С чего начинается Родина, или заметки о кулинарии

(рецензия на сборник рассказов Виктора Пелевина «Ананасная вода для прекрасной дамы»)

Все, кто внимательно следит за творчеством Виктора Пелевина, с нетерпением ждут его новых книг. Творит их Виктор Олегович на редкость регулярно, каждый раз, подобно калейдоскопу, умудряясь сложить новую разноцветную картинку, впрочем, если приглядеться, из прежних цветных стёклышек. Фирменные компоненты пелевинского чтива не раз высвечивались в восторженных, доброжелательных и откровенно враждебных отзывах. А потому внимательный читатель без труда, пробороздив просторы интернета, выловит эти постоянные ингредиенты. Что, впрочем, отнюдь не будет свидетельствовать ни о том, что, мол, «автор исписался», ни о том, что он плодит «литературную халтуру». Любой повар, да что там повар, всякий человек знает, что из одних и тех же съедобных вещей можно соорудить как кулинарный шедевр, так и редкостную гадость. А потому, наиболее искусен тот повар, который раз за разом из одного и того же умудряется создавать всё новые и новые вкусы.

Но очень часто искушенному чревоугоднику хочется проникнуть на кухню, чтобы увидеть, как же именно был создан тающий во рту шедевр. Попробуем и мы тихонечко проникнуть в метафизическую кухню вышеупомянутого автора, чтобы понять, что он делал, как и зачем и какие благородные (а может и не очень) цели преследовал.

Два основных компонента пелевинской прозы – это политика и мистический духовный опыт. Их причудливое переплетение завораживали читателя «Чапаева и Пустоты», они могут заворожить и сейчас, но наша задача не просто попасть под обаяние автора, но увидеть: куда он нас зовет? Ведь мы не просто кролики, попавшие на обед к удаву.

В «Чапаеве…» для всякого человека, мало-мальски знакомого с дзеном, ясно, что автор зовет нас во Внутреннюю Монголию духа. «Ананасная вода» не содержит явного авторского призыва, ни даже общепонятного «message». Одно явно: российская действительность 10-х годов не приемлется автором точно так же, как и она же в 90-е годы прошлого века. Эта неприязнь очевидна уже в названии, взятом из дореволюционного стиха В. Маяковского «Вам!», помноженного на издёвку над блоковской «прекрасной дамой».

Идет война с Германией и Австро-Венгрией. На фронт ушли тысячи добровольцев, в том числе поэты Н. Гумилев и Б. Лившиц. В обществе небывалый патриотический подъем, но неудачи на фронтах приводят к гибели тысяч и тысяч солдат и офицеров. А буржуа по-прежнему живут прежней жизнью, ни в чём себе не отказывая. И возмущенный поэт бросает им в лицо свои гневные строки:

Вам ли, любящим баб да блюда,

жизнь отдавать в угоду?!

Я лучше в баре б…м буду

подавать ананасную воду!

Тем же пафосом социального возмущения пронизана едкая карикатура из «Ананасной воды…», мигом разошедшаяся по российской блогосфере: (поют ФСБ-шники)

— Ну что, мужики, — сказал он, когда мы сели. — Споем.

И сразу же затянул любимую песню разведчиков:

— С чего-о начинается Ро-оодина…

— С картинки в твоем букваре… — нестройно подхватили мы…

«А че бы ему не петь, — думал я, подпевая. — Где для этих загорелых спортивных мужиков начинается Родина, для всех остальных она кончается, потому что за забор никого не пустят. А где она начинается для остальных, там им даже бывать не надо. Разве что выйти поссать из „мерседеса“…».

Рискну поместить эту истасканную цитату ради основной политической темы книги: темы Родины. Моральный пафос автора в общем-то идентичен плевку, брошенному автором «Вам!» разжиревшим обывателям:

Вам, проживающим за оргией оргию,

имеющим ванную и теплый клозет! Как вам не стыдно о представленных к Георгию вычитывать из столбцов газет?

