О таинственном и всесильном смирении

Как хранил нас Господь в этих наших играх, не дал заиграться насовсем. Я тоже помню, как к концу восьмидесятых, а пуще того, в начале девяностых хлынули к нам в газету разные открыватели истины. Это кроме вполне легальных Кашпировского и Чумака по телевизору. Один был чревовещатель, мог вдруг заговорить на каком угодно языке, голос его шел откуда-то из самой утробы. Другой как на работу ходил всех нас "лечить" чуть не каждый день, с каким-то страшилищем из перьев и шерсти вместо креста на груди. И мы, хихикая, все почему-то бесстрашно подставлялись ему для "лечения". Третий приходил с рамкой и советовал переставить столы из неблагоприятных зон в благоприятные. И все хотели, чтобы про эту их галиматью было напечатано в газете. И все настойчиво звали окунуться с головой в тот таинственный и неведомый мир, который несли с собой. Потом, спустя время, когда в городе один за другим стали строиться храмы, а в газете возникло православное приложение, они все как-то сами собой испарились в пространстве.

Но вернемся к книге. Она как на первых страницах захватила, так и не отпускала внимание до последней страницы. Написанная легким и очень образным языком, иногда насмешливым там, где речь шла о самом авторе; исполненным теплого юмора, когда великое являлось в забавном; переходящим в высокую и звенящую ноту, до кома в горле, когда именно того требовало величие описываемого, книга, страница за страницей, открывает нам образы широко известных и совсем не известных подвижников веры. И еще так сверстана книга, что все они смотрят прямо на тебя с черно-белых фотографий, пристально смотрят, глаза в глаза, как будто даже выходя за рамки этих фотографий, совсем живые. И под этим взглядом душа твоя словно сканируется, и тут же тебе выдается отпечаток этого скана. Удивительное ощущение - пока читаешь книжку, так наглядишься в эти глаза, что уж точно немного другим закрываешь последнюю ее страницу. Это добрейшие, милующие глаза архимандрита Иоанна (Крестьянкина), духоносного старца Псково-Печерского монастыря; это пронзительный, слегка насмешливый взгляд из-под очков "вредного" отца Нафанаила, казначея Посково-Печерского монастыря; отрешенный от мира, углубленный в себя взгляд патриарха Пимена; исполненные тихого света глаза епископа Василия (Родзянко). Неблагодарное дело перечислять всех героев этой большой книги, ее надо читать и время от времени просто перечитывать вновь и вновь.

Некоторые главы читаются как увлекательный детектив ("Августин", "О том, как мы покупали комбайны"). И всякий раз диву даешься, как в ситуациях практически безнадежных, удивительным, иногда просто фантастическим образом являет себя промысел Божий, и правда одолевает кривду.

Всякому свое, нужное только ему в данный момент, возможно, бросилось в глаза более всего в этой книге, а мне, например, буквально красным цветом высветились страницы, где говорится вот о чем. Да, собственно, об этом говорится почти в каждой главе. В рассказе о схиигумене Мелхиседеке, одном из подвижников Псково-Печерского монастыря, описывается такая история. Игумен Михаил (так звали его до принятия великой схимы) служил в монастыре как все священники, кроме того, он был искусным столяром, и у него по этой части было всегда много работы. Однажды он так перетрудился, выполняя какой-то большой заказ, что упал и ... умер. Сбежались монахи, в том числе и отец Иоанн (Крестьянкин), который, посмотрев на лежащего отца Михаила, сказал, что он не умер, что он еще поживет, и стал молиться. Спустя какое-то время столяр открыл глаза и ожил. И видно было, что чем-то он сильно потрясен. Немного придя в себя, он устал умолять, чтобы к нему позвали наместника, а когда тот пришел, стал со слезами просить постричь его в великую схиму. Наместник сначала пришел в негодование от такого самочиния, но вскорости совершил схимнический постриг, и игумен Михаил стал схиигуменом Мелхиседеком. И это решение наместника удивило братию монастыря едва ли не больше, чем само чудесное воскрешение отца Михаила.

