Театр военных действий

Скандал продолжался в течение всего десятидневного показа «Проекта “J”» в Париже, начиная с первого его представления 20 октября: спектакли сопровождались постоянными протестными акциями как в самом театре, так и на подходах к нему, организованными католической молодежью. Можно много рассуждать о том, кто был инициатором акций, каковы их цели, мнение какой части общества они выражают и как к этому отнеслась Католическая Церковь Франции, не высказавшая официального осуждения ни спектакля, ни протестов (в толпе молодых протестующих были и священники), какие правовые перипетии развивались вокруг показов (неудачей закончились заблаговременные попытки запретить спектакли по решению суда) и т.д. Все это не заслоняет самого факта прошедших в Париже демонстраций протеста католической молодежи. Взгляд со стороны, не связанный политическими и религиозными ограничениями, дает большую свободу в интерпретации этого события, не впутываясь при этом в затяжные франко-французские дебаты.

Демонстрациями Францию не удивить: это одна из данностей здешней жизни. Причем демонстрации идут по самым разным, часто неожиданным для иностранца поводам. Нельзя сказать, что демонстрации молодых католиков стали главным событием конца октября – были и гораздо более значимые. Во-первых, финал чемпионата мира по регби в Новой Зеландии и шансы на победу в нем команды Франции; беспрестанные встречи в верхах, посвященные судьбе евро, а точнее – первое серьезное сомнение в общем будущем; сочная, отдающая безумием расправа над Каддафи (на одном из сайтов ее назвали линчеванием) и последующее дефиле для зрителей его трупа… Да мало ли чего ежедневно в избытке подают на стол в информационно спрессованном мире. Однако молодые люди, во множестве выходившие каждый вечер на акции протеста к театру, видимо, имели свое мнение на этот счет. Более сотни спецназовцев, сдерживающих толпу не традиционных профессиональных «протестантов», а вполне добропорядочных, принципиально неконфликтных молодых людей, их организованная по законам жанра загрузка в полицейские автобусы (отпустили только 12-летнего подростка, пришедшего со старшей сестрой и заплакавшего при виде «двухметровых дядей в черных доспехах»), пение церковных гимнов, демонстрация распятий в освещенных окнах автобусов – все это, согласитесь, бывает даже в Париже не каждый день. Тем более по поводу театральной постановки.

***

Не буду запоздало пересказывать театральное действо (оно прошло на Чеховском фестивале в Москве в мае-июне): читатели, которые не видели его, найдут отрывки и комментарии в Интернете на русском или французском, причем в более профессиональном изложении театральных критиков. Каждый вправе дать свою интерпретацию «Проекта “J”». В сущности, главных вопросов тут немного, и все они столь хорошо знакомы, сколь и по-разному толкуются людьми в разные исторические и возрастные периоды жизни: о природе человека, о природе Бога, о пределах Божественного вмешательства в нашу бренную жизнь, о смысле страданий земной жизни и надежде на другую жизнь.

Решить их вне веры в принципе невозможно – отсюда и проистекают все бесконечные «неразрешимые вопросы» Кастеллуччи, дающего шокирующие картины, а потом, как предполагается, бесконечную, увлекающую, преходящую и в итоге никогда не насыщающую «пищу для ума» – как воздушная кукуруза в американских кинотеатрах прошлого. Постановка этих вопросов, тем более таким талантливым автором, – дело само по себе волнительное и полезное, поскольку пробуждает рутинное, если не спящее, сознание, а еще больше – фантазии людей (см. обильные статьи критиков), однако мы вряд ли сможем когда-нибудь выбраться из этого лабиринта: он манит и увлекает, не приводя, как правило, никуда. Протест христианина вызывает не само действие (показывают и гораздо более отталкивающие сцены, чем бесконечные испражнения несчастного старика на излете жизни), сколько физическое присутствие Лика Спасителя как фон всего спектакля (столкновение двух крайностей и создает «экскрементальную молитву», как едко озаглавил статью один из российских авторов). Чтобы разбудить человека, право же, есть и другие способы, не обязательно прибегающие к кишечному недержанию и его назойливой демонстрации на сцене как главного аргумента пробуждения.

