Когда закончится Достоевский?

Актуален ли Достоевский сегодня? Долго ли еще смотреться в его книги и видеть в них портрет современности? Правмир приглашает читателей к дискуссии и обсуждению. Ждем ваших мнений, писем и размышлений. Открывают дискуссию размышления о Достоевском в нашем времени известного литературоведа Людмилы Сараскиной.

Людмила Сараскина — специалист в области творчества Ф. М. Достоевского и А. И. Солженицына, русской литературы XIX—XXI вв. автор жизнеописаний Ф.М. Достоевского, А.И. Солженицына в серии «Жизнь замечательных людей», жизнеописания С.Фуделя (в соавторстве с протоиереем Николаем Балашовым) в своем видеоблоге — о том, какой неожиданной стороной сегодня открылась актуальность Достоевского.

Пока жива Россия, Достоевский будет актуален. То есть он будет актуален всегда.

Первое, о чем надо вспомнить, в связи с его актуальностью, — это о его казни.

Сто шестьдесят три года назад, в 1849 году, над ним был произведен суд. Его судили, приговорили к расстрелу. Затем — пощадили, оставив 4 года каторги и бессрочную солдатчину. Следующий государь, Александр II, его помиловал и выпустил на волю.

Так вот интересно, за что Достоевский получил расстрел? Сегодня это звучит потрясающе актуально. Он получил расстрел за богохульство. В чем оно заключалось? В публичном чтении среди товарищей кружка Петрашевского письма Белинского к Гоголю, написанного в 1847 году.

Людмила Сараскина. Фото Юлии Маковейчук

Это письмо, которое Достоевский прочитал с глубоким волнением, было ему вменено в вину и это называлось богохулением. Кроме того, при Николае I была 144 статья Свода военных постановлений о том, что человек, который не донес на богохульника, тот, кто не рассказал о каком-то эпизоде, который увидел, разделяет вину с самим богохульником.

«Отставного инженер-поручика Достоевского, за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского и злоумышленного сочинения поручика Григорьева, лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием»

Достоевский слышал от своих товарищей-петрашевцев спорные слова о Христе, что Христос был простой человек, что Он был всего лишь автором учения, что Священное Писание недостоверно и так далее, и так далее. Но — не донес ни на кого. И это тоже было виной, по тогдашним правилам.

И вот я спрашиваю себя: что будет теперь с письмом Белинского? Сегодня его изучают на филологических факультетах университетов. И филологи его знают. Его, уже, к сожалению, не знают школьники. Не знают всей этой горячей полемики между Белинским и Гоголем, которая определила пути интеллектуального и идейно-социального развития России на сто лет вперед. Каким путем должна идти Россия? Путем проповеди и молитвы, аскетической покорности судьбе или путем просвещения, гуманности, человеческого достоинства, путем отмены крепостного права?

Тогда эти две концепции непримиримо столкнулись. Так, может быть, вновь письмо Белинского попадет под запрет? Не будет ли оно сегодня выглядеть, как крамола?

Снова под суд?

Не будет ли выглядеть крамолой и поведение самого Достоевского, который не донес на своих товарищей-петрашевцев? Во время суда он всячески их защищал. Хотя глубоко страдал, когда при нем ругали Христа, тот же Белинский, тот же Петрашевский, когда в Страстную Пятницу петрашевцы на стол выставляли кулич и крашенные яйца, то есть демонстрировали свое неуважение к православному празднику. Не будет ли сегодня поставлено Достоевскому в вину, что он не донес на них? Не будет ли Достоевский судим вторично?

Только в прошлом году, в позапрошлом году прошли суды над Львом Николаевичем Толстым — в Ростове-на-Дону, в Таганроге, в Екатеринбурге — «впаяли» 282-ю статью Уголовного Кодекса РФ за экстремизм, за рецидивизм. Как это возможно — судить столетие спустя величайшего писателя России?!

