В служении Богу вся моя жизнь, моя радость, моё упование

Протоиерей Леонид Ролдугин

— Отец Леонид, расскажите о Вашем детстве, о Ваших родителях, о том, как Вы пришли к вере.

— Слава Богу, у меня была верующая семья — и родители и бабушки с дедушками. Дома всегда молились, всегда были иконы, семья ходила в церковь — исповедовались, причащались, поэтому для меня приход к вере был естественным процессом.

— Откуда Вы родом?

— Я москвич. Мои родственники ходили в основном в храм Петра и Павла в Лефортово, в этом храме и прошло моё церковное детство. В то время  в храме служили известные московские священники — протоиерей Дмитрий Цветков, а чуть позже —  протоиерей Павел Кораблёв. Меня ещё мальчиком привели в алтарь, дали стихарик, там я прислуживал: кадило подавал, со свечой выходил.

— Вы застали мальчиком церковную жизнь в Москве во время войны. Какой она была?

— Запомнилось, что было очень много народу и страшная духота в храме. Пройти было невозможно, народ стоял и вокруг храма. Тогда храмов было мало, а беда сплотила всех, и люди шли в Церковь, участвовали в богослужениях, молились искренне и сердечно. Несмотря на то, что жизнь была очень сложной и опасной, люди не останавливались в стремлении прийти в храм. В праздничные и воскресные дни храмы были просто набиты битком в прямом смысле, невозможно было протиснуться, перекреститься было сложно. Поэтому я запомнил этот особый духовный подъем, который был в народе во время войны.

— Как сложилась Ваша жизнь после войны? Вы поступили в семинарию?

— Да, после окончания школы в 1955 году я поступил в первый класс Московской духовной семинарии. Мне предлагали пойти во второй или третий класс, но я решил пройти по всем ступенькам. Четыре года моей юности прошли в семинарии, потом, не без сложностей, поступил в академию.

Владыка Питирим, когда я был уже семинаристом, отбирал иподиаконов для Святейшего Патриарха Алексия I,  и выбор пал в том числе на меня. В течение десяти лет я был крестоносцем Святейшего Патриарха Алексия I. Годы, проведенные в семинарии — самые лучшие, самые святые годы познания, благодатной молитвы и благодатной помощи преподобного Сергия, годы восторгов и слёз… Земля ведь в Лавре Преподобного святая, это самое лучшее место в России. Да и не только в России, во всём мире нет такого места, на мой взгляд.

— Кто-то из семинарских преподавателей запомнился Вам особенно?

— Запомнились многие, каждый по-своему. Например, владыка Леонид (Поляков), внес совершенно новую струю, иное отношение к студентам. С одной стороны он и церковность старался привить, с другой — заботился об общем культурном воспитании ребят. Владыка Питирим, тогда ещё архимандрит, тоже уделял много внимания студентам. Преподаватели всегда обращали наше внимание на то, как служит Святейший Патриарх Алексий — просто, доступно, благодатно, невычурно и вместе с тем с глубочайшим внутренним благоговением. Вот на это стоило смотреть, это стоило впитывать.

Замечательный миссионер старой школы, отец Иоанн Козлов, говорил прекрасные проповеди, смелые и зажигательные. Иван Никитич Шабатин, читавший курс русской истории, прекрасно умел подметить самое нужное, самое существенное, преломить в свете современности, связать прошлое и настоящее.

Литургику вёл Алексей Иванович Георгиевский, тоже очень благодатный человек, много принесший в преподавание из личного опыта, из пережитого. Он много рассказывал о святых, очень любил преподобного Серафима Саровского, литургическая жизнь в его преподавании проходила через подвиг наших святых подвижников благочестия.

Сарычев Василий Дмитриевич вёл у нас догматику, строгий был преподаватель, но благодаря его трудам мы многое выучили. Филаретовский катехизис знали почти наизусть. Во время учебы роптали, но, по прошествии времени, поняли, что когда эта основа выучена, можно это осмысливать, иначе уже относиться к каким-то вещам. Мы с благодарностью к нему относились, хоть он и был строгим преподавателем. Он привил нам любовь к Феофану Затворнику, сам занимался им и с нами делился своими знаниями, давал всевозможные разъяснения. Самое главное — его богословие не было сухим.

