Былой России чекан

Андрей Витальевич Тарасьев

О временах былых и образах былой России рассказывает доктор филологических наук, профессор Андрей Витальевич Тарасьев.

– Андрей Витальевич, вы выросли уже в эмиграции.

– Я принадлежу к третьему поколению русских беженцев. Слова «эмиграция» я избегаю, потому что эмигрировать – это добровольно уехать в другую страну. Первым поколением считаю моих дедов, которые выехали маститыми старцами и быстро скончались. Второе – мои родители, молодежь, которая эвакуировалась и прожила в Сербии всю жизнь, считая ее своей второй Родиной. А мы – третье поколение. Я родился в 1933 году в Белграде.

– А когда вы впервые увидели родину ваших предков – Россию?

– В 1966 году в возрасте 33 лет. Но я все знал. Может быть, даже и то, что в России перестали поминать. По Москве ходил, как по Белграду. И это не только мое впечатление. Мой друг Никита Ильич Толстой, проживший первые 22 года своей жизни в Сербии, а в 1945 году с дядей и братьями вернувшийся в Россию, говорил: «Как хорошо, что в русском языке есть два понятия – Родина и Отчизна, Отечество. Мы, беженцы, Сербию должны считать своей Родиной, а Россия навсегда – наша Отчизна».

– Ваша мать происходила из старинного рода Литвиновых-Масальских.

– Да. Если бы с нами сейчас пил чай выдающийся режиссер Никита Михалков, он бы сказал: «Говорите медленнее, я делаю сценарий». Мамина история – это сценарий. Папа – это просто, это капелька в океане русского беженского горя. Мамина судьба иная. Ее отец, Борис Нилович, рано был отдан в военное училище и прошел трудный путь строевого русского офицера. Окончил военное училище, служил в 17-м Туркестанском стрелковом полку. Его любовь – Ашхабад.

Он был не только военным, майором, но и художником. Совершая знаменитый Памирский поход в поисках сухопутного пути в Индию, делал зарисовки, опубликовал две статьи в журнале «Разведчик» – «Через Бухару на Памир» и «Уголок Согдианы» – с собственными иллюстрациями. В 1897 году капитану Литвинову дали двухлетний отпуск, и он закончил Академию художеств.

У нас хранятся его зарисовки бухарских ковров, многие из которых вошли в изданную 1907 году в Петербурге книгу генерала Боголюбского о коврах Бухары и Центральной Азии. Суровую строевую службу он проходил в Туркестане. Одна из дочерей родилась в городе Керки, моя мама – в Чарджуе (теперь Чарджоу).

Когда началась Первая мировая война, дед мой отвез жену и трех дочерей во Владикавказ к своему тестю, генералу Александру Кадилову, а сам воевал на Черноморском побережье против турок, начав войну полковником, заместителем командира 17-го Туркестанского стрелкового полка. После того как в 1915 году командира полка убили, стал на его место. Брал Эрзурум, Трапезунд, дважды представлен к ордену святого Георгия и святой Анны, имел право на ношение Георгиевского оружия, семь раз ранен. Сохранил свой полк до революционных поражений 1917 года, а в 1919 году во Владикавказе поднял антибольшевистское восстание. Затем служил начальником всего Закаспийского фронта Белой армии, был тяжело ранен в позвоночник. В январе 1918 года представлен к чину генерал-майора, который получить помешала революция. Затем эвакуация в Галлиполи, Черногория, Сербия, с 1920 года находился в Белграде.

С семьей дедушка расстался в 1919 году. Когда отряды Белой армии спешно отступали и моя бабушка, Зинаида Александровна Литвинова, урожденная Кадилова, отказалась идти: у нее на руках было три девочки. Она сказала: «Боренька, верши свой долг, а я сохраню наших детей, и, даст Господь, свидимся». В 1920-м ей сообщили, что муж смертельно ранен. Она стала вдовой.