Что же так потрясло будущего схиигумена в те минуты, когда он находился за чертой, откуда не возвращаются? Оказывается, он увидел себя ТАМ посреди огромного зеленого поля, он шел по нему, покуда не уперся в глубокий ров, где посреди грязи увидел то, что делал всю жизнь - разные столы, стулья, киоты, шкафы. Подняв глаза, он увидел Божию Матерь, которая проговорила: "Ты монах, мы ждали от тебя главного - покаяния и молитвы. А ты принес лишь это..." После этого умерший очнулся. Жизнь его с того дня стала совершенно другой. "Однажды, пишет автор, в монастыре на меня обрушилась лавина незаслуженных и жестоких, как мне представлялось, испытаний. И тогда я решил пойти за советом к самому суровому монаху в обители - схиигумену Мелхиседеку".

Он застал его за совершением схимнического правила. Схиигумен внимательно выслушал своего младшего собрата, а потом поднял на него глаза и ... горько разрыдался. "Брат! - сказал он с невыразимой болью. - Что ты меня спрашиваешь? Я сам погибаю!"

Спрашивать было больше не о чем. Все, что еще минуту назад казалось непреодолимым, огромным, вдруг увиделось не стоящим ничего. Оставалось только с благодарностью поклониться и уйти.
И вот эти-то строки, завершающие главу, и высветились для меня на книжной странице, будто другим шрифтом и цветом:

"Все на нашей земле - простое и сложное, маленькие человеческие проблемы и нахождение великого пути к Богу, тайны нынешнего и будущего века - все разрешается лишь загадочным, непостижимо прекрасным и могущественным смирением. И даже если мы не понимаем его правды и смысла, если оказываемся к этому таинственному и всесильному смирению неспособными, оно само смиренно приоткрывается нам через тех удивительных людей, которые могут его вместить".

И вот эти самые слова упираются теперь в главу "Отец Гавриил". Это был наместник монастыря. Грозный излом бровей, пронзительный взгляд, громадный рост, густая борода, царственная осанка - все к тому, чтобы внушать страх и ужас всякому встретившемуся на пути. Несколько раз пришлось перечитать эту главу, чтобы проникнуться, чтобы понять - и это тоже все не просто так, и не зря, и так надо. Хоть сердце и не соглашалось. Ну, вот что это такое, например? Ну, взял дерзкий дьякон, недавний выпускник академии, любимое кадило архимандрита Гавриила. Ну, позволяет ему его здоровье - не всякий удержит это ужасное кадило в одной руке, зело оно велико, да углей в нем полведра. И вот - взял. И это увидел отец Гавриил. И велел немедленно бросить. Как бросить, куда? В академии этого отец диакон не проходил. А вот так - взять и бросить. Прямо на ковры вот на эти? Да, прямо на ковры. Диакон от ужаса окаменел. Тогда наместник велел забрать из этих хладных рук кадило другому послушнику и бросить-таки его на ковры. Приказание было исполнено, ковры заполыхали. Все, кто был в алтаре упали на колени и принялись ладонями тушить огонь, а наместник возвышался над всем этим подобно неколебимой горе. Или еще более вопиющий случай. Идет наместник по двору монастыря, навстречу ему молодой человек, просится в монастырь."А готов ли ты выполнять послушания?"- спрашивает наместник. "Конечно, любое!" - отвечает молодой человек. И тогда отец Гавриил отдает немыслимое по всем человеческим нормам приказание. В этот момент ковыляет через площадь старенький монах. " Ну, раз любое, так подойди к этому деду и поддай как следует, чтобы улетел!" - велит наместник. Хлопец, не раздумывая, подбегает к старому монаху, дает ему пинка, так что тот отлетает в сторону. И тут же вскакивает, бросается хлопцу в ноги и умоляет простить его, думая, что чем-то разгневал молодого человека.

