«Средство Макропулоса»

Всюду много молодых людей. Молодёжь радикальна и нетерпелива, ей хочется, чтобы лето наступило уже сегодня, а не через две недели, как об этом свидетельствует календарь. Наверно поэтому, а может именно поэтому, они и стремятся сбросить с себя поднадоевшие куртки и свитера, и одеться во что-нибудь из летнего гардероба. Оголяясь и подставляя истосковавшееся за зиму бледное тело ласковым солнечным лучам.

– Матушка, ты обратила внимание, сколько у нас красивых людей?

Моя половинка вздыхает:

– Красивых, потому, что молодых, а когда приближаешься к пенсионному возрасту, увы, от красоты мало что остаётся.

Я начинаю фантазировать:

– А, представь себе, что «средство Макропулоса» вовсе не сказка, а на самом деле. Вот оно, подмешено в эту самую конфетку, – я достаю из кармана и подаю ей леденец. – У тебя есть возможность вернуться в годы твоей юности. Ты бы хотела снова стать молодой? Она не отвечает.

– Что молчишь? Бери конфетку.

– Размышляю над твоим предложением. Сбросить лет десяток, не помешало бы, чтобы голова не кружилась, и с внуками не уставать. А снова восемнадцатилетней, нет. Пускай мои годы остаются со мной. Так что, наверно оставь себе твою волшебную конфетку. Кстати, а ты бы на такое решился?

Конечно, заманчиво снова стать молодым, прожить ещё одну новую жизнь, только уже в этом времени. Но принимая такое предложение, ты автоматически перечёркиваешь ценность жизни, которую прожил и продолжаешь жить. Отказываешься от всего, и от хорошего и от плохого, ожидая от нового чего-то захватывающего и необыкновенного, но зачем? Ведь в каждом поколении есть своё неповторимое и драгоценное, чем дорожат твои современники, и что отличает нас от других.

На земле одновременно сосуществуют три поколения, и каждое из них живёт, не смешиваясь одно с другим. Разумеется, мы постоянно пересекаемся, друг с другом, но остаёмся теми, кто мы есть. У каждого поколения свои приоритеты, свои любимые фильмы, книги и песни. Мы живём вполне автономно, каждый сосуществуя в своём собственном временном потоке. Порой мы не понимаем наших детей, а они нас, обижаемся, разводим в недоумении руками, но терпим и примиряемся через любовь старших поколений к самому младшему, ради которого, как говорят, и живём.

Нашему поколению тем, кто родился во временном промежутке конца пятидесятых – начала семидесятых, достались удивительные годы. Мы видели то, о чём наши потомки будут только мечтать. Точно так же, как и я, когда-то завидовал апостолам, ещё бы, ведь они были современниками Христа, видели наяву, слушали Его слово. Представлял, как собирались первые христиане на свои тайные собрания где-нибудь в пещерах или катакомбах.

Сейчас, осмысляя прошедшие двадцать лет, понимаю, что именно в эти непростые трудные для нас годы мы вновь, словно бы вернулись в те далёкие времена, о которых, казалось бы, можно только мечтать. Они прошли и не вернутся уже никогда, как и те люди, с кем нам посчастливилось вместе молиться. На наших глазах возрождалась Церковь. В начале девяностых, когда множество народа массово ринулось в редкие храмы креститься, то приходили мы не на пустое место, а к людям, испытавшим реальные гонения, знавших и окормлявшихся у известных исповедников. Понятно, что об этом никто из них не кричал, всё открывалось постепенно.

Помню наш храм двадцатилетней давности, вернее то, что от него ещё оставалось. Огромные, полуразрушенные стены, расписанные непотребными надписями, и зияющие пустыми глазницами окон и дверей. Купол, густо поросший берёзками, провалившаяся крыша и чудом сохранившиеся остатки старинных росписей. Всё, что только можно было оторвать, выкопать, отковырять от этих стен и полов, давно уже было растащено по окружающим дачам. Правда, почти сохранился древний иконостас, зато какой ценой. Понятно, что к этому времени никаких икон уже не было, зато каркас иконостаса из толстой выдержанной лиственницы всё ещё находился на своём месте. И вот один из счастливых обладателей шести соток решил исправить эту оплошность и попытался оторвать от самого верха иконостаса несколько толстых досок. Оторвать оторвал, но не удержался и упал. И хотя высота была небольшая, но доски оказались слишком тяжёлые, одна из них бедолагу и прихлопнула.