Бабушка, как жена врага, находилась в унизительном положении, хотя окончила знаменитый Мариинский институт на Невском в Петербурге. Работала в начальной советской школе уборщицей, дети учиться права не имели. Вечерами, придя с работы, она что-то передавала им из своих знаний. Однажды в школе ожидали инспектора из какого-то центрального пункта. Им оказалась женщина в кожаном пальто, но без пулеметных лент. Директор страшно боялся. Он выстроил весь персонал, бабушка, как уборщица, стояла в конце. Вдруг эта женщина, минуя всех, бросилась к бабушке: «Зинаида Александровна! Это вы!» В «инспекторе» бабушка узнала кухарку генерала Кадилова, которую когда-то выучила грамоте. Ее появление изменило судьбу нашей семьи: бабушка стала преподавательницей французского, немецкого и музыки, дети были зачислены в школу. Мама говорила: «Всегда молитесь о рабе Божией Евгении».

В 1922 году Евгения приехала к бабушке и говорит: «Вам тут жизни не будет. Где Борис Нилович?» – «Я вдова». – «Ну, мне-то вы можете сказать». – «Я не знаю, мне сообщили, что он…» – «Пишите прошение! Так и пишите: я, вдова, мать троих детей…» И бабушка, благодаря связям этой милой женщины, получила право на выезд из Советской России.

Бабушка очутилась у родной сестры в Константинополе, который тогда был «Вавилоном». Сестра, престарелая мать, муж сестры, ее дочка еле выживали. И когда бабушка в русской газете увидела объявление о наборе в русскую гимназию в городе Шумен на севере Болгарии, то сразу же подала заявление как преподавательница немецкого, французского и музыки, записав и трех своих дочерей. С 1922 по 1924 год они жили в Болгарии, в бывшей турецкой казарме. Жили в ужасных условиях.

В 1924 году из Сербии – мы всегда говорили Сербия, а не Югославия – в Шумен приехал новый преподаватель математики. Директор представлял ему свой персонал: «Вот это преподаватель математики, а это законоучитель, вот это наш преподаватель русского языка, а это преподавательница немецкого, французского и музыки Зинаида Александровна Литвинова». На что математик воскликнул: «А я приехал из Белграда, у меня в Белграде есть знакомый Литвинов». Но Литвиновы были разные, даже министр иностранных дел был Литвинов, но не из Литвиновых-Масальских, другой. Этот новый преподаватель математики спросил у бабушки: «А где ваш муж?» Бабушка ответила, что она вдова. Но когда выяснилось, что его знакомого в Белграде зовут Борис Нилович Литвинов (отчество очень редкое), что он генерал-майор и художник, бабушка упала в обморок. Так она перестала быть вдовой.

Что делать дальше? Бабушке сказали: «Пишите: “Русская Церковь, Белград, Сербия”», больше ничего. Я еще помню, как в 1939–1941 годах наши службы в церкви кончались тем, что выходил диакон или псаломщик – никто не расходился, спета была «Под Твою милость» перед чудотворной Курской иконой «Знамение» – и говорил: «За эту неделю поступило столько-то и столько-то писем». И зачитывал письма. «Я, Николай Петрович Иванов, проживавший там-то и там-то, разыскиваю свою жену, детей, брата…» Бывало, что никто не отзывается, а бывало, кто-то подходит и говорит: «Это я». Представляю себе дедушку, который подошел, услышав письмо Зинаиды Александровны Литвиновой, и сказал: «Это я».

