Молча говорить — о Боге

Из чего состоит детство, когда оглядываешься на него многие годы спустя? Как лоскутное одеяло или мозаичная картина, из разноцветных лоскутков и стеклышек складывается оно в одно целое. И монументально это целое или же миниатюрно — это уже вопрос нашей памяти… Часто вера приходит к человеку именно в детстве, захватывая сердце вместе с чистой радостью от пережитого или с бескорыстной добротой взрослых. Так, как у героини и одновременно автора этой статьи, которой открыто о Боге в отрочестве не говорили, но которая все-таки знает, что ее вера — родом из детства.

Я помню много-много всего, касающегося меня и моей семьи и вообще жизни той страны и того города, где я родилась. Но эти воспоминания настолько не связаны друг с другом! И уж совсем, кажется, никак — с присутствием Бога в моей жизни. Или на первый взгляд не связаны?

Например, я помню сморщенные подушечки своих пальцев после купания и вкус первой редиски, который после так ни разу и не повторился (как, впрочем, и многое другое).

Помню долгие хвостатые очереди за колбасой и утреннюю радиопередачу «Пионерская зорька» (там же, на радио, были выпуски новостей под названием «Последние известия», скучные-прескучные, и я каждый раз верила, что на этот-то раз они уж точно — последние!).

Помню ласковые натруженные бабушкины руки (бабушка всегда что-то жарила-парила-вязала-стирала-штопала) и олимпийского мишку, символ Олимпиады-80. Помню свои поделки из спичек и запах новой обуви. Свою молодую и красивую маму (как, например, мы бежали, чтобы успеть на трамвай, и вместе упали, и у обеих потом были разбитые коленки), и магазинный томатный сок в граненых стаканах, и солонку с какой-то рыжей от этого самого сока солью.

Помню, как мы всей большой семьей ходили на демонстрации и как нас учили бережно относиться к хлебу. Вспоминаю, что взрослые постоянно работали и были чем-то заняты, но у них всегда находилось время, чтобы прочесть мне книгу. Помню, как здорово было дотянуться и бросить монетку в автомат с газированной водой и как совсем не здорово было болеть, ходить по дому с компрессом и пить на ночь обжигающий чай с малиновым вареньем.

А еще в тогдашнем транспорте были компостеры и непонятно-одинаковые надписи над ними: «Совесть пассажира — общественный контролер»; и радостно было, когда случалась возможность уступить кому-нибудь место, услышать «спасибо» и почувствовать себя совсем уже взрослым человеком, которому еще чуть-чуть — и в школу!

Помню, что домашние телефоны были редкостью, и что самое дешевое фруктовое мороженое стоило 7 копеек, а было ещё и томатное!

Еще, помнится, были такие карманные календарики на много лет вперед — можно было покрутить колесико и узнать, на какой день недели придется твой день рождения, например, аж в 1999 году!

А еще я часто и подолгу болела и, вне зависимости, больная я или здоровая, любила рисовать, читать и петь в ручку от прыгалки перед зеркалом.

Мой дедушка Миша, мамин отец, имеющий грамоту «Четыре благодарности вождя» и боевые награды, выписывал для себя журнал «Огонек», из-за того что в нем печатались романы и повести, и, несмотря на недовольство бабушки, неизменно подрисовывал козлиные бородки и рожки на портретах членов ЦК КПСС, которые печатались в самом начале каждого номера. А еще после бритья он «умывался» одеколоном «Шипр» и смешно крякал. Я любила петь с ним про «там, вдали, за рекой загорались огни…». Мой татарский дедушка носил красивые, расшитые бисером тюбетейки и жил в районе Соколовой горы. Как-то, приехав к нему в гости и посмотрев на город с такой высоты, я спросила у мамы, почему это во-о-н там, далеко, все в тумане и от этого плохо видно? Мама ответила, что это вовсе не туман, что это заводы работают, дымят, их много — поэтому и район наш называется Заводской.

А еще помню, что телевизор днем в будни не включали — днем по нему «показывали» какую-то непонятную штуку, а у всех людей, больших и маленьких, находились какие-то дела. У телевизора собирались под вечер, когда все уже возвратились с работы, с улицы, доделали свои дела по дому и поужинали. Почему-то первым делом вспоминаю трансляции хоккейных матчей СССР — Канада и детскую передачу «В гостях у сказки», которую, впрочем, смотрели тоже все вместе. И до сих пор помню, как рыдала над фильмом «Белый Бим — черное ухо», а все старались меня как-то утешить.

