Исповедь: что лечить — симптомы или болезнь?

Игумен Нектарий (Морозов) не согласен с мыслью протоиерея Алексия Уминского, высказанной в его статье "Исповедь - проходной билет ко Причастию?", о том, что многим людям стоит исповедоваться реже, чем они причащаются.

Нам, священникам, и правда постоянно приходится сталкиваться с тем, как трудно дается многим людям Таинство покаяния, ну, а вместе трудно оно дается и нам. Нет, я не о том говорю, что человеку нецерковному тяжело впервые решиться открыть в присутствии священника свою душу перед Богом, поведать вслух о самом худшем в себе и в жизни своей. Это-то как раз вполне естественно, тут нечему удивляться.

Хотя, надо сказать, что современная жизнь с ее развращенностью и бесстыдством очень быстро учит человека как смело грешить, так смело и говорить о своих прегрешениях ― чего особенного, дело житейское, у психолога на приеме и не такое порой сказать придется!

Но это, слава Богу, не всех еще касается, остаются люди, которые хоть и грешат без удержу, да грехов своих все же стесняются, в том числе и на исповеди, почему и каются в них мучительно, с трудом, стыдом и болью сердечной ― как и должно. А еще и такие есть, которые и грешить стыдятся, поэтому грешат не много, не тяжко, а «легко» и «повседневно». Это в большинстве своем как раз люди церковные.

Вот среди них-то исповедь и дается многим трудно ― не в силу множества грехов и их тяжести, а в силу какого-то непонятного, казалось бы, «неумения» каяться, непонимания, как это делать, а иногда ― так даже и зачем именно.

Поэтому и приходится подчас слышать у аналоя с крестом и Евангелием вместо исповеди рассказ (хорошо, если не повесть и не роман) со множеством сопутствующих деталей, действующих или бездействующих лиц, лирическими отступлениями и прочими совершенно лишними ответвлениями от главного ― от покаяния в отягощающих совесть грехах. Или, наоборот, в несчетный раз внимать сухому (в том числе и потому, что бесслезному), безжизненному перечислению: «делом, словом, помышлением…».

Или с состраданием либо с огорчением (в зависимости от собственного душевного состояния) смотреть на силящегося и никак не могущего вспомнить свои грехи человека, который повторяет: «согрешил… согрешил…», а в чем ― никак не скажет. Ибо к исповеди он начал «готовиться» уже здесь, в храме. Но память почему-то ему ничего не подсказала.

И я не могу объяснять такое положение лишь пресловутым «пастырским нерадением». По своему опыту сужу: не раз и не два внебогослужебные беседы на своем приходе я посвящал разговору о Таинстве покаяния ― о разных его аспектах. Говорили и о том, в чем суть этого Таинства, и как готовиться к нему, и как избегать тех ошибок, которые наиболее распространены. И «частным» порядком, то есть уже после исповедания грехов приходилось, да и приходится давать какие-то наставления по поводу построения исповеди и подготовки к ней. А ситуация, если и меняется к лучшему, то медленно, трудно.

Но только я ни в коем случае не соглашусь с мнением, что причина этого в том, что исповедуются, дескать, церковные люди регулярно и оттого к Таинству привыкают, теряют способность по-настоящему глубоко его переживать, тем паче, когда грехов тяжких нет, а так, ерунда лишь какая-то. Это мнение, мне кажется, тоже симптом…

Суть на самом деле вообще не в исповеди, и потому говорить, наверное, уместно не о ней, как таковой, а об ином: мы исповедуемся так, как… живем ― не хуже и не лучше. И если кому-то кажется, что имеет место некий «кризис института исповеди», побуждающий к пересмотру отношения к нему, то скорее оправданно говорить о кризисе христианской жизни, а все остальное лишь следствие сего.

Если человек живет по-христиански всерьез, глубоко, то один из самых характерных признаков этой жизни ― его постоянный труд над собой, обусловленный стремлением измениться, исправиться, совлечься «ветхого человека». Это непрекращающаяся борьба с тем, что мешает нам быть с Богом ― с нашими страстями, греховными навыками, худыми привычками, которые кажутся нам порой нашей второй натурой, однако на самом деле ― лишь болезненные «наросты» на нашей душе, ее «искривления», мешающие нам не только быть собой в полном смысле этого слова, но даже и узнать себя как следует.

И тогда, конечно, очень трудно исповедоваться раз за разом со слезами, с сердечным сокрушением, с болью в душе, исповедь становится формальной ― такой же, как и жизнь. И молитва становится формальной. И участие в богослужении. И духовное чтение… И если удается порой от формальности уйти, воспрять ненадолго, то лишь по действию призывающей человека к изменению Божественной благодати.