О том, чтобы восстановить церковь тогда никто и не мечтал, даже сама мысль, что эти руины когда-нибудь снова станут храмом, казалась фантастикой. Хотелось только отгородить уголок, поставить в нём печку буржуйку и начать служить. Тогда и увидел я у нас двух пожилых уже женщин. Всех своих я знал в лицо, а этих увидел впервые. Ту, что постарше, звали Марией. Молчаливая суровая старушка, она ни с кем не раскланивалась и не вступала в разговоры, зато так ловко работала топором, что казалось, будто он давно уже стал продолжением её руки. Причём точно так же со знанием дела бабушка клала кирпич, плитку, казалось вообще, она умеет всё. Потом уже, спустя несколько лет мы даже с ней немного подружились, и она учила меня читать на клиросе. А так, я её даже немного побаивался. Однажды, помогая Марии сооружать иконостас для соседнего с нами монастыря, я сломал электрорубанок. Она увидела, подошла. Думаю, ну, всё, достанется мне сейчас на орехи. Но нет, вздохнула, всё так же молча взяла остро наточенный топорик и стала работать им вместо электрорубанка.

Вместе со своей духовной сестрой они приехали к нам откуда-то с Урала. Стефаниде, как она мне сама рассказывала, во сне было явление Пресвятой. Та будто велела обеим женщинам ехать в наши, доселе совершенно неведомые им края, и восстанавливать монастырь в честь Её святого имени. Им удалось разыскать указанное во сне место, но в те, ещё советские годы, на территории бывшего монастыря расположилась колония для девочек подростков. И сколько понадобилось молитв, трудов, хождений по инстанциям, чтобы, наконец, в самом конце восьмидесятых колония немного подвинулась и уступила место для будущих монахинь. Интересно, когда Мария отошла ко Господу, в доме, сработанном её же руками, вдруг откуда-то появилась белая голубка. Откуда она взялась в горнице с закрытыми окошками?

После смерти бабушки Марии Стефанида, тогда уже монахиня Серафима, передала мне иконочку преподобной Марии Египетской в простом окладе. Этот оклад, как и многое другое, был сработан самой Марией любимым топором. А пользоваться им она научилась ещё в сталинских лагерях совсем молодой девчонкой. На её могилке стоит небольшой деревянный крест, а на нём ни одной надписи, даже имени нет. Мария сама так хотела. Каждый год, на другой день после Радоницы, я приезжаю послужить на это кладбище, поклониться дорогим мне могилкам. Прихожу и к Марии, и долго не могу уйти.

А однажды, сопровождая знакомого батюшку, я пришёл в незнакомый мне частный дом. Батюшку, а с ним и меня, посадили за стол и предложили чаю. Потом уже один из сидящих с нами вдруг спросил меня: – А ты знаешь, что за этим столом когда-то работал Сергей Фудель? Последние годы своей жизни он провёл именно здесь, и умер вон в той комнатке. К своему стыду до того дня я совсем не слышал этого имени и не знал, о ком идёт речь. А, уже став священником, познакомился со многими людьми, непосредственно знавшими Сергея Иосифовича. Уже никого из них нет в живых, а я, прочитав многое из наследия писателя исповедника, сегодня так жалею, что не успел поговорить с ними по душам, поподробнее расспросить о Фуделе.

Зато я знал этих людей, современников мученикам и исповедникам. Простые и одновременно такие бесконечно глубокие души, они много чему у них научились. Слава Богу, мне есть, кому подражать, это очень важно. В храме мне показывали одну женщину, её, тогда ещё молодую комсомолку, специально приставили шпионить и докладывать обо всём, что делал и с кем встречался Сергей Иосифович, только кончилось это тем, что наблюдая за семьёй Фуделей, она сама уверовала и пришла в церковь.

Помню, у нас на клиросе подвязался пожилой пенсионер москвич. Иногда он выносил перед священником свечу, пытался подпевать нестройному старушечьему пению, читал шестопсалмие и Апостол. И не было бы мне до него никакого особого интереса, если бы однажды на праздник он ни пришёл в парадном пиджаке с многочисленными церковными наградами. Чего там только не было, и медали, и ордена. Удивляюсь:

– Николаич, да ты у нас герой! И главное молчит, никому о своих подвигах не расскажет.