Были замечательные молодые преподаватели. Отец Алексий Остапов, который создал Церковно-археологический кабинет, читал у нас церковную археологию. Лекции отца Алексия об иконах, церковной письменности, нумизматике всегда сопровождались показом, то есть церковная археология была подтверждена немалым количеством экспонатов. Его лекции всегда были очень интересными.

Замечательный преподаватель был Старокадомский Михаил Агафангелович, он у нас в академии читал патрологию, но его, как человека энциклопедических знаний, эксплуатировали в другом плане. Он хорошо знал древнегреческую философию, его часто просили разъяснить что-либо прочитанное нами из этой области. Как учили стоики, как учили Аристотель, Платон, что говорили неоплатоники — всё это было в сопоставлении со святыми отцами очень интересно. Кроме того, он давал нам дополнительные знания по астрономии, географии, потому как сам принимал участие в географических экспедициях, бывал на Севере, мог рассказать об обычаях и нравах тех мест.

Каждый из преподавателей делал церковную науку живой. Они  преломляли её через своё сердце, через свой жизненный опыт и передавали нам. Я очень благодарен им и счастлив тем, что пришлось учиться в это время и видеть таких замечательных преподавателей.

— Отец Леонид, за стенами школы, в обычной жизни насколько было тяжело в советское время человеку верующему и ходящему в церковь?

 — Обо всех я сказать не могу, скажу о себе. Мне не было тяжело. Кто мог мне препятствовать? Что могло заставить меня не молиться? Кто мог повлиять на мою совесть? Никто не мог этого сделать. Это моё, родное, я с этим свыкся, этим живу. Мне это близко и дорого, даёт смысл моей жизни. Разве может это кто-то запретить? Да, были внешние ограничения. Но молиться искренне, плакать о своих грехах, благодарить Бога, восхищаться Божиим творением — кто мог запретить? Как сказано у апостола Павла: «Кто отлучит нас от любви Божией?». Никто этого не мог, здесь они были не властны. Многие внешние препятствия не касались души человека.

Люди во все годы советской власти приходили в храм, каялись, занимались благотворительностью. Никто не мог запретить душе человека быть доброй, отзывчивой, сострадательной. Многим людям такое стремление давало силы переносить скорби и испытания.

Когда я стал священником в 1965 году, внешних ограничений было немало, но всегда были люди интересующиеся, приходящие в храм, желающие читать православную литературу, и мне кажется, что интересовались больше, чем сейчас. Может быть, я отстал в своём представлении, но раньше попавшей в руки книгой дорожили гораздо больше. Читали богословскую литературу, находили Павла Флоренского, отца Сергия Булгакова, Ильина, и многих других. Для людей это было интересно, это была их внутренняя духовная жизнь. И пусть всё это не было разрешено к печати, всё равно для тех, кто интересовался, книги эти были доступны.

То же самое было не только с философами и богословами, но и со святоотеческой литературой — перепечатывали, перефотографировали и «Добротолюбие», и святых отцов. Так что я не могу сказать, что мы были духовно обделены или что духовная жизнь была как-то чересчур зажата. Простор для души есть всегда. И свобода всегда есть. Да, иногда нужно было выстоять, показать свой характер, обозначить, что вот это — моё, я буду за это стоять, вы никогда меня в этом не разубедите.

— Вы стали священником в 1965 году. Расскажите немного о том, где и с кем проходило Ваше священнослужение.

— У меня не было особых перемещений. Храм Рождества Христова в Измайлове — мой второй храм. Первый храм — моя первая любовь — Воскресения Словущего на Неждановой, теперь в Брюсовом переулке. В то время я работал в Патриархии, у Даниила Андреевича, секретаря Святейшего Патриарха Алексия I. Я подал прошение о рукоположении, и сначала предполагалось направить меня в другой храм, а потом протоиерей Владимир Елховский, тоже работавший в то время в Патриархии, узнал об этом и предложил мне служить у храме на Неждановой, на что я ответил согласием. Он был человеком очень добрым, прямым, открытым, к тому же он был сыном новомученика. И моё служение началось под покровительством и отеческим взглядом отца Владимира. От многого он меня остерегал, многому учил, ненавязчиво и разумно. Не вноси ничего своего, вот есть традиции — выполняй их. Главному его совету не вносить ничего своего, соблюдать традиции, я старался следовать.

