рук, которого он старался не замечать, но которое, к сожалению, само обращало на себя внимание. После святок преосвященный должен был недели две высидеть дома от инфлюэнции, т.е. от такого пустяка, над которым прежде он только смеялся да подтрунивал. Когда в воскресение первой недели Великого поста за вечернею он говорил последнее свое слово, то оказалось, нервы его уже в такой мере вышли из повиновения, что он буквально весь дрожал, трясся, и присутствующие прямо-таки боялись за него. Все это было еще до начала его последней болезни, но – уж именно при начале, на пороге ее.

Как раз в этот вечер воскресный привелось мне в последний раз видеть и посетить владыку, еще здорового. На вопрос: «Как себя чувствует?» – он с живостью, горячо ответил: «Отлично! Постом гораздо лучше: душа покойнее, и как-то весь сам с собою собраннее!» Несмотря на великое утомление этого дня, он был особенно оживлен, должно быть именно нервно возбужден; часа два меня он удерживал у себя. В обычных и бесконечных своих разговорах-воспоминаниях, по какому-то знаменательному совпадению, рассказывал мне о детстве своем – как раз тогда, когда, собственно говоря, уже был «о жизни покончен вопрос»!.. Показывал мне теперь именно старинный кожаный месяцеслов – «врата учености» его, когда как раз поставлена была уже окончательная точка всем ученым занятиям его!.. Решительно не могу дать себе отчета, вследствие чего и почему именно, но только какое-то тайное предчувствие говорило во мне, и, несмотря на его «отлично» и эти обычные приятные разговоры, никогда еще я не уходил от него в таком угнетенном, подавленном настроении. Почему-то буквально до слез было мне жаль этого доброго человека, страшно бледного, видимо слабеющего физически и, как чуялось сердцу, словно тоскующегося и искавшего отраду единственно в подвигах поста и непрестанной молитвы.

Можно думать, что именно этот день, 2 марта, был началом его смертной болезни; и замечательно для архипастыря-молитвенника: весь этот день, с утра до ночи, проведен был им в богослужении. Божественная литургия и обряд Православия окончились во втором часу дня; более получаса потом пришлось ему благословлять массу народа, переполнявшего в этот день собор. Очень ослабленный постом во всю первую неделю и теперь в страшной духоте, он на вопрос одного близкого человека признался, что «ужасно утомился». Из собора в легкой драповой ряске он пошел в покои свои обычным путем по длинной деревянной галерейке, которая со своим всегдашним сквозняком словно специально устроена для простуды. И именно там-то еще встретили владыку нищие, для которых он распахивался, доставая из кармана полукафтанья милостыню. Здесь, вероятно, и было начало простуды. Душа покойного словно чувствовала роковую важность в его жизни этого дня; несмотря на большую усталость, он не мог в этот день, как имел всегдашнюю привычку, с часок после обеда вздремнуть, отдохнуть: его снова потянуло в собор, к вечерне. Об этом в тот вечер с обычною милою шутливостью так он рассказывал мне: «В последнее время я избаловался: несколько предыдущих воскресных вечерен опустил, не выходил в собор; а сегодня хоть и устал я, а захотелось и вечерню послужить». И он еще часа два пробыл в соборе, служил вечерню, говорил последнее слово, за которым, как выше было упомянуто, так страшно – не по предчувствию ли? – волновался.

В следующие один–два дня владыка чувствовал утомление, но, тем не менее, болезнь заметно и резко не проявлялась. В среду второй недели поста, утром, отправился он лично осмотреть разваливающееся здание семинарской больницы и там в холодном коридоре пробыл минут двадцать, неоднократно предостерегая кое-кого из присутствующих: «Уйдите отсюда, простудитесь»! После этого болезнь уже определенно себя проявила. Тем не менее, весь четверг владыка всячески перемогал еще; но в пятницу (7.03) он уже не мог сам служить преждеосвященную литургию, а все-таки пожелал непременно присутствовать при богослужении в Крестовой церкви. И вот именно во время литургии силы его оставили… Он не мог ни стоять, ни сидеть; в потрясающем ознобе его уложили в постель.