Но если для Маяковского понятие Родины остается священным, несмотря на революционный пафос (Отечество славлю, которое есть, / Но трижды, которое будет), то в книге Пелевина[1] Родина предстает большой помойкой в глазах еврея-неудачника Семена Левитана, загнивающей постсоветской провинцией, предавшей гениального ФСБ-шного офицера Савелия Скотенкова, или жутким идолом (скульптура Родина-Мать в Волгограде – она же богиня зла Кали), требующим человеческих жертв.

Всё что могут послать своей Родине герои «Ананасной воды…» в итоге — это проклятие. И даже потенциальная девочка Маша, которой предстояло родиться в России от олигарха («распиливающего» «наноденьги») и «прекрасной дамы» (из стихотворения Маяковского), не хочет ТАКОЙ Родины и упускает своё «счастье»: «Последним, что она различила, была стоящая на столе банка с нарисованным на боку ананасом — Маша подумала, что никогда теперь не узнает, какой вкус у воды внутри. Но там, куда она просыпалась, додумать эту мысль было уже нельзя».

Надо сказать, что обложка книги мало соответствует этому социальному посланию: на ней мы видим бородатого офицера с раскинутыми руками, в чьём облике без труда угадывается карикатура на фреску Микеланджело «Сотворение Адама», что в Сикстинской капелле. Из чего нетрудно понять, что на этот раз основным ингредиентом «фирменного» мистического «бульона» станет христианская теология. По крайней мере в первой новелле «Операция «Burning Вush»» это так. Пелевин «расправляется» с христианским противопоставлением добра и зла в свойственной ему ироничной манере. Сначала главного героя вводят «в единение с Абсолютом» как добром и любовью, потом герой, подобно Адаму, познаёт зло и в полном соответствии с принципом «свободы воли» избирает зло.

Но совершенно не случайно из серьезной теологической литературы главным объектом иронии выбрана книга еврейского философа-экзистенциалиста Мартина Бубера «Я и Ты»: Пелевин не верит в человеческую личность. Вернее, тайна человеческой личности для него заключена в тайне Абсолюта: личность – это маленький «осколок» Абсолюта, заключенный в темницу человеческой оболочки: «И вот что я постиг в своей ванне — человека нельзя ни в чем обвинять. Ибо если мы начнем искать его с помощью самого яркого фонаря, мы поймем, что никакой отдельной личности нет, а есть просто элемент на множестве пластилиновых картинок, измятых пальцами других любителей изюма, которых перед этим так же мяли третьи, и так от начала времен — и в результате все вокруг стало именно тем, чем стало. И чем оно сделается потом, зависит от того как его будем мять мы с вами». И тут же становится понятным, за что Мартин Бубер подвергнут уничтожительной иронии: для Бубера тайна личности – это тайна человеческой «ипостаси», самостоятельной, независимой от Бога как Личности. И встреча с Богом – это всегда встреча двух личностей. А потому Бог, для философа-экзистенциалиста это Тот, о Ком нельзя сказать «Он», а только «Ты». Бог для Пелевина это не Тот, а «То». Ему говорят «Ты» только те, кто все еще пребывает в неведении. По сути, это известная концепция Абсолюта-Брахмана, характерная для монизма Шанкары, немецких мистиков-пантеистов, но отнюдь не для христианского богословия. Здесь Богу нельзя сказать «Ты». А потому и о человеке нельзя сказать «я», ведь есть только Абсолютное «Я», отразившееся в одном из многочисленных осколков, разбросанных в мировой грязи. «Существо, пребывающее в Солнце и в глазу, есть Брахман. Существо внутри есть Брахман», — говорится в «Веданта-сутрах». Атман есть Брахман, «ты есть То», или, словами Семена Левитана: «И вдруг я понял, что Бог — это единственная душа в мире, а все прочие создания есть лишь танцующие в ней механизмы, и Он лично наполняет Собой каждый из этих механизмов, и в каждый из них Он входит весь, ибо Ему ничто не мелко». А потому вся суть человеческой личности – это тень, которую она отбрасывает. И каждое новое воплощение человека не более чем «новая инкарнация», которая «есть просто оплотнение тени, падающей из прошлого». А потому девочка Маша, а вернее, единство мыслей и чувств, вызванное к жизни рогатым существом, есть просто последствие «самскары» (содеянного) в «виджняне» (сознании), ищущем воплощения в «нама-рупе» (имя-форме), но никак не личность, вызванная к бытию Всемогущим и Всеблагим Личным Творцом.