В том храме были замечательные люди. Некоторые из них прошли и ссылки, и лагеря, но среди них не было озлобленных. Может быть, в светских кругах озлобленность встречалась, но вот среди людей церковных я этого не видел.

Мне приходилось исповедовать людей, отсидевших 17, 20 лет, вернувшихся совершенно больными, разбитыми. Казалось бы, у них должна быть обида на жестокость власти. Но они были даже благодарны за такую школу, которую не прошли бы нигде. Господь всё-таки ведёт каждого человека своими путями, зная, что каждому нужно. Мне многие говорили и о том, что если бы не оказались в лагере, а жили бы обычной светской жизнью, то, наверное, не стали бы верующими. Вот так люди обретали иной, религиозный подход к трагическим изменениям и перипетиям своей жизни.

Были люди, которые прошли войну и коллективизацию, но были и остались при этом добрыми, отзывчивыми, сострадательными и светлыми. Несмотря на все сложности, которые выпали на их долю, они не потеряли ни веру, ни оптимизм, ни светлого отношения к жизни, как к дару Божию. Многие самые настоящие чудеса Господь творил с верными ему людьми: защищал, предохранял, наставлял их.

Когда меня рукополагали, то давали такое наставление — служить каждую Литургию как самую первую, словно что-то совершаешь не ты, а совершается с тобой, и как последнюю, которой больше никогда уже не будет. Вот и люди приходили в храм с таким же настроением, словно на последнюю службу. В то время была очень сильная духовная жажда, старались впитать в себя каждое мгновение службы. Таким был мой первый приход.

— Храм Воскресения Словущего всегда ассоциируется с личностью митрополита Питирима. Каким Вам запомнился владыка Питирим?

— Личностью он был действительно запоминающейся и выдающейся. Я помню его, когда он был преподавателем в семинарии, читал у нас Новый Завет, делал это замечательно, очень интересно, насыщенно. Помню его, когда он был инспектором — строгим, но, вместе с тем, всегда справедливым и человечным. И в храме у него была дисциплина и порядок. Он во всём воспринимал традиции, переходящие от Святейшего Патриарха Алексия I, во внешнем и во внутреннем, в строе службы и в облачении, в пении.

Владыка Питирим был носителем этих достойных традиций, которые были освящены временем, опытом, религиозным молитвенным горением многих достойнейших иерархов нашей Церкви. Вживаться в эту традицию было нетрудно, она была родная, своя, и это была замечательная школа. Отношение к нему было действительно хорошим, как к выдающемуся архипастырю, с уважением, с почтением,  с любовью и вниманием. И он к людям всегда относился с уважением, не снижая при этом требований к порядку. Особенно он любил службы, связанные с духовной школой, очень любил акафисты Божией Матери. Последнюю неделю месяца он служил сам в Академии, поддерживал народное пение. Людей собиралось очень много. Все с удовольствием принимали участие в службе, ведь людям очень важно и приятно быть активным участником богослужения, а не просто стоять в храме.

Многому можно было научиться из его проповедей, из того, что он иногда рассказывал за обедом, в другое небогослужебное время о Святейшем Патриархе Алексии, о знакомых архиереях и священниках. Беседы и наставления эти были весьма и весьма поучительны. Я очень благодарен владыке и поминаю его всегда. Он сделал меня иподиаконом Святейшего Патриарха Алексия, мы служили вместе, и потом, когда меня уже перевели сюда, у нас сохранились хорошие отношения, я бы сказал даже отношения заботливые. Он всегда спрашивал попросту: «Ну, как ты? Есть ли какие-то проблемы? Если что-то нужно — приходи, говори». Очень это было по-отечески — просто и хорошо.

— Отец Леонид, расскажите о храме, в котором вы служите сейчас.