В ответ он смущённо так машет рукой:

– Да какой там герой, это всё, так сказать, «за трудовую доблесть».

Оказалось, Николаевич много лет проработал столяром-краснодеревщиком на патриаршей даче в Переделкино. Был лично знаком со многими известными людьми и даже с патриархами.

– Вот этой медалью меня наградил Святейший Алексий Первый. Я ему такую кровать замечательную соорудил, он меня и отметил. Так и сказал: «Это, Василий Николаевич, тебе за доблестный труд». А этот орден мне пожаловал уже патриарх Пимен, и тоже за кровать, очень уж она ему понравилась. Я вообще, много чего построил. Церковь тогда наша была совсем ещё маленькая, как подходит Пасха, так, по обычаю, готовят наградные документы, а кого награждать-то? Вот нас шоферов, плотников, других патриархийных работников и отмечали. А нам всё приятно, что труд наш не остался не замеченным.

Василий Николаевич сразу после войны духовно окормлялся у, как он сам говорил, последнего Оптинского старца, а вернее сказать, у одного из последних оптинских монахов архимандрита Севастиана. В то время он находился в ссылке и жил в Караганде. Раз в два месяца из Москвы в Караганду и обратно, так и ездил юноша к старцу.

– Как-то, – вспоминал Николаевич, – много нас съехалось, Рождество, что ли, было. Вечером подхожу к отцу архимандриту и спрашиваю: – Батюшка, где благословите на ночь лечь? А тот в шутку:

– Иди, Вася, на двор, да и заройся в снегу.

А для меня слово старца закон, как он сказал, так я и сделал. Беру своё пальтишко, тряпки ещё какие-то, в углу валялись, и их под мышку. Во дворе нашёл подходящий сугроб, как медведь в нём ямку утрамбовал, тряпками теми укрылся и задремал. Вдруг слышу, зовёт меня кто-то, гляжу: бегают наши по двору, меня ищут. Они уже стали ко сну отбиваться и кто-то заметил, что меня нигде нет. Принялись искать, отец Севастиан и вспомнил, что на двор мне благословил идти: «Ищите Васятку во дворе, он где-нибудь в снегу лежит». Рассказывает старый человек, умиляется, а я теперь как 19 апреля наступает, читаю в календаре: память преподобного Севастиана Карагандинского исповедника, и вот он передо мной, как живой, а всё из-за Василия Николаевича, доброго человека и славного мастера краснодеревщика.

Этой зимой скончался наш отец Иоанн, старенький кафедральный протодиакон. Полвека у алтаря прослужил. Удивительной души был человек. А как ему быть другим, если его детство прошло под немцем? Трудно сказать, к кому бы он плохо относился, и я не помню, чтобы кто-нибудь жаловался на него. Мы не были друзьями, зато отец Иоанн знал и всегда помнил, что я его земляк. В самом начале, после рукоположения проходил я в соборе священнический сорокоуст. Время учёбы уже подходило к концу, мне нужно было подписать характеристику у настоятеля собора и получить распределение на приход. Но, как говорится, час, в который я было сунулся к отцу протоиерею, был не мой.

Завтра тезоименитство Святейшего Алексия II, владыка собирался ехать поздравлять патриарха, понятно, нужен был подарок. Заказали испечь огромную красивую просфору, а она толком не пропеклась. С чем ехать? Настроение у отца настоятеля, который и должен был обеспечить просфору, было в тот момент отвратительным, так что попал я под горячую руку и получил. Батюшка разнёс меня в пух и прах, разорвал характеристику и заявил, что придётся мне проходить ещё один сорокоуст. Это был удар. Я даже было хотел немедленно собраться и уехать, но сдержался и вечером пришёл на службу. Отец Иоанн заметил, что я не в духе и тут же забеспокоился:

– Что случилось? Я рассказал. Батюшка тут же направился к настоятелю и слышу:

– Ты чего это моего земляка обижаешь? А? Нас гроднинцев тут на всю епархию всего двое, так что дай ему нужную бумажку и пускай служит. А в ответ:

– Прости отец Иоанн, не знал, что он твой земляк. Конечно, завтра же напишу, я понимаю – Гродно – это же святое. И оба старца рассмеялись.