В следующие два дня положение болящего было неопределенное, но с понедельника ясно обозначилось крупозное воспаление легких. Наступили дни постепенного и последнего истощения. Без питания и сгорающий от внутреннего жара, владыка с трудом мог говорить, а все-таки говорил, даже шутил; справлялся о делах, вспоминал праздники всякого переживаемого дня, заставлял читать акафисты и службы некоторым, по его выбору, святым. Сохраняя полное самообладание, совершенно спокойно говоря о смерти, он и теперь превозмогал физические страдания, как бы игнорировал тело и жил одной душою. В среду (12.03) утром, по его желанию, совершено было над ним таинство елеосвящения, и непосредственно после того он приобщился Святых Таинств. Невыразимо потрясающие, до слез трогательные моменты пережили все присутствующие, когда на встречу крестному ходу из Крестовой церкви с Святыми Дарами болящий святитель, еле сидевший в кресле при совершении таинства елеосвящения, теперь сам опустился на колени пред святою чашею и сам прочитал «Верую, Господи, и исповедую»!

Следующие четыре дня болезнь шла ровно и нормально; болящий ни на минуту не терял сознания, говорил с навещающими его, сам вызывал к себе нескольких лиц, принял, между прочим, депутацию от казанского духовенства с выражением ему глубокого сочувствия и горячими молитвенными пожеланиями выздоровления. В ответ на эти трогательные заявления владыка поручил депутации передать всему казанскому духовенству его земной поклон и просьбу о прощении, если Господь уже не судил ему больше свидеться лично со своими сослуживцами. Сердце болящего святителя во все время болезни работало исправно, и в этом была прочная надежда на благоприятный исход болезни. Особенно в крестопоклонное воскресение положение больного видимо улучшилось: воспалительный процесс начал разрешаться, появился сон, аппетит, общее самочувствие и настроение поднялось. Врачи поздравляли со спасением болящего, выразили полную надежду на выздоровление.

К величайшему прискорбию, и врачи на сей раз жестоко ошиблись: то было, как говорят, нередкое в подобных случаях улучшение – пред началом конца. Ночь на понедельник прошла беспокойно; и, тем не менее, врач, бывший в 9 часов утра в понедельник, не заметил ничего угрожающего. А когда пишущий эти строки, накануне было со всеми присными архипастыря за него успокоившийся, в самом радужном настроении пришел навестить выздоравливающего в первом часу дня, он застал весь дом архиерейский в большом смятении. С каждой, можно сказать, минутой положение больного делалось ужасней, пульс с 80 ударов возвысился до 100, до 110, а потом уже при мне, через четверть часа, до 130; дыхание – с 34 раз в минуту, постепенно и быстро учащаясь, перешло за 50 раз. Немедленно вызваны были врачи. Им пришлось только констатировать начавшийся опек легких… Роковой конец был неотвратим, и он, к мучительному ужасу присутствующих, не замедлил. Вызваны были по телефону многие из близких к владыке лиц.

В смертельной тоске все окружили умирающего. Вполне понимая свое положение, он еще раз исповедовался и в третий раз за время болезни принял напутствие в жизнь вечную Святых Таин. Затем преосвященный Алексий начал читать отходную молитву и канон на исход души; а присутствующие стали прощаться с отходящим. Он, поддерживаемый с боков, сидел на своей постели, каждого становившегося пред ним на колени благословлял слабым движением руки и иконою, которую ему подали и которую сам он целовал. Когда чтение канона окончилось, он выразил желание еще слушать, слабо произнесши слово: «Читайте». Преосвященнейший Алексий снова начал чтение, и когда, между прочим, произнесена была молитва Господня, то, к величайшему и радостному изумлению всех, болящий, уже с померкшим взором, но очевидно с ясным сознанием, сам беззвучно, шепотом, но довольно отчетливо и разборчиво произнес с малыми паузами, в несколько приемов: «Яко Твое есть царство и сила и слава, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков». Эти священные слова молитвы и были последними в устах нашего святителя-молитвенника в земной его жизни. Он откинулся назад на подушке, устремил широко раскрытый взор на сидевшего справа сына, архимандрита Афанасия. Дыхание стало реже, и всего только минуты через четыре после произнесенного возгласа без конвульсий, без тени какого-либо содрогания, без малейшего признака страданий великий дух великого нашего архипастыря отошел ко Господу.

Опустившись на колени и сквозь слезы, присутствующие воспели: «Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего!»… Было три четверти четвертого часа дня, 17 марта.

Христианская, непостыдная, мирная кончина завершила многотрудное и многоскорбное житие нашего приснопамятного святителя. Вечным сном упокоилось его тело; так поразительно тихо и незаметно, бережно и кротко смерть унесла потухшую для наших очей жизнь его праведного духа в небесные обители, иде же уготовася ему блаженное место вечнаго упокоения.