Дедушка перевез семью в Белград. Они поселились в его квартире, у очень милых людей. В канцелярии русской церкви в Белграде висят две большие картины с мечетями Средней Азии. Это работы моего деда, Бориса Литвинова. На их обороте написано: «Этой картиной уплачена квартирная плата за год с 1928-го по 1929-й». Ведь средств не было, и хотя хозяевам картина была не нужна, но, тем не менее, они приняли и такую плату. Дедушка похоронил свою жену в 1934 году. Бабушка умерла в возрасте 54 лет от Базедовой болезни. Так что дедушка единственный, кого я помню из старого поколения. Он прожил трудную-трудную жизнь, очень был потрясен смертью жены. Вел приходно-расходную книгу педантично и аккуратно. В ней я обнаружил запись о факте моего рождения 9 мая 1933 года: «Сегодня у Милочки (это моя мать) родился второй сын Андрей. Слава Тебе, Господи, слава Тебе». Не знаю только, почему эта запись была сделана в расходах! (Улыбается.) Дед отказался от помощи, которую король Александр, наш благодетель, давал всем русским в размере 600 динаров (стипендия студенческая тогда была 300 динаров, зарплата – 1000) и жил, как живет каждый художник. Он всегда говорил (я помню его голос): «Написать картину – это искусство. Продать картину – гениальность». Когда на выставке удавалось продать несколько картин, дедушка бросал эти деньги на пол и танцевал от радости какой-то индейский танец. Потом покупал всем и все, а потом вновь жили впроголодь.

– Какие основные черты русских, оказавшихся за пределами своей родины: ваших родных, друзей, прихожан – вы бы назвали?

– Во-первых, не было разделения по национальности. Калмыки говорили, что они русские, хотя построили на окраине Белграда единственную в Европе молельню. Сохранилась фотография, но, конечно, ее саму снесли наши «освободители» в 1945–1946 годах. И еще: нас не учили ненавидеть Советский Союз, нас учили любить Россию.

Священники храма Святой Троицы

– Мой отец – представитель потомственного «кадильного», или «лампадного», дворянства, как тогда говорили. Его предки были священнослужителями. Мы знаем иерея Гавриила, его сына протоиерея Сысоя, матушку Сарру, их сына протоиерея Василия (это мой дед), его жену матушку Софию и их сына, моего отца, протоиерея Виталия. Он был восьмым ребенком в семье. Поэтому, чтобы не отмечать в разные дни именины и день рождения, его отец, подобно отцу гоголевского Акакия Акакиевича, раскрыл святцы. Оказалось, что как раз в этот день празднуется память святого мученика Виталия, папу и назвали Виталием. Деревня Новая Карань под Мариуполем, Азовское море – это моя родина по отцовской линии. Я, к сожалению, там не был, но мечтаю побывать.

Мама – костромичка. Мои родители никогда бы не встретились в России! Ее семья – старинный обедневший род Литвиновых-Масальских. У нас есть родословная книга с 1468 года, так что я американцам говорю: простите, я не могу с вами разговаривать, моя семья старше вашей Америки на несколько лет, и вы должны это уважать. (Смеется.)

Но вернусь к судьбе папы. Катастрофа Белой армии. Отступление через юг России. Всех, кто походил на воина, способного сражаться, мобилизовали. Мобилизовали и 18-летнего папу, и даже его брата Алешеньку. Они получили коней, какое-то английское и французское обмундирование, деревянную казачью пику и шашку. Отступали с Врангелем. Отец получил несколько ранений, а дядя Алеша погиб (в трудный момент он отстал и был зарублен у папы на глазах).

Отец прошел через эвакуацию Белой армии, лагерь в Галлиполи. Спас его односельчанин Володя Рудин (он потом был церковным сторожем тут, в Белграде): когда врангелевская армия грузилась на корабли, началась паника, так он взял моего отца, всего перебинтованного кровавыми и грязными бинтами, и стал подниматься по трапу, крича: «Пропустите, несу адъютанта генерала…», добавляя какую-то замысловатую фамилию.

В Сербию папа попал через Черногорию, и вот каким образом. Наделенный незаурядной физической силой, он для того, чтобы выжить, работал на сахарном и лесопильном заводах, в каменоломнях на реке Дрине (теперь это искусственная граница между Сербией и сербами в Боснии). И там совершенно случайно встретил своего преподавателя из некогда славной Екатеринославской семинарии. Тот вскричал удивленно: «Витя, что ты тут делаешь?» – «Как что делаю…» – «А почему ты не учишься?» Ну, что тут ответишь… Так вот, преподаватель этот дал папе деньги на проезд и записку, с которыми отец отправился в Белград к митрополиту Антонию (Храповицкому), тогда уже главе нашей Зарубежной Церкви. Митрополит Антоний устроил папе стипендию в городе Призрен. Теперь этот город, к сожалению, больше не в Сербии. Вы знаете, что это Косово.

