Ослик для отца Иоанна

Кто были те благочестивые и, безусловно, благонамеренные паломники, решившие порадовать монастырь необычным подарком, неизвестно, да и не так это важно. Можно не сомневаться в том, что они очень любили Оптину Пустынь и, путешествуя по Святой Земле, от души хотели поделиться переполнявшей их радостью дома, на родине. Но чем можно удивить монаха, что вообще можно подарить монаху? И они понимали, что если дарить, то подарок должен быть исключительным, «частицей» Святой Земли, вобравшей ее дыхание, ее колорит. И, наверное, они не поскупились, когда согласно выбрали для этой цели маленького картинно-белого осленка.

Как они представляли себе его жизнь и дальнейшую судьбу в монастыре, и представляли ли, сказать трудно. Скорее всего, они думали о моменте восторга, удивления, ведь известно: монахи как дети. Так пусть же будет в Оптиной живой символ, напоминание о последних днях земного подвига Спасителя! Для поклонников Оптиной здесь целая череда ассоциаций: и икона во Введенском храме, где Христос совершает Свой путь вратами вечного града на точно таком ослике, и последняя перед Пасхой 1993 года проповедь отца Василия «Се, восходим во Иерусалим». Ослик будет всеобщим любимцем, его будут гладить и тормошить дети, с ним и на его фоне будут фотографироваться батюшки! И так однажды трогательная белоснежная кроха появилась в обители.

Появиться-то она появилась, и, возможно, был тот самый момент восторга и тепла, но за моментами праздника наступают будни. Говорят, что первое время осленок был несказанно, просто сказочно хорош, однако время шло, и малыш неумолимо рос. И вот тут обнаружилось, что для Оптиной белый ослик, требующий ухода, прихотливый и совсем не предназначенный для выполнения тяжелых работ, – явление, как бы это сказать, «архитектурно излишнее». Однако «переподарить» его было, видимо, не так-то просто: хозяйства вокруг в основном бедные. И так этот «странник» продолжал существовать на конюшне среди монастырских лошадок-работяг.

Оптина – место необычное, небо и земля здесь сообщаются так, что слово, произнесенное в храме, праздным не бывает. Это я уже знала по опыту первых приездов, когда случалось попросить чего-нибудь на волне воодушевления, а потом потихоньку взывать, например, к убиенным братиям – отцу Василию, инокам Ферапонту и Трофиму: «Дорогие, милые, лучше и быть не могло, и я знаю, что это вашими молитвами, но только это я, не подумав. Желания мои да будут разумны! Помолитесь, отцы и братия, чтобы Господь управил путь мой ко спасению по воле Его, всесвятой и всеблагой. Вот!»

И тут, представьте, – осел. Стоит у входа в гостиницу. Белый, как на иконе, перед которой я вчера, как в стихах: «запутан собственною речью», молилась о даровании мужества и терпения… Ну, да ладно, что там… Молитва «детская», несвязная. Однако ослик – факт материальный и неоспоримый. Обойдя вокруг животного и не найдя в нем ни единого темного пятна и изъяна, я восхитилась духом. Ну где еще такое увидишь?! Белый-белый, с задумчивыми синими глазками-сливами, даже с голубоватой поволокой, как на старом серебре. И только-то я протянула руку, чтобы коснуться нежно-розового носа в опушке, как из-за спины с дороги услышала оклик. В Оптиной отношения между людьми проще, сочувствия к человеку больше. Обычная братская предупредительность: «Осторожно, сестра! Она кусается», – мимо проскрипела телега с тяжелыми баками, которые поддерживал одетый в ватник и кирзовые сапоги по оптинской «моде» послушник.

Ослик, между тем, кусаться не думал, а совсем наоборот – осторожно, деликатно, кончиками губ брал с ладони предложенную ему травку. Позволил погладить переносицу и все не отходил.

Каково же было мое удивление, когда я обнаружила, что и на следующий день, и все последующие дни он был на том же месте. Никогда раньше его не видела. Но животное приходило к гостинице и стояло как-то боком, «не обязывающе» и будто бы случайно здесь, с опущенной головой. Не думаю, чтобы оно искало хозяина, но, видимо, по-своему, робко ожидало общения.