Во-первых, собственные усилия человека. Это не просто вопрос выбора эстетики (в данном случае выбрана «эстетика безобразного»), но, прежде всего, вопрос веры, предполагающей самоограничение и в выборе средств. Под этим углом зрения «перформанс» Кастеллуччи не просто ужасен – он, по-моему, еще и контрпродуктивен: те, кто пребывают «вне поля веры», увидят тут только страдание и предельное унижение или, что для них еще хуже, голый ужас такого конца жизни, тщетность самого гедонизма, вольготно расположившегося сегодня в самом центре их картины мира. Добавим к этому, что в обществе, болезненно озабоченном «сохранением вечной молодости», страх смерти – причем даже не такой, с недержанием (таких стариков тут обычно просто сдают в дома для престарелых), но и с преданным сыном рядом – смерти как факта жизни вытеснен сегодня на самые границы общественного и личного полей сознания. Уже поэтому спектакль Кастеллуччи был обречен на шумный, если не скандальный успех. Но вместе с тем, может, именно тут, привлекая в участники абсолютное добро и крайнюю физическую некондицию человека и следующие за ним крайние же безобразия, и была заложена мина. Верующим это действо ничего нового не прибавило (да и по определению не могло прибавить), кроме эмоций, в том числе естественно протестных; неверующих лишь в очередной раз взбудоражило, потревожив привычный ход вещей. Правда, все это дало прекрасный повод для скандала и комментариев «своему кругу», то есть критикам. Может быть, для этого все и делалось?

Удивительно во всем этом другое: почему протест выплеснулся на улицы в Париже, а не раньше? Ведь первая потасовка между пришедшими на зрелище, возникшая по ходу этого спектакля, как и покидания зрителями зала во время представления, случились еще на знаменитом Авиньонском театральном фестивале в июле этого года! Однако протестная «бомба» взорвалась именно в Париже. Интереснее всего даже не исчерпывающие комментарии прессы и самого автора (он отвечал на происходящее уже из Италии: «Мое право на свободу ничто не поколеблет», «не ведают, что творят»; впрочем, известно, что, при всей важности задачи «зацепить публику», ее отношение для Кастеллуччи давно не главное), а также все положенные слова о «свободе творчества», «необходимости расширенного прочтения», даже о «происках фашиствующих элементов» (кстати, вновь появился и термин «христианские фундаменталисты»), а отклики читателей сайтов.

Разумеется, мнения разделились. Но стандартных призывов к «свободе самовыражения», восхищения первым показом в театре сцены недержания, укоров «сбитым с толку христианам» было удивительно немного; циников-агностиков с их «не нравится – не ходите» или «ничего страшного не произошло, так как Бога нет», – тоже. Основное поле занимали все же критикующие спектакль: «Нельзя заставить верить, но зачем же безнаказанно пачкать веру других?»; «Может быть, вечная терпимость христиан виной тому, что нас могут так поносить?»; «Попробовали бы они вытворить подобное с мусульманами или иудеями!» (и «накаркали»: в ночь на 2 ноября зажигательные гранаты (уже без кавычек), а не «вонючие шарики», которые «протестанты» разбрасывали в театре и на подходах, отпугивая зрителей, полетели в окна известного парижского сатирического издания, опубликовавшего на обложке безобидное, в общем-то, изображение Пророка; все внутри выгорело дотла; власти и общество, конечно, возмущены «экстремистской выходкой»).

Ну и как итог неизбежное в подобных обменах мнениями на сайтах: «Единственная цель – это интеллектуальная мастурбация атеистической “интеллигенции” (именно в кавычках); загаживая святое, они тем самым напитывают свой мозг новой пустотой, которую им никогда не удается заполнить».

Вам эти дебаты ничего не напоминают?

***

Символическое посрамление Бога детьми и подростками, бросающими уже не камни, но бутафорские гранаты – одна из главных сцен спектакля, но ее показывают не везде (правда, сам Кастеллуччи настаивает, что это не из-за давления извне). Это даже не несостоявшееся в земной жизни Христа избиение Его камнями, а, скорее, демонстрация отрицания Его современниками (наказание за причиненные Господом неудобства), причем идущая от детей, то есть из «нашего будущего».

На самом деле при всей кажущейся значимости этой темы она не столь уж и важна для верующего христианина. Мы уже знаем, что не столько Христос нуждается в нашем понимании и нашей любви, хотя и ждет ее (перед Ним прошло столько поколений нигилистов), сколько мы нуждаемся в Нем. Бессилие Господа в этой сцене лишь видимость, причем в нашей размерности времени вследствие аннигиляции в массовом сознании самой реальности существования Бога. Поэтому слова «Ты (не) мой пастырь», высвеченные на лике Спасителя в финале, – это не окончательный – на все времена – вопрос-ответ, а отчаянный крик именно современного человека. И если для Кастеллуччи здесь, может быть, прячется главный для европейца вопрос-упрек («Если есть Бог, то как Он допускает такие унизительные человеческие страдания? Как Он вообще может нарушать главное ожидание человека на счастье, на вечно радостное существование?»), то для православного христианина ответ на него давно известен, хотя и труден для усвоения: надо смиренно принимать данное тебе, трудиться на пути поиска встречи с Богом, верить в Его благость, вопреки любым жизненным обстоятельствам.