А уже годы спустя, отец Иоанн рассказывал, как в самом начале шестидесятых годов, окончив Ленинградскую академию, он искал епископа, который согласился бы рукоположить его в сан. Где-то он, будучи ещё студентом, проштрафился перед властями, и уполномоченный по делам религии положил жирный крест на его дальнейшей священнической карьере.

– Куда бы я не сунулся, – вспоминал отец протодиакон, – везде отказ. Все всё понимают, сочувствуют и разводят руками, не можем, мол, извини. Тогда и посоветовали мне съездить к владыке Онисиму, он, мол, не откажет. Как сейчас помню, зима, нашёл я дом епархиального управления, подхожу. Какой-то невзрачный старичок, сторож видать, во дворе снег чистит. Спрашиваю:

– Отец, не подскажешь, святитель на месте?

– Как будто с утра был на месте, – отвечает, – а ты кем будешь, с чем приехал? Я так и так, слово за слово, да всё ему и рассказал. Старичок выслушал и говорит:

– Ну ладно, пойдём, похлопочу за тебя перед владыкой, может он и не испугается уполномоченного. Привёл меня в крошечную приёмную, велел подождать, а сам ушёл.

– Владыке, – говорит, – пойду доложу. Через несколько минут появился епископ:

– Заходи, сынок, присаживайся. Я к нему под благословение присмотрелся. А это тот самый старичок, что с лопатой.

Слушал я тогда отца протодиакона и всё удивлялся:

– Трудно это представить, батюшка, чтобы владыка сам снег убирал. Отец Иоанн горько усмехается:

– А ты лучше представь, сколько ему за десять лет лагерей снегу пришлось перекидать. Они же не на Чёрном море каторгу отбывали.

На 800-летие Владимирскому Успенскому собору владыке Онисиму сослужил только недавно вышедший из мест заключения святитель Афанасий Ковровский. Сохранились фотографии того служения. Святитель Афанасий жил под присмотром властей на поселении в Петушках. Несколько верующих женщин опекали старца, приносили ему покушать, что-то шили, обстирывали. Люди понимали, что перед ними святой человек и тянулись к нему. Только всё было не так просто, за святителем постоянно наблюдали, и любое излишнее людское внимание могло только повредить. Потому и покушать ему, бывало, приносили уже под покровом ночи.

Когда святитель Афанасий почил, я ещё только родился, и понятно, что никак бы не мог его видеть, зато Бог свёл меня с одной из тех матушек, что прислуживали в те годы владыке.

Во дворе епархиального управления разговорился с одним человеком, а когда стал прощаться и собираться на вокзал, он мне и предложил:

– Батюшка, как понимаю, нам по пути, так что давайте я вас на машине подброшу. По дороге продолжили разговор, а потом он вдруг и говорит:

– Вы знаете, а моя бабушка хорошо знала святителя Афанасия, хотите я вас с ней познакомлю? Конечно же, я согласился. В Петушках мы заехали в один из частных домов, и до сих пор в моей памяти стоит лицо старой мудрой женщины, её голос и рассказ о тех временах, когда я был ещё совсем маленьким, а святитель Афанасий жил в этих самых местах, вон в том доме, а она готовила и носила ему еду.

Простые русские женщины: сколько в них терпения, сколько любви! Эта любовь не остаётся втуне и вознаграждается ещё при жизни. Внук этой бабушки, тот самый, что подвозил меня, в наши годы стал успешным московским предпринимателем, и по её просьбе построил на земле, в конце жизни приютившей великого страдальца и песнописца, удивительно красивый храм в честь его святого имени.

Интересно, но эта история имела для меня неожиданное продолжение. Один год, во время восстановительных работ уже в нашем храме, мы запутались в расчётах и вместо необходимого объёма материалов заготовили чуть ли не в полтора раза меньше. Строители указали нам на ошибку и дали два дня на исправление, а свободных денег в церковной кассе ни копейки. С тяжёлым сердцем захожу в алтарь, и взгляд падает на фотографию святителя Афанасия. Смотрю на его добрую улыбку и почему-то начинаю говорить с ним, просто как со старым знакомым:

– Владыченька, вот ведь какая незадача, что же мне делать, а? Помолись о нас, отче святый.

