«По небу полуночи ангел летел…»

Завершаем публикацию глав книги обозревателя «Российской газеты» Марии Городовой «Ветер Нежность», в основу которой легла ее переписка с читателями.

Старец Варсонофий

Мария, если бы я повторил эти слова своим друзьям, мне бы, как в анекдоте, посоветовали что-нибудь сменить – любовницу, страну, жену, бизнес. А я бы отшутился, что сто раз пробовал – не помогает. Дело совсем не в том, что, как говорит жена, я устал. Нет, хотя, конечно, все, что я имею, я не выиграл по лотерейному билету – я к этому долго шел и дорого платил. И я все это ценю. Но поверьте, что даже моя новенькая секретарша – девчонка, которая утром, полная каких-то неясных надежд, бежит на работу, потом чуть что удирает с подружками в курилку или втихаря торчит в “Одноклассниках”, а вечером такая же окрыленная летит домой, – так вот, даже она в своем абсолютно неосмысленном биении жизни во сто раз счастливей меня. И дело тут не в ее молодости или катастрофической наивности.

Когда мне было 22, я, благодаря “красному диплому” и тестю, попал на очень перспективное место – тесть у меня был секретарем обкома, большой человек в свое время. Жесткий, властный. У него всегда была присказка: “Тебя ломают – а ты не гнись…” И, кстати, никогда не гнулся – 20 лет область “держал”.

Помню, Мария, поработал я у него в отделе статистики, попротирал штаны месяц, побегал на “подай-принеси”, и вот он меня вызывает и говорит: “Все, хватит! Сам ты пока, как я вижу, пирожок ни с чем… Что ж, будем из тебя человека делать”. Старой закалки был, приемы у него специфические, но все-таки, чтобы там ни говорили, эти люди были романтиками. Посадил он меня напротив и спрашивает: “Как ты думаешь, почему меня люди слушаются?” Я выпалил: “Боятся!” – я и сам тестя побаивался. – “А чего боятся-то?” – “Ну, партбилет боятся потерять”. Он усмехнулся: “Страх не в партбилете, а вот тут – бери глубже. (И на сердце показывает.) Люди, студент (он меня, когда в хорошем настроении был, студентом называл), бывают двух сортов: те, кто подчиняется, и те, кто подчиняют. И никакого выбора – либо ты в стаде, либо вожак. Либо ты на побегушках, либо…” – и показал глазами наверх.

“И как ты думаешь, студент, как же их, – и он показал на дверь, которая вела в приемную, – заставить себя уважать и бояться? Молчишь, не знаешь… А на это наука есть. Учись, пока я добрый. Вот пришел к тебе человек, заходит в приемную – а там очередь. А ты его сразу не принимай, ты его помаринуй, вот уже гонор с него и пооблетел. Дальше… Входит к тебе, ну, например, директор завода, а ты сиди бумаги читай – головы не поднимай. Паузу держи, паузу. Матерый начальник может, знаешь, какую паузу держать! Глаз не поднимай, пока не почувствуешь, что все, сломался он, засуетился. Пусть первый говорить начнет. Ну, а уж как подловил его, так и подсекай. Оторвал глаза от бумаг и теперь взглядом по нему внимательно пройдись – с ног до головы, ме-е-едленно так, чтоб он поеживаться стал, и спокойно так останови взгляд – вот сюда смотри, не в глаза, а на переносицу. Запомнил? Точку себе там представь и уж теперь взгляд не отводи – смотри и молчи… Вот и вся, студент, наука”, – засмеялся он. Потом вызвал свою секретаршу и говорит: “Лариса, я отъехал; Мажукова Сергей Валерианович примет”, – сказал, подмигнул мне и в комнату отдыха ушел – была у него такая за кабинетом.

Сижу я, Мария, и впускает Лариса Михайловна этого самого Мажукова – здоровый такой ломоть, председатель колхоза. У меня первое движение было подскочить и поздороваться, но я сижу, в бумаги уткнулся – боюсь перед тестем опростоволоситься. Сижу, молчу, все как Михаил Семенович учил, а у самого аж руки вспотели. Еще б минута – и не выдержал бы, но вдруг понимаю, что Мажуков этот начинает что-то суетливо докладывать, оправдываться; поднимаю глаза и вижу, что этот бугай, орденоносец, как школьник передо мной – весь покраснел, и испарина на лбу выступила…

Уж сколько всего с тех пор прошло, а как сейчас помню свои чувства – и неловкости, и упоения какого-то: все-таки не “ни с чем я пирожок”, чего-то да стою… Умнейший был мужик Михаил Семенович, такие дела можно было бы с ним проворачивать, но вскоре перестройка грянула, его потеснили, а потом и вовсе сняли. Он, я считаю, от несправедливости и слег – инсульт. По здоровью ему бы жить да жить еще, он и парализованным-то почти шесть лет лежал.

Мы с женой к тому времени в Москву перебрались, но его навещали и, чтобы второй дочке было легче, сиделку оплачивали. Вот судьба у человека: тот, кто всю область в ежовых рукавицах держал, теперь от настроения сиделки Нюры зависел. Нет, она и честная была – чужого не приберет, и сильная – легко ли все время парализованного тягать, то судно подкладывать, то переворачивать, чтоб пролежней не было, – на это силы нужны. А Нюра и сильная, и аккуратная была, да уж больно сварливая… Тесть, конечно, с болезнью изменился.