В нашем обществе эти факты не получили ни правовой оценки, ни моральной.

Мне кажется, если такая тенденция у нас возобладает, рука сегодняшнего правосудия дотянется и до Достоевского.

Ему припомнят, например, что в «Братьях Карамазовых», величайшем романе мировой литературы, показаны и разное христианство, и разная церковность.

Есть церковность «ферапонтовская», темная, о которой позже напишет Сергей Иосифович Фудель и назовет Ферапонта «темным двойником Церкви». И есть христианство светлое, идеальное, о котором тосковал Достоевский. Это была его мечта об идеальном христианине — о старце Зосиме.

Что делает Ферапонт? Ругается, неистовствует, требует расправы, призывает гнать всех неверных и нечистых. Старец Зосима — хочет миловать, жалеть, желает мира между силами, которые не в состоянии примириться. Он говорит: «Не ненавидьте атеистов, злоучителей и материалистов».

Что мы слышим сегодня? И в этом тоже актуальность Достоевского. У нас сегодня почему-то востребована агрессия, жажда расправы, жажда репрессий.

Я очень много читаю публицистических текстов на православную тему, и чувствую, как в них растет это зло, растет агрессия. Почему-то в них — жажда столкнуться с несогласными, с теми, кто думает не так, как они, чувствуют, не так, как они.

«Зосимовского» православия, «зосимовской» церковности становится все меньше и меньше. Это очень грустно…

Кровавый клейстер

О Достоевском я пишу уже много лет, каждая моя новая книга о нем, каждый новый поворот развития нашего общества вызывает вопрос: а чем сегодня актуален Достоевский? В связи с романом «Бесы», помню, что мы говорили в девяностых годах о бесах революции, бесах бунта, бесах мятежа. О том, что мы, наконец, от этого избавились, преодолели, наконец, эту бациллу. Мы поняли, что «Бесы» — это история о политическом клейстере, которым хотят помазать революционеров, чтобы они были скреплены одной кровью. Чтобы они составили партийную ячейку, которая затем и вырастет в партию на крови. На крови вырастут все радикальные партии.

Но мне никогда не пришло бы в голову, что придет такое время, когда актуальность Достоевского будет обретаться сферах богохуления.

Появилась довольно смешная информация о том, будто затевается суд над сказкой о Буратино. Я сразу почувствовала, что это какая-то подстава, как потом и оказалось. Но — какова тенденция! Какой-то иронический сайт запустил информацию о том, что в Таганроге идет судебный процесс над сказкой «Приключения Буратино», который не тонет в воде, а стало быть, похож на Христа и является на Него пародией. То есть запускается некая информация, как сейчас говорят — фейк. Но люди на него покупаются. Это значит, что такова тенденция: судить и репрессировать литературу.

И вот я думаю, богохульство… Скажем, ранний Достоевский был бунтарь и пошел против правительства, в вольнолюбивый кружок, в «разговорное общество». Но вспомните роман «Подросток». Это уже 1876 год. Один из главных героев — Андрей Петрович Версилов, впадает в бунт и разбивает старинную икону об угол стола. И что с ним делают? На него доносят? Нет, его жалеют, как сумасшедшего, как несчастного, как жалкого. Его хотят привести в ум и в чувство. То есть предлагается совершенно другое отношение к нарушителю, преступившему правила.

Очень не хотелось бы, чтобы в нашей стране богословие любви, которое олицетворяет у Достоевского старец Зосима, мной обожаемый персонаж, я его многие проповеди знаю наизусть, уступило место богословию ненависти, которое воплощает старец Ферапонт.

Мне очень жаль, если это два направления русского православия никогда не смогут найти общий язык.

Именем Достоевского

Сегодня многие публицисты, и церковные, и не церковные, на каждом шагу клянутся именем Достоевского. Достоевский — словно скрижаль. Вот скажешь: «Достоевский — наше все», и, кажется, что ты себя уже заявил как человек, всецело преданный православной культуре, ее правильному направлению.