Именно потому Семен Левитан ничтоже сумняся объявляет себя Христом, сыном Божиим, ибо в монизме индийского философа Шанкары все люди отражения Божества. Потому он и едет в Индию (любимый миф всех «восточников-оккультистов» о Христе как индийском йоге), потому и единения с Богом он ищет не на пути нравственного и духовного возрастания, а с помощью химических наркотических веществ и манипуляций с сознанием.

Под конец сего художественного текста (как, впрочем, и любого пелевинского текста) понимаешь, что читал очередную проповедь – к которой, видимо, подсознательно тяготеет всякий русский писатель. В данном случае – очередную проповедь восточной духовности.

Итак, маски сняты! Повар раскрыл свою «кухню»: вместо «хлеба» европейского теизма, мы получили всё тот же «рис» восточного пантеизма и характерной для него брахманической мистики. Именно в её рамках на вопрос теодицеи (если Бог благ, то откуда зло) нельзя ответить ничем, кроме объявления зла иллюзией. Впрочем тогда иллюзией становится и сам мир. И если на эту мировую иллюзию наложить матрицу христианского учения о Боге как добре и зле как противлению Богу, то главным способом решения проблемы зла будет «хула»: хула тому, кто вверг тебя в эту иллюзию, т.е. Добру: «когда я это постиг, я собрал остатки своей свободной воли, и послал высокому оку страшную хулу. Не могу точно сказать, в каких словах она была выражена — но это было жутчайшее из проклятий, какое только можно бросить Богу, а смысл его был в том, что я сознаю, что являюсь Его частью, наделенной свободой воли — и использую дар свободы против Него, так, что Он будет неспособен помочь мне и спасти меня, свое творение и часть, от страданий». Хулу следует обратить и на этот мир: эту липкую иллюзию, держащую дух в объятьях «майи». А потому всё в этом мире есть грязь, в которой мы пребываем по факту плотского рождения от папы и мамы. И отсюда обильный мат, которым сдобрена не только наша действительность, но и книги Виктора Олеговича. Мат является самым подходящим выражением его жизненного кредо[2]: факт рождения нас в этой всемирной иллюзии можно оценить только словесной грязью, покрыв ею все реалии нашего появления на свет и нашего существования, даже те, и именно те, к которым мы относимся с наибольшим пиитетом.

Ну а чем же ответить нам, христианам, – да и просто когда-то читавшим Гоголя русским людям – на вызов «Ананасной воды…»? Чем ответить автору, который так и не захотел поверить, что человек не осколочек безликого Абсолюта, но личность, в своей уникальности готовая к встрече с Личным Творцом? Нам можно вспомнить, что любовь к Богу, это не любовь Бога к Самому Себе в нас, а трудный путь «обожения», уподобления Богу в добродетели. Только ответив на призыв Бога к нам, наше «я» сможет сказать Ему «Ты», и, взглянув на прекрасный, созданный им Мир, пусть и искаженный нашим грехом, воскликнуть «благодарю Тебя за всё». И в этой благодарности вся суть победы над злом в нас и в этом мире. Этой благодарностью будет побеждена в нас та хула, к которой призывали страдальца Иова: «ты все еще тверд в непорочности твоей! похули Бога и умри. (Иов 2:9)». Только в этой благодарности можно разглядеть тайну Креста Христова, тайну великой любви Бога к человеку.