Помню, незадолго до его смерти заехал к нему – в городе по делам был, – а он уже говорить не мог, но, думаю, все понимал. Увидел меня – вижу по глазам, что обрадовался: любил меня. Стою я, какие положено слова говорю, но неясно: понимает он или нет. И тут колокол на церквушке, что на соседней улице, зазвонил, и вижу: он так обрадовался. Даже сказать что-то попытался. А что – непонятно. Ну, вроде: “Иии-ть аа-чу”. Я ему: “Пить хочу?” Он глазами показывает, что нет, и опять: “Иии-ть аа-чу”, – и глазами показывает на раскрытое окно, туда, откуда звон летит. Я потом догадался, спрашиваю: «Жить хочу?» – и он обрадовался, что я правильно понял, и слезы у него как горошины. Как сейчас эта картинка перед глазами. Он почему-то и снится мне только таким – беспомощным, с трясущимся подбородком и слезами…

А года полтора назад, Мария, был я в соседней области по делам, и машина встала. Да еще хорошо, что не в чистом поле, а у монастыря. И пока машину чинили, в монастыре служба начиналась, и такой же колокольный звон по всей округе… Знаете, это трудно объяснить, но то ли потому, что я никуда не спешил, то ли потому, что Семеныча вспомнил, но вдруг ощутил, что вот это какая-то иная жизнь. Как будто меня что-то коснулось. Или я прикоснулся к чему-то иному – не знаю даже, как объяснить. И слезы на глазах, но и радость – сам не заметил, как тоска моя прошла. Не знаю, поймете ли Вы меня, но я, несмотря на слезы, только там себя живым и почувствовал.

Сергей Валерианович».

Здравствуйте, Сергей Валерианович! В начале XX века в Оптиной пустыни жил знаменитый старец Варсонофий; он говорил, что вся жизнь есть дивная тайна, известная только одному Богу. Нет в жизни случайных сцеплений обстоятельств – все творится по воле Создателя. Просто мы не понимаем значения того или другого обстоятельства: перед нами множество шкатулок, а ключей нет. И дальше старец неизменно добавлял: «Да сподобит нас Господь этой жизнью приобрести право на вход в жизнь вечную!»

Сам Варсонофий обладал бесспорным даром прозорливости; к старцу за советом приезжали со всей России. Это был титан духа, человек необычайной судьбы. Деды и прадеды его были купцами-миллионерами в Самаре, им даже принадлежала целая улица. Молодость будущего святого, по его же словам, проходила весело и шумно: денег было много – делай что хочешь. Окончил Оренбургское казачье военное училище, затем штабные офицерские курсы в Санкт-Петербурге, делал блестящую карьеру военного, получил чин полковника. Это были все внешние обстоятельства жизни Плиханкова Павла Ивановича. Как он говорил – внешняя шкатулочка.

Но внутри шла глубочайшая работа, как он писал в своей книге «Духовное наследие», – это были годы искания. «Томится душа и нигде не находит утешения». Но потом пришло, созрело решение, и он начал уходить из мира. Сначала внутренне, почти неявно для окружающих, а потом, уже в 46 лет, и внешне. Вот как он писал об этом: «Мир – это такое чудовище, что, если повернуть круто, разорвет. И вот стал я постепенно освобождаться от уз мира, становилось все легче и легче, и наконец совсем освободился от него». В 46 лет Павел Иванович Плиханков приехал в Оптину пустынь и, получив благословение на иноческую жизнь, начал свое служение Богу и людям.

Сергей Валерианович, в Церкви есть предание, что еще до рождения человека в этот мир, в тот миг, когда душа вселяется в неродившегося ребенка, она видит всю красоту мира горнего. Всю красоту Царствия Небесного. И то чувство томления по Богу, которое пришло и к Вам, чувство, которое хотя бы раз в жизни испытывает каждый человек, – это не что иное, как воспоминание Вашей души об этом. Душа тоскует о своем Творце, ищет Его, и ничто, никакая земная радость не может восполнить пустоту, возникшую при разрыве связи создания со своим Создателем. Помните, как у Лермонтова: «По небу полуночи ангел летел, / И тихую песню он пел…»?

И дальше:

Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез.
И звук его песни в душе молодой
Остался – без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна,
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.

Сергей Валерианович, разве можно лучше выразить это свойственное каждой душе чувство тоски по миру иному, горнему? И чувство неполноты человеческой жизни, ее обделенности, если человек – существо не только земное, но и духовное – этого духовного еще так и не обрел?

Спасибо за искреннее письмо.

Молитва Ангелу хранителю

Ангеле Божий, хранителю мой святый, на соблюдение мне от Бога с небесе данный! Прилежно молю тя: ты мя днесь просвети и от всякаго зла сохрани, ко всякому благому деянию настави и на путь спасения направи. Аминь.

Молитва к Ангелу хранителю

(Из утренних молитв)

Святый Ангеле, предстояй окаянной моей души и страстной моей жизни, не остави мене грешнаго, ниже отступи от мене за невоздержание мое. Не даждь места лукавому демону обладати мною, насильством смертнаго сего телесе; укрепи бедствующую и худую мою руку и настави мя на путь спасения. Ей, святый Ангеле Божий, хранителю и покровителю окаянныя моея души и тела, вся мне прости, еликими тя оскорбих во вся дни живота моего, и аще что согреших в прешедшую нощь сию, покрый мя в настоящий день, и сохрани мя от всякаго искушения противнаго, да ни в коем гресе прогневаю Бога, и молися за мя ко Господу, да утвердит мя в страсе Своем, и достойна покажет мя раба Своея благости. Аминь.