Но мы забываем о том, что «Братья Карамазовы» — вершинный роман мировой и русской литературы — не был с восторгом принят тогдашним духовенством. Старца Зосиму нашли каким-то «не таким», оптинские старцы над ним посмеивались, а замечательный русский философ, умнейший человек Константин Леонтьев, позиционировавший себя тогда, как бы сейчас сказали, православным активистом, осудил Достоевского. Он нашел в нем «розовое» православие, неправильное, неверное. Гениальную «Пушкинскую речь» Леонтьев назвал «космополитической выходкой», ересью.

Давайте к этому вернемся, сегодняшние Ферапонты, давайте возбудим судебный процесс?

Если так относиться к территории искусства, к территории литературы, мы лишимся половины, если не больше, наших великих классиков. У нас полностью уйдет М. Горький, уйдет Александр Блок, разумеется, вся атеистическая советская литература, и многое, многое другое.

Уже вытесняют «Сказку о попе и его работнике Балде» Пушкина версией Жуковского о купце-остолопе.

Надо остановиться, надо понять, где территория веры, и где территория культуры.

Не оскорбляйте чувств!

Сейчас много говорят об оскорблении чувств верующих. Мое чувство, человека православного, и в то же время литературоцентричного, глубоко оскорбляет подход с топором к искусству, с секирой и с кулаком. И меня, как православного человека, оскорбляет пьяный поп на «Мерседесе», который отказывается от теста на выявление алкоголя в крови. И потом почему-то видеоматериалы об этом исчезают, их пожирает какой-то вирус. Я знаю название этого вируса, он к православию не имеет никакого отношения.

У нас почему-то сегодня общество разделилось на православных верующих и на, так скажем, остальных. В православии Достоевского сомневаться не приходится. Но он был великий гражданин, в нем жило колоссальное гражданское чувство справедливости. Он посещал судебные процессы, вступался за неправедно осужденных.

Почему наши православные люди, у которых чувства оскорблены посягательством на священные символы (такое посягательство, безусловно, безобразно), не имеют гражданских чувств? Почему они забывают, что они еще и граждане России, которых так же, как и других, как и, допустим, неверующих, как и людей других вероисповеданий, должна возмущать и социальная несправедливость, гражданская несправедливость, неправедные суды.

В Интернете уже появилась рубрика «новости неправосудия». Люди возмущаются: «Ну как же так, насильнику, изнасиловавшему девочку, дают лишь год или месяц заключения…»

Достоевский как-то умел в себе сочетать и православные чувства, и чувства гражданские. И одно другому совсем не мешало, гармонировало, органично сочеталось в писателе.

Почему у нас это как-то разделено? Почему одни люди у нас православные активисты, а другие — гражданские активисты?

Моя мечта, мое сердечное упование — чтобы эти два направления активизма сошлись в едином сердце человека. И чтобы православное чувство, и гражданское чувство в нем одинаково было живо. Чтобы он понимал неправосудные вещи. И понимал, что его долг православного человека — быть и граждански активным. Таким, как был Достоевский.

Видите, вдруг в этом году актуальность Достоевского у нас выплыла, я бы даже сказала, выстрелила, такой стороной, о которой раньше даже и представить было невозможно. Потому что казалось — все ушло в прошлое, сгладилось. И письмо Белинского к Гоголю — великое письмо, как и ответ Гоголя, как и «Выбранные места из переписки с друзьями», на которые реагировал Белинский, — великий спор, спор цивилизационный — уже навсегда в истории литературы, русской мысли.

Федор Михайлович Достоевский

Думая об этом, я вижу эти горящие глаза, и горжусь Достоевским, что в его сердце сочеталось и православное, и гражданское. Вот этого мне хотелось бы и для себя, и для своих сограждан, и для читателей Достоевского, и вообще для нашего мира.