В моей памяти каким-то образом уживается абракадабра вроде «Уренгойпомарыужгород» (а я себе это именно так, одним словом, и представляла) и фильмы, где все и всегда делились на наших и не наших, русских и не русских, красных и белых; карикатуры с пузатыми капиталистами в высоких цилиндрах и с ядерными ракетами под мышками и сбор макулатуры (пионерами — для галочки в школьном журнале, взрослыми — чтоб получить книгу; но, впрочем, об этом я узнала уже много позже, как и о том, что в эти самые годы СССР ввел войска в Афганистан, что из страны уехали «тунеядцы» Бродский и Довлатов, что процветал «самиздат», а книги, полученные за сданную макулатуру, у некоторых так и остались непрочитанными, стоящими на книжных полках для красоты и солидности, и многое другое)…

Но все же было что-то еще.

В те годы как-то безбоязненно отпускали детей на улицу без особого присмотра; и гуляли мы подолгу, забегая домой лишь изредка, чтобы подкрепиться. И вот иногда за какой-нибудь очередной игрой или поисками камней, почему-то называемых «чёртовы пальцы», до нас доносились звуки труб, барабанов и удары тарелок. Вскоре появлялась и сама похоронная процессия, неспешная и многолюдная. И мы забегали на пригорок, чтобы всё это рассмотреть. Мне, например, уже тогда думалось, что лучше бы и вовсе не играли: и дяденьки были какие-то неопрятные и краснолицые, и играли они плохо, и с каждым завыванием трубы люди плакали громче и надрывнее. Но даже несмотря на тягостную и нескладную музыку, была во всем этом какая-то торжественность, степенность и тайна. Всё, что не было понятно в детстве, было тайной, а это — особенно. И вот здесь-то вопросы возникали! Бабушка и дед, обычно охотно отвечающие, в этих случаях говорили, как правило, скупо: да, все когда-то состарятся и умрут, да, закопают в землю. А страшно не было! И оттого, что до старости «вон еще сколько!», и оттого, что неведомо как детским умом очень ясно понималось, что «вообще меня не быть не может!»…

Помню, что бабушка-сердечница после очередного приступа грустно вздыхала: «Наверное, помирать скоро…». А потом у моей подружки умер папа, и на поминальном обеде я впервые увидела икону. Это был образ Господа Вседержителя. А позже я совершенно случайно услышала тихий, полушепотом, разговор бабушки и тети Наташи о том, что в каком-то городе «одна девушка стала танцевать с иконой Николая Чудо­творца да так и застыла на месте, и никакая “скорая” помочь ничем не смогла, потому что даже укол сделать не получалось». Кто такой Николай Чудотворец, я тогда тоже не знала.

Было во всем этом что-то таинственное, но страшно, повторюсь, не было. Оттого ли, что говорилось об этом как о чем-то естественном и таком же, как смена времен года, или оттого, что не было в то время такого потока страшной информации на эту тему? Как и во все времена, люди рождались, жили и умирали. И умирали так же, как и сейчас, по разным причинам: от старости, в ДТП, при пожаре и наводнении, от руки убийцы, в авиационных катастрофах, на операционном столе… Но не было этих бесконечных криминальных хроник, сериалов, видео с камер наблюдения, компьютерных «стрелялок» и прочего кровавого месива, чему свидетелями мы являемся сегодня. И дело, думается, не в том, что сейчас совсем иные СМИ и наступил век нанотехнологий, и технический прогресс уже даже не шагает семимильными шагами — летает, а во времена моего детства были деревянные счеты, уличные телефонные будки, проигрыватели для пластинок и особым шиком для нас, детей, были привезенные из Москвы жвачки и «Пепси-кола». Нет, не от «отсталости» и отсутствия информации не было страха. Наверное, в людях того времени было чуть больше доброты, меньше безразличия и более ясные, чем у нас, понятия, что допустимо, а что нет. Я не берусь никого судить. Мне так кажется, когда я сравниваю себя с ними…

С теплотой и благодарностью вспоминаю свои детские годы и не потому еще, что определенный политический режим и власть позволили мне пожить в советском счастливом детстве. Настоящее детство таким и должно быть — беззаботным, радостным и светлым, проблемы и страхи взрослого мира не должны его касаться. Дело совсем не в этом. Просто рядом были люди, которые умели любить! Быть может, сами того не ведая, жили они, исполняя главные заповеди Господни — любви и прощения. Да, они не говорили со мной о Боге, но это благодаря им, их труду, терпению и жертвенности это лоскутное одеяльце и мозаичная картинка не оказались в моих воспоминаниях серой беспросветной массой. Я не вправе оправдывать себя, но их молчание да не вменит им Господь во грех! Потому что их жизни стали для меня добрым примером и началом пути к Богу. Верю, что не могли мои родные хотя бы самым тишайшим шепотом, хотя бы про себя не воззвать однажды: «Господи!..».