Что же хотел в итоге сказать сам Кастеллуччи? Тут надолго остается немалое поле для интерпретаций, тем более что противоречивыми заявлениями сам автор дает для них повод. «Для меня это способ выразить уважение Богу»; «я хочу увидеть Иисуса после Его столь долгого отсутствия»; «обливать грязью – это значит проходить через Него, а значит – помолиться»; «это способ говорить о любви, о терпимости»; «я знаю, что в прошлом тысячи художников могли потратить полжизни, чтобы воспроизвести невыразимую, почти невидимую складку печали на Его устах»; «воля – вот единственное, что продолжает Его путь во мне»; «речь о том, чтобы совместить Его лик и волю»; «соединение абсолютной красоты и абсолютного безобразия рождает искру»; «спектакль о вере и нехватки веры… о надежде и отсутствии надежды».

Он призывает к коперниковой революции в театре, призывает сохранить непостигаемость театра, основанного «на пустоте, на экзистенциальной нехватке», и тут же: «У меня нет какого-либо религиозного послания: это совершенно неинтересно»; «все, что меня интересует, – это контакт со зрителем; вот и все»; «структура, создающая этот контакт, – это основное, а не моральные оценки, которые могут быть или нет».

На прямой же вопрос: «Являетесь ли вы верующим?» – Кастеллуччи предпочел не отвечать. Да и зачем это сегодня в Европе, когда «неответ» – это норма, крепко защищенная «правом на личную жизнь»? Вместе с тем, он упорно отстаивает свое право на свободу выражения, категорически отрицая право других на его ограничение. Кстати, впереди нас ждет продолжение данного проекта – «Черная вуаль священника». А еще был уже оцененный в 2008 году как кощунственный «Пикник на Голгофе» от другого автора, так что к теме нас неизбежно заставят еще вернуться.

***

Вообще высказывания театральных критиков Москвы и Парижа при внимательном прочтении их «текстов» оказываются удивительно схожими: те же «проект-инсталляция», «contemporary art», «образец дегуманизированного искусства», «физиологический спектакль», «загадочность», «чистый» либо «божественно-страшный перформанс», «противоречивость», «бивис-баттхедовская теодицея», «игра, построенная на двойственностях и недоговоренностях», «обескураженное сознание зрителя», «редкостная самоотверженность автора», «голые смысловые структуры», «экзистенциальное, архаическое существование», «невероятная сложность для понимания», «органическая страсть к эпическому», «провокативность», «проекция подсознания», «истина перед нами» – чего там только нет! – весь положенный набор современных интеллектуальных красивостей. Хотя словесная эквилибристика французских специалистов, как только речь заходит о «культуре», тем более современной, подчас просто зашкаливает (впрочем, главное на эту тему уже сказано в памфлете В. Пелевина «Македонская критика французской мысли»).

Буквально признавая, что Кастеллуччи «надо заглядывать в рот» («надеюсь, вы отдаете себе отчет, кто перед нами выступает», «у нас такого и представить себе невозможно» и т.п.), московские ценители все же отмечали, что нет «живой эмоции и человеческой индивидуальности», «переживаний», которые могли бы сделать спектакль не столь схематичным и по сути неживым. Это почувствовали в Москве (все же чеховские традиции сразу не исчезают), где многие захотели увидеть торжество Бога даже в этой донельзя приземленной, удручающей ситуации. Однако высказались против почему-то именно в Париже, причем не в дискуссионном, а в сугубо протестном виде – выйдя на демонстрации. В Москве же, несмотря на настоятельные рекомендации Министерства культуры Италии не представлять спектакль на Чеховском фестивале в мае-июне 2011 года, он прошел без видимых последствий. Правда, надо сделать скидку на то, что все же в Москве его играли «для узкого круга».

Действительно, в словах западных и российских критиков о спектакле много общего, что часто выглядит как банальное «догоняние» и «подтягивание до международного стандарта» некоторых московских неофитов. Разница – и принципиальная – между Западом и Россией в одном: по словам самого Кастеллуччи, для финальной сцены с детьми, забрасывающими Лик Спасителя бутафорскими гранатами, в Москве не нашлось желающих (из солнечной Италии везти исполнителей для важной, но короткой разовой массовки, видимо, было накладно, да и рискованно). Кстати, сцена эта не шла и в Париже, там автор просто загодя снял ее.

Если так, в честь этих детей, их родителей, близких и наставников и написана эта статья. Значит, есть еще надежда, пусть и поставленная в спектакле под вопрос.