Национальный код

Достоевский, как я уже много раз говорила, угадал национальный код России, ее культурный пароль. Так что, пока Россия жива, повторяю, он не уйдет в архив. Мы не знаем, что у нас будет в следующем году, через пять лет и каким еще своим острым углом выступит Достоевский. И мы вновь скажем: «Он же об этом все написал!»

Он написал о «ферапонтовском православии», о старце Зосиме — идеальном христианине.

Достоевского очень заботили лицо, образ священства. Он писал об этом не вообще, а очень конкретно. Например, в письмах — о замечательном отце Иоанне Янышеве, который его не раз спасал, помогал ему. Но писал он и о женевском попе, который доносил на всех, кто ему казался неблагонадежным.

Замечательные слова Достоевского, которые, на мой взгляд, нашему сегодняшнему духовенству нужно выучить наизусть: «Нужны примеры. Что за слова Христовы без примера?». Нельзя уповать только на статус священника, на то, что он в рясе, на то, что он служит в Церкви. Он должен быть примером для своего прихожанина. Если он этот пример не показывает, то вера иссякнет.

Люди воспитываются на примерах.

Вот это «нужны примеры» проходит от начала творчества и заканчивается в «Братьях Карамазовых». Достоевский пишет об этом с такой страстью, с такой болью.

Сегодня, когда я вижу примеры не совсем хорошие, или совсем нехорошие, я каждый раз вспоминаю: читайте Достоевского! Не говорите, что любой священник — какой он ни есть — грешный, пьяный, преступный, он все равно священник. Нет, не все равно. Люди смотрят на себе подобных.

Мне моя соседка как-то сказала: «Людмила, смотрите, священник нашего прихода выезжает на „Лексусе“, рассекая лужи и забрызгивая нас. Как нам теперь к нему относиться?» Я, как могла, объяснила — как. Как себя воспитать, наладить, успокоить. Это очень трудно.

Повторяю, нужны примеры. Как нужны примеры учителей, и такие примеры есть. Но чем больше их будет, тем лучше.

Достоевский пишет, если что-то дурное совершает чиновник или полицейский, или священник, или учитель, или кто угодно другой — нельзя их «замазывать», использовать такой козырь, как честь мундира, нельзя закрываться этим мундиром.

Вот о чем нужно сегодня говорить тем публицистам, церковным и не церковным, которые клянутся именем Достоевского на каждом шагу. Не зная или забывая эти его слова. Загляните, пожалуйста, в 14–15 том Полного собрания сочинений Достоевского, в «Братья Карамазовы». Загляните в публицистику «Дневника писателя»… Его забота, его боление за русское духовенство было столь высоким, столь тревожным. Он опасался, что вера упадет, иссякнет. «Устанет народ веровать. Страшно это», — говорит старец Зосима.

И мы уже 150 лет пожинаем многие, многие из этих его предостережений, его предчувствий.

Монологи Верховенского у современных политиков

Романы Достоевского имеют загадочную судьбу. Они — цикличны. Проходит десять лет, и вдруг ты смотришь: опять бесы, опять это бесовщина, и люди ничего не чувствуют, ничего не понимают. Слушая иногда думских политиков, я ужасаюсь: они, сами не зная того, воспроизводят монологи Петруши Верховенского или Шигалева. Но сами — не осознают этого, поскольку только слово «Достоевский» знают. И говорят, произносят бесовские монологи, которые Достоевский высмеял, вытащил на поверхность и, казалось бы, обличил.

Потом проходит время и опять — «Преступление и наказание». Сидит в углу какой-то юноша, безумец, и вынашивает наполеоновскую идею, опять он готов идти мир завоевывать, и залить все кровью, и через все переступить.

Очень смешную картинку я недавно увидела в Интернете. Сидят четыре котенка. Три из них говорят: «Хочу молочка, хочу рыбку, хочу сметанки». Четвертый — маленький, черненький, отвернулся от них и говорит: «Хочу править миром!».

