Монастырь Петру-Вода, Октябрь 1993
Отец Иустин с монахиней Ниной
Они обыскивали до белья даже административных служащих. Все охранники, все полицейские и офицеры, начиная от старших и кончая младшими, обыскивались перед входом в застенок тюрьмы, смена продолжалась 24 часа; и было строго запрещено приносить объекты или предметы или символы религиозных праздников. Но, несмотря на все запреты, я увидел, что охранники ели крашеные яйца и я сказал сам себе ''Это Пасха!''.
Все что я хочу сказать это то, что они соблюдали эти праздники, чтобы изгнать христианскую радость из наших душ, потому что они заметили, что чем больше они оказывают на нас давление, тем сильнее в нас христианский пыл. Они не давали нам даже интеллектуальной пищи; двенадцать лет к нам не попадало даже части книги, ни единой страницы. Мы не имели в течение двенадцати лет ни одного журнала, ни газеты, ни литературной книги, ни одной рукописи или карандаша для письма. Все это было недоступно.
Поэтому я хочу рассказать о том, что случилось 30 января 1962 года в день памяти Трех святителей.
Туманным утром было холодно. Сырость пронизывала тело. Мы были одеты в арестантские полосатые одежды. Одна куртка и изношенная майка, мы их одевали и в 40 градусов жары и на тридцатиградусном морозе. Мы стояли на переправах в дельте Данубы, на русской границе. Для отопления служила двухсотлитровая металлическая бочка. Топили тростником. Была середина января, стоял жестокий мороз. Мы возвращались совершенно промокшие. Нам выдавали резиновые сапоги по колено, но после 2-3 дней они растрескивались, так как мы ходили среди срезанного тростника и сапоги пробивались. Вода просачивалась в сапоги, пока мы возвращались в поселение. И на следующий день мы должны были одевать на себя те же лохмотья и идти работать.
Они были особенно озлоблены в то утро, мы вышли, построились в колонны и двинулись к месту работы. Ранее я не видел, чтобы они ехали верхом, но в то утро вся охрана была вооружена пистолетами и на лошадях. Нам не разрешалось разговаривать во время движения из лагеря к переправе и от переправы к месту работы. Нельзя было даже слово сказать, прошептать, чтобы не быть сурово наказанным. Шесть дней изоляции, однажды в день небольшой кусок хлеба со стаканом теплой соленой воды. Это продолжалось шесть дней, это было нашей пищей. Если заключение в карцер повторялось 2-3 раза, человек находился при смерти.
Но к нашему удивлению, за 200 метров до того места, где мы срезали тростник для Германии, они повернули нас в другом направлении. «Что происходит, куда они ведут нас?». «Возможно в другое место, где растет тростник», шептались мы между собой. Они остановили нас на стороне притока Чилиа. В этом районе около 84 небольших речек, впадающих в дельту. Там находилось большое озеро площадью примерно 4-5 гектаров, и посреди этого озера было много тростника – большие заросли. И немедленно после прибытия каждому было приказано идти на озеро и принести две связки тростника. Каждая по 45-50 сантиметров в диаметре. Мы должны были собрать их там, перевязать крепко в трех местах и принести на спине. Я помню, я спросил: «Господин, как мы можем идти прямо в воду, мы могли бы нарезать тростника прямо здесь. Мы все время ходили по льду и резали тростник, мы так постоянно работали».
«Если кто-нибудь из вас будет еще болтать, и вы все не пойдете в воду, мы вас всех расстреляем». Мы видели, что они возбуждены и крайне агрессивны. Медленно с трудом, подбадривая самих себя, мы начали входить в воду. «Давай, вперед!». Нам было все равно. Сначала мы зашли по щиколотку, потом по колено, потом по пояс и мы дошли до места, где рос тростник. Нас было 86 мужчин, подразделение. Другое подразделение пошло в другое место. Холод пронизывал наши тела. Все наши мысли обратились к сорока мученикам севастийским. «Все в порядке», говорили мы про себя «в результате мы победим». Каждый собрал свою вязанку и вернулся. Но этого было недостаточно – они хотели еще! Они видели, что мы начали роптать между собой, и они стали взводить курки, чтобы запугать нас. Мы вернулись, собрали еще по вязанке и еще по одной. Было 12.30 когда мы закончили третью вязанку.