— Храм Рождества Христова в Измайлове никогда не закрывался. Это был старый храм с традициями, здесь служил отец Виктор Жуков, которого знала вся тогдашняя церковная Москва. Он очень любил пение, подбирал священников и диаконов с голосами, поэтому здесь были некоторые свои особенности и традиции. Я старался их не нарушать, принимать и по возможности поддерживать. До сих пор те неофициальные праздники, которые здесь были, и которым отец Виктор придал важное приходское значение, стараюсь поддерживать.

— Расскажите об этих приходских традициях.

— Есть, например, переходящее празднование в честь Иерусалимской иконы Божией Матери. Официальное празднование 25 октября по новому стилю, а неофициальное празднование в одно из воскресений июля. В этот день по традиции совершается служба, крестный ход, водосвятие. И так же отмечается переходящий праздник в честь целителя Пантелеимона, в одно из воскресений пасхального цикла. Эти праздники связаны с тем, что когда-то село Измайлово, где расположен храм, было подмосковной деревней, а через икону целителя Пантелеимона и Иерусалимскую икону Божией Матери были явлены милости и чудеса Божии. И в память об оказанном местным жителям благодеянии традиция сохраняется до сих пор.

Нам очень дорого и памятно то, что в нашем храме с 1945 по 1950 год служил архимандрит Иоанн (Крестьянкин), и некоторые прихожанки помнят его до сих пор. Многие считали себя его духовными детьми, ездили к нему в Печоры. Незадолго до своей кончины он подарил нам свою келейную икону Иерусалимской Божией Матери, с дарственной надписью сзади: «Колыбели моего священства». Отец Иоанн был рукоположен в этом храме и здесь служил до своего ареста и всегда с благодарностью вспоминал этот храм.

— Вернёмся немного назад, в советское время. С чем Вам приходилось сталкиваться в советское время, будучи настоятелем? Ваш однокашник, отец Владимир Диваков, вспоминал о сложностях, возникавших с уполномоченными, со старостами в московских храмах. Он рассказывал разные, довольно печальные, истории о тогдашней жизни.

— Мне приходилось сталкиваться, пожалуй, с тем же, с чем и отцу Владимиру. Был у меня староста, Николай Петрович Кириллов, пожилой человек, глубоко верующий. Уполномоченные смотрели на него сквозь пальцы: сидит старик и пусть себе сидит. Слава Богу, он никогда ни на кого ничего не доносил, мне очень с ним повезло.

После него старостой стал совершенно другой человек, который при одном упоминании об уполномоченном вскакивал с готовностью сделать все необходимое. Конечно, этот человек что-то там про нас говорил, попросту «стучал». Но сам он рассказывал, что он из простых людей, вспоминал, как мать его потихоньку ото всех молилась, хранила в доме иконочку. Это же просто изломанный человек был. И его душа требовала и внимания и заботы. Он знал, что поступает нехорошо, но, понятное дело, боялся и приспосабливался, как мог. Его нужно было просто пожалеть. Когда человека понимаешь, то и он оттаивает.

Двойственные были люди. С одной стороны боялись уполномоченных, которые могли в любой момент снять их с этого места, с другой стороны мучались душевно, когда-то приходили и исповедоваться, и причаститься. Как бы человек ни подличал, он потом каялся и сожалел об этом. Да, не хватало мужества, силы воли. Но кто бы его ни назначил — исполком или уполномоченный, если оказался человек в храме — нужно относиться к нему как к человеку. Тем более что человек крещёный, требующий внимания и участия. И если он ощущал это участие и внимание, то сам же на него отзывался и относился по-другому и к Церкви, и к людям, в ней служащим. А если шли на конфликт и противостояние с такими людьми, то от этого бывало только хуже. Своё отстаивать можно и нужно перед тем же уполномоченным, перед исполкомом, но не забывать о том, что перед нами люди, что они тоже чада Божии.

К одному из наших председателей комитета по делам религий меня привела знакомая. Она была его приятельницей. Зашли мы к нему домой, нас пригласили по рюмочке выпить. И он потихонечку говорит: «Ты о внуке-то моём помолись. Ведь такой балбес. Я же ведь не совсем безбожник». И подарил мне, а в то время это было большой редкостью, Библию брюссельского издания. Вот вам пример того, как совсем по-другому может открыться человек в домашней обстановке. Человек, который мог быть суровым и непримиримым, оказывался совсем иным.