Не успел свою просьбу окончить, а меня уже староста зовёт:

– Батюшка, выйди, к нам какой-то гость приехал. Вон с ним отец А., и она назвала имя моего хорошего друга.

И в эту минуту в храм в сопровождение батюшки А. заходит тот самый человек, что знакомил меня тогда со своей бабушкой. Он улыбается:

– Отченька, решили мы с отцом А. завернуть к вам на огонёк, посмотреть, как вы здесь спасаетесь. Потом мы ходили по храму, пили чай. На прощание, без всякой моей просьбы, человек достаёт из кармана конверт и подаёт мне:

– Это на храм.

Нужно ли говорить, что через два дня, к приезду строителей у нас уже всё было готово к работе.

За эти двадцать лет, что мы с матушкой в Церкви, Господь свёл нас со множеством людей, не перестающих удивлять меня своей искренностью и бескорыстием в служении Богу. Сколько этих боголюбцев было на моём пути. Как забуду матушку Валентину, пожилую уже москвичку. Очень уж ей наш храм полюбился, и так хотелось помочь его восстановить, а кроме тогдашней нищенской пенсии ничего у неё не было. Тогда она стала ходить по улицам собирать и сдавать стеклотару. Вот на такие копеечки мы и поднимались.

На последний престольный праздник из соседнего города приехала Вера Георгиевна, бывшая наша прихожанка. В своё время она приходила и практически в одиночестве, как могла, пела и читала у нас на клиросе. Мы тогда подвизались в другом храме, звали её с собой, а она всякий раз отвечала:

– Тогда здесь никого не останется.

Восемь лет она неизменно, каждый праздник, каждый воскресный день шла на службу практически в пустой храм.

– Иду совсем одна, навстречу люди встречаются, а в мою сторону почти никого. Помню, каждое воскресенье попадалась мне Маслова Катя, она с собачкой гуляла. Головой кивнёт:

– Ты снова в церковь? Ну-ну.

Или Семён Петрович, бывший мой начальник:

– Привет, Вера, всё чудишь, тебе что, действительно делать нечего? Так лучше иди ко мне на дачу работать.

И так все восемь лет. Иду однажды, осень, хмурое небо, непрерывно сыпет мелкий дождик, на душе тяжело. А главное эти мысли: «Может, они правы? Может, зря всё это? Ведь восемь лет в одиночестве в неотапливаемом храме, и никто не приходит». Так жалко себя стало, что от отчаяния заплакала:

– Ну, скажи же мне, Господи! Что же Ты всё время молчишь?! Может, на самом деле, зря?

Вдруг смотрю, а тучи расходятся, появляется солнце и такой луч с неба спускается и прямо в меня. Осветил и моментально согрел, будто малое неразумное дитя по головке погладил. Чувствую, уходят, испаряются мои слёзы, а на смену им идёт ликование. Так радуясь и ликуя, вошла в храм.

Сегодня пришла к вам на службу, рабочий день, а народу сколько. И вон она, Катя Маслова, что с собачкой гуляла, стоит молится. И другие стоят, из тех, что мне тогда по дороге попадались. А Семён Петрович, Царствие ему Небесное, уже в последние свои дни встретил меня и просит: – Верочка, ты уж не поминай меня лихом, молись обо мне.

Значит, протоптала я таки за восемь лет сюда дорожку…

Время не стоит на месте, и люди меняются. Что нас ждёт, кто придёт нам на смену? Найдутся ли среди них такие Веры и Валентины, чтобы вот так, Христа ради, восемь лет, словно на работу, ходить на подвиг, или чтобы увидеть свой храм в великолепии, самому унижаясь, копаться в мусоре, собирать бутылки?

Нам достались эти драгоценные годы, нам посчастливилось молиться с этими людьми в одних храмах. А те, кто придут вслед за нами, им-то кому подражать, мне что ли? И так стало их жалко.

Вдруг слышу матушкин голос:

– Ты мне так и не ответил. Сам-то ты хочешь снова стать молодым и жизнь по-новому начать? Вот, вместе с этими ребятами?

– Знаешь, я подумал, ну его, это «средство Макропулоса», пускай каждый остаётся в своём времени. И, будто поправляя что-то в одежде, отвернулся и незаметно выбросил конфетку.