Моя дорогая, очень важный момент, когда мы возвращались с третьей вязанкой, выглянуло солнце … свет, тепло, более +25. Это было чудо, которое мы восприняли с великой радостью. Охрана была вне себя. Мы остались там. Становилось все теплее и теплее. Мы выжали наши одежды и вымылись, мы просохли по дороге обратно в лагерь, это было два с половиной километра. У нас всех осталось впечатление, что произошло настоящее чудо! Вы думаете, эти злобные люди сказали нечто еще? Когда они увидели, что через 2-3 дня никто не заболел, хотя, безусловно, должны были заболеть, они также удивились. «Эти парни настоящие мошенники. Даже Бог за них».
ДАЖЕ ДЬЯВОЛ МОЖЕТ БЫТЬ УСМИРЕН СИЛОЙ ВЕРЫ
Время от времени охранники проходили и спрашивали всех заключенных об их прошлой профессии, и они могли остановиться и вымещать свою злобу, если слышали, что перед ними священник.
Они могли высмеивать, они могли издеваться. Можно было сказать все что угодно, но когда они слышали что это священник, это было подобно вспышке неистового пламени. Когда они в первый раз спросили меня, и я сказал что был священником, о Боже, они испустили множество проклятий против меня. Один из них схватил меня за шею и ударил об стену. Когда это дьявольское издевательство закончилось, другие заключенные обратились ко мне: «О Боже, зачем ты сознался что ты священник?». Но как я мог сказать что-то другое – это было бы подобно отречению от Христа. «О, это ничего!». Три или четыре месяца спустя, мои коллеги сказали: «Отец, смотри, что ты сказал!». Тогда на вопрос я ответил «Я крестьянин, земледелец». Знайте, что до сего дня это тревожит меня. У меня не было более смелости терпеть. Ничего не отвечать на оскорбления. Я солгал, для меня это было отречением от Христа.
Не важно почему, но я должен сказать вам об этом.
И потом пришло время моей реабилитации. Был выход из
камер. Я хочу сказать, что они могли вывести всех из камер
номера с 70 до 280, построить во внутреннем дворе тюрьмы.
Это случалось редко – они обычно не делали такого
– вывести нас из камер и построить кругом. Обычно
они так поступали перед отправкой нас на работы: или на
канал, или в шахты, или на строительство. Так случилось
потому, что люди с Запада – особенно из свободной
Европы, радиостанции «Свободная Европа» -
узнали о бесчинном издевательстве над румынскими
политическими заключенными. Также они узнали о намерениях
Ана Паукера, бывшего министром иностранных дел в то время.
Он вынашивал дьявольский план вкупе с Георгом Георгиу-Деж,
Тихари и всей большевистской коммунистической кликой
уничтожить всех политических заключенных уморив их
голодом.
Люди Запада начали усиленно протестовать. У них была точная информация об этом намерении уничтожить политических заключенных, и они начали акции протеста против коммунизма. Тогда, когда планы наших палачей были раскрыты, они разослали нас в разные лагеря для работы.
И здесь, в этом собрании заключенных, как я описал сейчас, первый вопрос был: «Кто все еще верит в Бога? Кто все еще верит в эту чепуху?». И знаете, я почувствовал внутренний протест. Я понял, что это решающий момент – не важно, что может случиться, даже если они пошлют меня в камеру и не отправят в трудовой лагерь. В трудовом лагере режим был другой, там было легче, даже если бы они в любом случае уничтожили меня.
Когда я услышал этот вопрос, я подпрыгнул. Я был в самом последнем ряду этой группы из 120 человек. Я вышел вперед, держась за других. Мы были очень слабы, мы были похожи на тени, как духи. Я вышел вперед. Человек сказал «иди сюда», показывая налево от себя. «Кто еще верующий, как этот?». Только семеро остались стоять на месте – их люди, информаторы, кого подослали в наши ряды, чтобы предавать своих коллег. Они посадили меня изолятор на девять дней и кормили их пищей, о которой я сказал раньше. Остальные отправились в Байа Спре, в шахту в 160 км от Аиуда. После двух недель, я также был привезен туда в тюремной машине, в ужасном состоянии, и я пробыл там два года.
Я не восстановился совершенно, но я искупил свой прежний грех. Я не имею в виду, что это был бесстрашный шаг с моей стороны, но скорее, как результат этого поступка мой прошлый грех был заглажен. Я сказал: «Господи, прости меня. Я согрешил, и я хочу исправить мою ошибку, несмотря на то, что сейчас более опасный момент». Все запомнили меня, и вы знаете что охранники, офицеры и весь лагерь как-то по-особенному уважали меня. Они все еще стремились надсмеяться надо мной, но я заметил сдержанность.
И так я увидел, что даже дьявол может быть укрощен силой веры.