Это «хочу править миром» никуда не делось, наполеоновская идея — живая, она вечная.

Где взять братьев?

Так что, повторяю, нам трудно предугадать, как отзовется слово Достоевского в следующие пять лет. Дай Бог, чтобы оно отозвалось «зосимовским» православием. Ласковым, добрым, милосердным. А — не с кулаками.

У нас же сегодня говорят — православие — это как добро, которое должно быть с кулаками. Появилась агрессия, ферапонтовщина. А, по Достоевскому, только зосимовское православие способно мир на земле устроить.

Достоевский еще в молодости говорил, чтó такое православное братство, христианское братство. Еще в начале шестидесятых годов, только вернувшись из ссылки, после каторги, он писал: «Чтобы было братство, нужны братья». Если мы способны относиться к другому, как к брату, то вот оно — православие. А мы — не способны. В «Сне смешного человека»: «Я видел истину, я знаю, достаточно людям договориться, любить ближнего, как самого себя». Но, сколько проходит веков, и — не договариваются.

Смотрите, последний роман «Братья Карамазовы». Как там братья относятся друг к другу? Это же тотальная, дуэльная ненависть. Соперничество, зависть, ссоры.

Алеша — это самый больной вопрос у Достоевского, во всяком случае, для меня. Смотрите, двадцатилетний мальчик, прелестный, прекрасный, добрый, милый, «ранний человеколюбец», как о нем говорит Достоевский. И в самый опасный момент, роковой для своей семьи, он не выполнил наказа старца Зосимы, который сказал ему, что надо идти из монастыря в семью, быть около обоих братьев сразу. Если бы Алеша выполнил наказ, отец был бы жив, Митя не пошел бы на каторгу, Иван не сошел бы с ума.

Достоевский кричит нам со страниц романа: «Смотрите, что делается! Вы пропускаете важнейшие моменты своей жизни! У вас есть точка боли — идите туда, будьте рядом…»

А старец Зосима мудрый, он воплощает не только богословие любви, но и богословие величайшей мудрости. Он увидел, чтó может произойти, разгадал семейку, которая собралась в монастыре. И нашел правильное решение. Легкое, на самом деле. Для выполнения этого решения нужно было просто забыть о своем эгоизме. Ты — должен. Это чувство долга — оно и православное, оно и гражданское, оно и сыновнее, оно и братское.

Но вот как Иван говорит про это все: «Я не сторож моему брату Дмитрию». Это же каиновы слова, сказанные Каином уже после убийства брата Авеля.

Мы рождены и живем при той данности, что у первых детей человечества брат убил брата. И каинова печать лежит на нас на всех. Значит, задача преодолевать ее в себе реально, а не виртуально, не по книжкам. Быть человеком, который знает свой долг.

Каинова печать лежит и на Иване, который уехал, вместо того, чтобы оставаться при отце, и на Алеше, который по молодости, по мальчишескому восторгу, забыл о долге. И что стало с семьей: отец убит, убийца — четвертый сын. Достоевский показывает, как они все презирают этого четвертого брата, как ненавидят, как третируют. Ни одного ласкового слова не нашли для него. В романе «Братья Карамазовы» нет братьев. Писатель, как колокол набатный, предупреждает нас, что вот так рассыплется все.

Так рассыпается семья, так рассыпается страна, так рассыпается мир. Потому что все полны эгоизма, не хотят исполнять свой долг, не знают, где сейчас их место не вообще, а сию минуту. Иди сию минуту к больной матери, иди сию минуту туда, где ты нужен. У нас же люди готовы всю жизнь говорить вообще о Христе и истине, быть богословами-теоретиками. А что там у каждого творится в его больном углу, мы не знаем. И только потом это вдруг выясняется. Вот «Братья Карамазовы» нам и показали, что там такое происходит — распад, катастрофа.

Подготовила Оксана Головко