Отец закончил семинарию в 1926 году. Должен сказать, что, в отличие от других русских, папа великолепно выучил сербский язык. Сохранились его студенческие тетрадки – без единой ошибки! Еще у нас хранятся фотографии ректора Призренской семинарии, папиного выпуска… Все это войдет в книгу, которую я пишу, о людях, чьи имена не смеют быть преданы забвению. Пишу с трудом, многое утрачено: в 1945 году у нас велись обыски, и многие документы изъяли. Но кое-что осталось. Например, Священное Писание с дарственной надписью: «Брату Витальчику. Митрополит Антоний. 1929 год». Митрополит Антоний умел оценить людей. Не всех он называл «Витальчик» или «Павлик». Папа не был выдающимся богословом, но протоиерей Виталий Тарасьев, мой отец, был настоящим истовым русским православным приходским священником.

Предраг Миодраг с автором

– В 1968 году я поступил в семинарию святого Саввы Сербского в Белграде и в том же году впервые пришел сюда. Вместе с нашим профессором литургики Симичем, служившим диаконом у тогдашнего настоятеля, отца Виталия. Незабываемые это были всенощные под воскресные дни! Полный храм народа, все прошения и молитвы произносились без сокращений. Почему я это запомнил? Мы всегда опаздывали на ужин, и нас бранили за опоздание. Потому что не знали, что в русском храме на Ташмайдане в два раза дольше длится всенощная, чем в сербских церквях.

Слугой Духа Святого был блаженно почивший отец Виталий, мой первый духовник. Он скончался в 1974 году, когда я уже преподавал в семинарии Трех святителей в монастыре Крка в Далмации. Через голос отца Виталия – у него был такой баритональный тенор – мне слышался голос русской степи. Родился он в России, прибыл сюда как беженец. Это старая русская эмиграция. И он, и его сын, отец Василий, который родился уже здесь, говорили языком «белых» русских, такого русского больше нет.

– Как отец Виталий Тарасьев учил относиться к Церкви?

– Своим примером. Отца Виталия я никогда не видел без рясы; его сына, отца Василия, тоже. В рясе и с крестом везде, куда бы ни шли, даже на базар.

– А ведь время-то было коммунистическое.

– Ну и что? Ты христианин и остаешься им в любом месте. Пусть весь мир вращается вокруг тебя, но он не должен касаться близко твоего сердца. Не случайно самые образованные и высоко духовные сербы, в том числе и богослов преподобный Иустин (Попович), исповедовались у отца Виталия. Отца Иустина спрашивали: «Как вы, ученый человек, исповедуетесь у простого батюшки?» И отец Иустин отвечал: «Да, он простой, но молитвенник».

После причастия отец Виталий для каждого находил ласковое словечко, и ты чувствовал, что приходил к Господу, Отцу своему, попадал в Его объятия. А потом шел по делам до следующей встречи. Вот так батюшка общался с нами, молодыми семинаристами.

– А какие службы вам запомнились в русской церкви особенно?

– Отец Виталий очень любил служить литургию и служил ежедневно, но мне лично запомнились долгие всенощные. Их все выстаивали, и никто не жаловался, все дышали одним духом. А у отца Василия, его сына, запомнилась больше литургия и его возгласы. У него был прекрасный тенор, изящный голос очень широкого диапазона. Помню его высокое «фа», которым он настраивал хор на «Милость мира» Архангельского. И делал это так, что поднимал весь храм. Весь храм становился небом на земле.

– Какой жизненный урок, Предраг, вы получили в русской церкви Святой Троицы?

– Отец Виталий ничему не учил. Он просто проповедовал собой, своей улыбкой нес мир и спокойствие. Также и отец Василий. Нечто подобное я пережил, беседуя с отцом Иоанном (Крестьянкиным): было ощущение, что беседовал с Самим Господом.