И в этой благодарности Богу можно найти путь не только для принятия жизни, но и для того, чтобы наполнить её смыслом. Нужно лишь сделать выбор: проживать жизнь в пелевинском тоскливом ощущении мира как вселенской помойки, или найти в себе духовные силы для радостного принятия каждого мгновения, дарованного нам свыше. Этот опыт пасхального восприятия мира, когда мы видим вокруг не только и не столько плоды всемирного зла и распада, но проницаем духовным взором в грядущее преображение мира во Христе Воскресшем. И в этом мы можем найти опору для того, чтобы не свалиться в экзистенциальное отчаяние, не стать мизантропом и нытиком. Вспомним, что еще один певец вселенского отчаяния — Бродский всё же подвёл радостный итог бытию:

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.

Только с горем я чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забили глиной,

из него раздаваться будет лишь благодарность.

Именно этот опыт благословения бытия, благословения жизни может помочь разглядеть в этой стране «победившей бюрократии» — Родину. Родину, в которой много дурного и смешного, в которой наиболее частым социальным опытом является опыт Семена Левитана: «Я хотел подумать о чем-нибудь хорошем, но, как назло, вспомнил налоговую, в которую меня посылали с курсов «Intermediate Advanced», когда мы хотели перерегистрироваться в малое предприятие. До этого меня никогда не унижали так вдумчиво и нагло, с таким беспечным пониманием полной безнаказности, без всякого повода с моей стороны — причем во всех без исключения окнах, куда я заглядывал…». Этот ужасающий опыт коррумпированной, бездушной действительности, нас окружающей – не вся правда о России. Россия еще жива, жива в людях, сдававших кровь для пострадавших в терактах, помогавших спасать людей и дома от пожаров, летчиках, посадивших аварийный самолет. Она жива в учителях и врачах, честно исполняющих свой долг за мизерное жалование, и во многих-многих других людях, о которых мы мало знаем, ибо греметь повсюду свойственно пустой бочке, а человеку, занятому делом, не с руки деятельное участие в саморекламе. Вот эта Россия и есть наша Родина, которую мы можем попытаться сделать чище, лучше, красивее, а можем и просто плюнуть в неё с высоты остроумной высокохудожественной сатиры.

Но никакая сатира не способна сама по себе исцелить язвы общества. Это понял однажды Гоголь – и потому мы так и не увидели законченного второго тома «Мертвых душ». Зато мы увидели – как завещание писателя – «Выбранные места из переписки с друзьями…». Позволю себе закончить эту рецензию, так нескладно превратившуюся в проповедь, мудрыми словами Николая Васильевича из письма к «гр. А. П. Т.....му»:

«Но как полюбить братьев, как полюбить людей? Душа хочет любить одно прекрасное, а бедные люди так несовершенны и так в них мало прекрасного! Как же сделать это? Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы русский. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь есть сама Россия… Но прямой любви еще не слышно ни в ком, — ее нет также и у вас. Вы еще не любите Россию: вы умеете только печалиться да раздражаться слухами обо всем дурном, что в ней ни делается, в вас все это производит только одну черствую досаду да уныние. Нет, это еще не любовь, далеко вам до любви, это разве только одно слишком еще отдаленное ее предвестие. Нет, если вы действительно полюбите Россию, у вас пропадет тогда сама собой та близорукая мысль, которая зародилась теперь у многих честных и даже весьма умных людей, то есть, будто в теперешнее время они уже ничего не могут сделать для России и будто они ей уже не нужны совсем; напротив, тогда только во всей силе вы почувствуете, что любовь всемогуща и что с ней возможно все сделать. Нет, если вы действительно полюбите Россию, вы будете рваться служить ей; не в губернаторы, но в капитан-исправники пойдете, — последнее место, какое ни отыщется в ней, возьмете, предпочитая одну крупицу деятельности на нем всей вашей нынешней, бездейственной и праздной жизни».

[1] В свете постмодернистских поползновений представляется непонятным как понимать обычную для «нормальных» писателей оговорку в начале книги, столь нехарактерную для Виктора Олеговича: «Автор не обязательно разделяет религиозные, метафизические, политические, эстетические, национальные, фармакологические и прочие оценки и мнения, высказываемые персонажами книги, ее лирическими героями и фигурами рассказчиков». Это серьёзно, или это обычный пелевенский стёб?

[2] Учтем всё же его постмодернистскую оговорку вначале книги