«Характеристики» же сыпались как из рога изобилия! То и дело раздавалось: «Смотрите, она агрессивная: укусит!» – и даже комплексные, развернутые: «Зовут ее Тошка. Думали: мальчик – оказалась девочка, но теперь все равно уже Тошка. Вот только характер у нее сложный, ослиный, прямо скажем – ужасный характер. С остальными скотами не дружит, людям особо не доверяет и не всем подчиняется. С кормом замучились совсем. От хлеба у нее пухнет живот. Ну, одним словом, беда с ней, да и только».

Тошка, и вправду сказать, выглядела как-то «неотмирно», как существо, вырванное из своей среды и не очень-то приспособленное. Она никак не проявляла радости, живости, присущей другим тварям. Взгляд ее всегда был устремлен куда-то вниз и мимо. Но все-таки она не возражала, когда к ней подходили женщины, предлагали подножные «лакомства» с руки, и, кажется, выделяла детей, делая иногда по несколько шагов навстречу. Дети, конечно, заходились от восторга. Вопреки предостережениям, она была, к моему удивлению, осторожной. Казалось, что она чувствовала и боялась не только нечаянно причинить боль, но даже испугать. А, может быть, агрессия ее была вызвана тем, что на конюшне она не очень-то понимала правила и не чувствовала себя своей среди лошадей. Не вписывалась в отношения связанных между собой на послушаниях людей и животных.

«Тошка, Тошка», – думала я, уезжая из Оптиной. Пройдет лето, разъедутся паломники, зарядит частый осенний дождик, и этих малых радостей у тебя не будет: стенка, стойло. Между тем ослик «примелькался». И каждый раз, приезжая в Оптину, я мимоходом отмечала: «А, жива; значит, кормится, отогревается возле паломников». Потом она как-то пропала из виду. И вот однажды весной, когда я бежала на службу от дома Абрамовых, за серым дощатым забором мелькнула вдруг знакомая белоснежная холка. Предвкушая удовольствие от общения, тихо подошла, стараясь не угодить в рытвины и лужи, и…

Она стояла в тесном, «спичечном» загоне-коробчонке. Огромный раздутый живот в синих жилках, ниже обычного опущенная голова, проступившие позвонки, глаза, совершенно потухшие, казались на этот раз не синими, а просто черными, больные, слезящиеся. На голос она не реагировала, а, может быть, и не слышала… Мимо, хлюпая сапогами по воде, трусила моя знакомая – из оптинских, занятых на послушаниях.

– Да, теперь вот здесь. Нашлись добрые люди, взяли. В монастыре ей никак. Свое-то поголовье в этом году сократили. Ухаживать ведь надо. А с ней возни! Видите, как живот раздуло. Не подходят ей наши корма, не подходят – и все, а доктора каждый раз приглашать дорого. Бедняга.

Прошел год. Не видно было моей Тошки. Ни у гостиницы, ни в закутке возле дома Абрамовых. И только-то успела подумать о том, что и следов ее нет, как повстречала Галину, ту самую, старую знакомую.

– Ослица-то наша, слышала?

– Тошка?!

– Ну да, Тошка. Померла. Прямо на Исповедников и новомучеников Российских! Вот ведь как…

В серых, промытых оптинским небом глазах Галины светилась такая чистота, столько доброты и мира было в светлой, широкой улыбке, что я не знала, чего хочется больше – засмеяться или заплакать.

…В «Экклезиасте» есть утешительные слова соломоновы: «Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх и дух животных сходит ли вниз, в землю?» (Еккл. 3: 21). Но это так, притча. Согласно учению Православной Церкви, нет у животных бессмертной души. Бессмертие – исключительный, неоценимый дар Бога человеку. Животные – наши спутники, они страдают вместе с нами в мире, куда грехом человека вошла смерть. И, наверное, в этой своей короткой жизни заслуживают чуть большей любви и внимания. Нет для них вечности, и тут бессильна даже теория Вернадского о ноосфере. Но только на одну минуту соединились в моем воображении Оптина Пустынь и Печоры, и я представила себе, как недавно призванный ко Господу в день Исповедников и новомучеников Российских любимый и дорогой батюшка отец Иоанн (Крестьянкин) совершает последнее свое восхождение – в Горний Иерусалим на белом оптинском ослике.

– Сподобилась.

– Отмучилась, – нестройным хором сказали мы с Галиной и поспешили каждая по своим делам: она – по послушанию на панихиду, а я – на молебен преподобным отцам нашим старцам оптинским…