Если зло не преодолевается в конце романа, то какой тогда смысл в самом романе?

Юрий Кублановский. Фото: Виктор Баженов

– Когда зло делается привлекательным или эстетически, или психологически. Как, например, у Бодлера в его «Цветах зла» или у Булгакова в романе «Мастер и Маргарита». Но у Булгакова все не так просто. Он, как мне кажется, думал, что сверхъестественная нечистая сила лучше, чем тот плоский атеизм, который тогда царил в нашей стране. Для него настоящий сатанизм – это именно то советское свинцовое безбожие, а все, что связано со сверхъестественным, с чудом, Булгаков воспринимал уже как что-то положительное, веселое. Поэтому, когда говорят, что «Мастер и Маргарита» – сатанинский роман, я не могу с этим согласиться. Булгаков, конечно, немного заигрался, увлекся злом. Но не стоит абсолютизировать его оправдание зла.

Совсем иное дело – постмодернистская эстетизация зла. Для постмодерна зло самоценно. Он не ставит сверхзадач, не добивается катарсиса, как Булгаков. Постмодернистская эстетизация зла ведет к концу литературы и культуры в целом.

– Что вообще делает зло привлекательным?

– Прежде всего, абсолютная вседозволенность. Зло отменяет мораль, заповеди, обязанности, самоограничение и самодисциплину. Оно позволяет человеку то, что запрещает христианство. И человек распоясывается.

– Но разве такая абсолютная свобода не путь в тупик?

– Понимаете, мало кто думает о детях и внуках, о своем будущем. Мы живем в обществе потребления. Основа экономики – рынок, а он не может существовать status quo, он должен постоянно расширяться, обогащаться. Отсюда бешеная пропаганда потребления. Допустим, мы спокойно могли бы ездить на машинах, выпущенных 10–15 лет назад. Но каждый год на рынок выбрасываются все новые и новые модели, которым необходима реклама, иначе их не будут покупать. Чтобы стимулировать потребление, все время придумывается что-то новое. На Западе мальчику-подростку в почтовый ящик кладут толстенный именной каталог товаров и услуг в тысячу страниц. И он в своем юном возрасте уже думает в основном о потреблении.

Идеология общества потребления рассчитана на жизнь сегодня, сейчас. Современная цивилизация сделала доступными такие удовольствия, которые еще пару столетий назад были недоступны даже царям. Зачем человеку, имеющему достаток, задумываться о вечном? Его вполне устраивает тот гедонистический образ жизни, какой он ведет. Средний обыватель и не чувствует, что его жизнь лишена какой-либо сверхзадачи. Она кажется ему абсолютно естественной. Так живут почти все, в том числе и политики, и люди культуры. Тех, кто задумывается о смысле жизни, не так уж и много.

– Можно ли как-то изменить это?

– Не думаю. Что могут немногие думающие противопоставить маховикам технотронной цивилизации? Это все равно, что бороться с ветряными мельницами. Они будут крутиться, как ни тыкай в них копьем, и перемелют любого, кто всерьез попытается им противостоять. Реальная широкая, живая проповедь сегодня, к сожалению, почти невозможна – ее не слышат. Основанная масса общества живет своей жизнью, а немногие думающие люди – своей. И в будущем этот разрыв будет только увеличиваться.

– Не преувеличиваете ли вы? На самом ли деле все так плохо?

– Я десять лет прожил в эмиграции на Западе и мне понятны механизмы общества потребления. Я уезжал из Советского Союза с гораздо более примитивной точкой зрения. Считал, что здесь – зло, атеизм и коммунизм, а там – свобода и христианское общество. Окунувшись в западную жизнь, я почувствовал, что этой жизнью управляет. И вернулся в Россию гораздо большим пессимистом, чем уезжал.

– А культура?

– Она тоже так или иначе подчинена потреблению. И требует внеморальной идеологии, идеологии шоу-бизнеса и рекламы. Постмодернизм и есть эстетика постхристианской культуры. Это искусство абсолютного релятивизма, отрицающее мораль, учительство, все то, что мы так высоко ценим в русской культуре. Мы не пережили того распада религиозного сознания, который пережила Западная Европа в эпоху Возрождения. Сознание русского писателя всегда оставалось в значительной степени религиозным. Сравните Достоевского и Мопассана, Стендаля. Это разнопланетяне. Та литература уже чисто светская, внеморальная, а русская вся – от Пушкина и Державина до Булгакова и Платонова – так или иначе подчинена христианской морали. Вот наши постмодернисты и стараются «создать» литературу, соответствующую печальному, бездуховному состоянию общества. А если зло не преодолевается в конце, скажем, романа, то какой тогда смысл в самом романе? По-моему, никакого.

– Чем отличается эстетизация зла в XIX веке от постмодернистской?

– Именно тем, что тогдашнее богоборчество велось на христианской почве. Взять того же Бодлера или Ницше. Каждый из них боролся с Богом и остался хромым, но все же понимал, что Бог есть, вот только Бог их лично «не устраивал». А для постмодернистов Бога нет. Они материалисты. А если и говорят в своем творчестве о Боге, о духовном мире, то для них это всего лишь игрушки, профанация. И притом современная постмодернистская литература в основном некачественная. Встречаются, конечно, титаны вроде Джойса или Кафки. Вот почему я почти не читаю современных авторов. Поверьте, не из снобизма. Я выбрал для себя Распутина, Солженицына и других первоклассных писателей, а остальное мне просто не интересно.

– И, тем не менее, есть ли выход для думающего человека?

– Есть, но не простой. Гораздо легче нажать на кнопку пульта телевизора, чем читать хорошие книги и слушать классическую музыку. Человеку свойственно плыть по течению, не утруждая себя. Часть времени он работает, часть спит и ест, а остальное время старается развлечься. Но преодолеть в себе эту инерцию можно, было бы желание.

А главный выход – в вере, в церковной жизни, которая дает человеку сознание того, что в жизни есть более высокие, духовные вещи, чем телепередачи и шопинг. В вере человек обретает мощный стержень, помогающий противостоять идеологии потребления. А иначе он превращается в беззащитную песчинку.

Елена Меркулова