"Ну, ты и дурак!..." - говорит отец Гавриил, достает из кармана деньги хлопцу на билет и отправляет его домой.

Как относиться к этому случаю? Ведь все нутро восстает против и не видит в этом диком эпизоде никакого высокого духовного смысла. Так же как и в кадиле, равно как и в том, как в дальнейшем грозный отец Гавриил, будучи направленным в другую епархию, кого-то там спускает с лестницы... "Характер не лечится..."- повторяет автор, не оправдывая этих поступков, но и не скрывая симпатии к многосложной, неоднозначной, величественной фигуре героя повествования.

И вот этот великий и ужасный отец Гавриил за очередную подобную выходку все же подвергается церковному наказанию. Владыка был отстранен от управления кафедрой и запрещен в священнослужении на три года. Очень скоро закончились у него деньги, он пытался устроиться в своей бывшей епархии то сторожем, то пономарем, но его никуда не брали. Его не велено было даже пускать в алтарь. И к Чаше он подходил, как и все остальные прихожане, смиренно сложив руки крестом на груди, стоя в общей очереди. А на жизнь зарабатывал тем, что с весны до осени полол и охранял у своих прихожан огороды.

Честно говоря, опять стоял комок в горле при чтении этих строк. Могущественный владыка - и вот пропалывает огороды с весны до глубокой осени, чтобы потом как-то жить зиму на заработанные деньги. И на вопрос, какое время из своей большой и интересной жизни он считает самым счастливым, отец Гавриил отвечает, что самыми счастливыми годами были годы, которые он жил в запрещении. Что никогда Господь не был к нему так близок, как в это время, что та молитва, та близость Христа, которые ему пришлось пережить на своих огородах, не сравнимы ни с чем.

"Братия! - говорит он. - Не бойтесь наказания Господня! Ведь он наказывает нас не как преступников, а как Своих детей". И эти слова опять выделяются в тексте красными буквами.

И вот думается: у нас ведь на пути тоже немало встречается "характеров". Которые не лечатся Не меняет их ни сан, ни должность, ни награды. И порой эти характеры очень уязвляют, смущают, искушают, повергают в осуждение. И это осуждение порой так прилепится, что не отступает ни днем, ни ночью, и мучает, и терзает, будто носишь с собой повсюду горячий адский котел. А ты вот представь - он, этот искушающий тебя характер, в борозде, на чужом огороде, смиренно дергает траву. И что? Ты злорадно посмеешься, что ли? Да ведь побежишь и в ту борозду бухнешься, вместе с ним станешь дергать сорную траву. Со слезами любви и сострадания. Так полюби сейчас, не дожидаясь. И в своей собственной душе иди и тотчас выпалывай эти волчцы и тернии, которые и мучают-то тебя, а не что иное!

Вот такая книжка. Просияла красными абзацами, и что-то там, в глубине души, повернула - хрустнуло, щелкнуло и вроде на место встало".

И вот напоследок еще один из тех, "красных" абзацев.

"Вот так, через непонятное, загадочное для мира смирение... христианин приближается к одному из двух своих самых главных открытий в жизни. Первое... состоит в том, чтобы узнать правду о самом себе, увидеть себя таким, каков ты есть на самом деле. Познакомиться с самим собой. Ведь огромное число людей так и проживает век, не узнав себя. Мы ведь имеем лишь те или иные представления и фантазии о самих себе - в зависимости от наших тщеславия, гордыни, обид, амбиций. А истина, сколь горьким нам это ни покажется, такова, что мы "несчастны, и жалки, и нищи, и слепы, и наги". Это открывается лишь через евангельский, предельно честный взгляд на себя. ...Это и есть истинное смирение. Оно ничуть не унижает человека".
А второе? А его нам напоминает Церковь на каждом богослужении. "Христос - истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матери и всех святых, помилует и спасет нас, яко Благ и Человеколюбец".

И уж к этому совершенно нечего добавить.