— Батюшка, а сильно ли, на Ваш взгляд, люди изменились после советской власти? Ведь не стало теперь уполномоченных, в церковь ходить стало проще…

— С одной стороны, конечно, проще. Церковь многое может теперь позволить себе официально, чего не могла при советской власти. Сейчас все можно делать на законном основании. Раньше все делалось без рекламы, а теперь стало больше внешнего, чуть показного. Господь и тогда ведь знал, что делалось людьми втайне, и додавал явью людям за это. Конечно, многое изменилось. Открылись храмы, они восстанавливаются, строятся монастыри, возрождаются духовные школы — слава Богу, действительно, это за молитвы наших новомучеников, исповедников, подвижников российских Господь даровал нам это время, когда можно не скрывать свою веру.

А вот  внутреннего горения и трепета стало меньше, к сожалению. Может быть, я уже в своих грехах закоснел и не воспринимаю всего так, как следовало бы.  Может быть, моё мнение ошибочно. Но кажется мне, что желания прийти к Богу, такой сосредоточенной молитвы не стало. Я не знаю как у других, но во мне что-то оскудело. Возможно, поэтому я своё вот такое негативное отношение и распространяю на других.

— Вы занимаете ответственный пост благочинного Преображенского округа столицы. С какими вопросами Вам приходится сталкиваться в своей деятельности?

— Должностей я никогда не искал. Они приходили — я принимал их как церковное послушание. И гордиться тут нечем. Дано послушание — надо исполнять, скажут завтра «не надо» — слава Тебе, Господи. Вот пока нужен — буду служить, как могу, пока Господь даёт силы. Другие на этом месте были бы лучше, это я знаю точно, потому что во мне нет административной жилки, которая должна быть.

Приходится бывать и строгим, и взыскательным, и это не оттого, что мне хочется кого-то унизить или показать себя. Мне хотелось бы, чтобы в Церкви были достойные и ответственные пастыри. По пастырю судят о многом. Хочется, чтобы пастыри были внутренне просвещённые, чтобы они могли поговорить с любым человеком. Именно поэтому требования к общему образованию, к общему развитию должны быть очень высокие. Не хочется, чтобы планка опускалась всё ниже, ниже и ниже. Пусть она наоборот поднимается выше. Тогда люди тоже будут к этому стремиться.

Самое главное, чтобы люди были искренни, шли в храм по внутреннему убеждению, с жертвенной готовностью. Вот если душа будет живой, будет отзываться на боль, страдания, нужды людей, если душа будет милосердной, то  человек будет готов дать ответ о своей вере.

Конечно, приходя на священническое служение, человек должен приносить в себе это внутреннее желание, потребность послужить Богу, это должно быть призванием, самым лучшим и прекрасным в жизни. Чтобы человек мог сказать: я без этого жить не могу, в этом вся моя жизнь, моя радость, моё упование.

Я вспоминаю одного из наших псаломщиков, был такой замечательный Василий Степанович. Трёх бы сейчас поменял на него одного. У него было удивительное отношение к службе! Он приходил всегда заранее, брал Минею или Триодь, начинал готовиться к службе. Минею носил, прижав к сердцу, а не как какую-то случайную книгу под мышкой. Прочитает, скажет: ну, слава Тебе, Господи, поблагодарит поминаемого в этот день святого за возможность совершения службы, закроет книгу, поцелует, перекрестит. Вот такое благоговейное отношение было к службе.

— Отец Леонид, перед Вашим взором проходит много молодых священнослужителей. Есть ли какие-то качества, которые должны быть присущи именно современному священнику или со временем эти требования не меняются?

— Конечно, люди со временем меняются. Но основные требования остаются неизменны. Человек должен быть, прежде всего, нравственным, чистым, добрым. Хотелось бы, чтобы приходящие служить люди отдавали свои самые светлые помыслы и силы, свои лучшие чувства  для  служения Богу. Чтобы служение было не просто с покорностью, а с благоговением.

Главное, чтобы было внутреннее желание предстоять перед Богом, а остальное приложится. Миссия нашей Церкви будет успешной только при душевной полноте служащих в ней людей.