Мне не раз приходилось сталкиваться в интернете с рассуждениями о том, что «одно дело монахи, а другое миряне» и потому, следовательно, «одно дело исповедь монашеская, а другое ― мирского человека». Согласиться с этим не могу никак ― по многим причинам. Во-первых, потому что, к сожалению, монашествующие в наше время нередко живут жизнью едва ли не более насыщенной и наполненной попечениями, нежели миряне. А во-вторых, потому что тут, в этом рассуждении, как мне видится, происходит какое-то смешение двух различных вещей ― исповеди как таковой и откровения помыслов, которое действительно делание преимущественно монашеское, однако сегодня уже редко где вполне сохранившееся.

Исповедь же в своем существе у монахов и мирян ― одна. Понятно, что мирянин вряд ли будет каяться на исповеди в нарушении «обетов послушания, целомудрия и нестяжания», как может каяться монах (ну, или будет, но не понимая, разумеется, о чем, собственно, речь). Но в том, что касается душевных страстей и грехов делом, словом и помышлением, разницы существенной нет. Как нет и Евангелия для монахов и для мирян, а есть лишь одно ― для всех христиан вообще… Поэтому выскажу уверенность: определяющим фактором в отношении исповеди является не «статус», а живая, не уснувшая сном бесчувствия совесть.

Что вызывает у меня еще большее несогласие, так это утверждение, что кому-то на исповеди «специально приходится придумывать грехи, чтобы получить допуск на Причастие». Их кому-то и правда надо придумывать? А разве у нас у всех их и так не полно? Вопрос в другом ― видим ли мы их?

Священномученик Петр Дамаскин говорит о том, что видение грехов бесчисленных, словно песок морской, служит признаком «начала здравия души». Посему, если мы настолько не видим своих грехов, что возникает соблазн «придумать» что-то специально для исповеди, чтобы священника «не искушать», то надо, наверное, хотя бы одно со скорбью исповедовать: что наша душа настолько больна, что мы и болезни этой уже не замечаем даже.

Более того скажу: среди церковных, часто исповедующихся людей крайне редко можно встретить человека, у которого «не хватает» грехов. Зато люди, которые исповедуются раз или два за год, очень часто просто «святые» и на исповеди не то, что грехов назвать не могут, а прямо-таки говорят о своих добродетелях.

Мне трудно избежать некоторой горячности при обсуждении этой важной темы, хотя и хотелось бы. Трудно потому, что она и правда очень важна: голоса в пользу отмены исповеди как обязательного условия для Причащения звучат все чаще и все уверенней. Я не считаю, что это невозможно в принципе. Возможно и порой даже необходимо. Например, в некоторых афонских обителях, где братия причащается четыре раза в неделю, а исповедуется чуть реже… Но говорить об этом как о норме церковной жизни в современной России очень опрометчиво.

Святитель Игнатий (Брянчанинов) указывает на исповедь как на одно из самых необходимых деланий для новоначального ― неважно, монаха или мирянина. Того самого новоначального, который ничего еще не умеет как следует ― ни вести духовную брань, ни подвизаться в воздержании, ни молиться. Того самого новоначального, от которого ничуть не отличаемся практически все мы ― при всем нашем к самим себе и друг другу уважении…

Исповедь ― всегда повод так или иначе «войти в себя», разобраться с тем, что происходит в нашей жизни и в душе, собраться, принять необходимые решения, особенно ― для того, кто обычно живет рассеянно и расслабленно. Не потому ли практически каждый сталкивался и сталкивается порой с тем, что на исповедь очень не хочется? А если дать этому «не хочется» законное основание, сделать ее необязательной, предоставив суду совести человека решать ― нужна она сейчас или же только через полгода? Той самой совести, которая так часто спит и просыпается нехотя, с трудом, мучительно…

И самое главное ― если быть последовательными, то ведь ко многому придется пересмотреть отношение. Зачем молиться долго, если мы все равно молимся невнимательно? Не лучше ли все эти каноны, правила заменить молитвой краткой, а еще лучше ― лишь текущим нуждам посвященной? Зачем такое сложное и продолжительное богослужение, если во время него мы размышляем о чем-то своем? Не обратиться ли к опыту братьев католиков и не свести ли все к краткой и не обременительной потому мессе?

А пост? Да разве кому-то удается поститься точно по Типикону ― при наших-то немощах телесных да стрессах постоянных? Мучения одни и никакой пользы, искушения только… Не разрешить ли тогда официально постом ― кому на молоко, кому на рыбу, а кому и на мясо?

И придется ведь ― коли так рассуждать…

Хотя есть гораздо более естественный и, главное, правильный, а еще главней ― Богу угодный ― способ разрешения «проблемы»: учиться жить по-христиански по-настоящему, а не между делом и кое-как…