Один на один

Бескрайние российские просторы. Душе свободно в них и вольготно. Особенно в Сибири. Летай, душенька, сколько вздумается. Порхай, витай, пари, мчись! Только живи! Не вырождайся.

– Свои люди – сочтемся, – говаривал он.

Он умел зарабатывать деньги на предприятиях, где всю жизнь работал водителем. Но у своих, да и вообще в частном порядке, стеснялся требовать. Перетаптывался с ноги на ногу, мял ушанку в руках, почесывал затылок, когда речь заходила об оплате.

– Сколь? – спрашивали его.

– Нисколь, – отвечал Лобанов.

– Как нисколь? Говорю, сколько?

– Сколько, сколько…. Сколько дашь.

– Это не серьезно. Я ведь могу и рупь дать.

– Ну и дай рупь.

Лобанов не кокетничал. Он действительно думал, что помогать за деньги постыдно и унизительно. Да и как брать их, если один норовит рыбой завалить, другой мяса даст увесистый кусок, третий картошку поможет выкопать? Вот и думай тут. Но когда Лобанов покупал себе машину, то пришлось подзалесть в долги. Поэтому после такой внушительной покупки приходилось подрабатывать, отдавая займы. Тут и стали появляться свои клиенты – знакомые знакомых, которые были наслышаны про то, что Лобанов не берет лишнего. У своих же он по-прежнему отказывался получать оплату.

– В следующий раз больше ничего не привезу! – грозился водитель.

– И меньше не привози, – слышалось в ответ.

Этим вечером Лобанов ехал из деревни, которая стояла вдали от трассы. Напарник по работе Васька Гуляев попросил его привезти тетке дрова.

– Холодная нынче зима, – вслух произнес Лобанов, крепко сжимая руль внедорожника тяжелого класса. И добавил радостно: – А в кабине хорошо, тепло.

Он закурил. Пришлось приоткрыть окно. Ворвавшейся струей крутого морозного воздуха обожгло лицо.

– И впрямь нынче морознее обычного, – подивился шофер.

Студеной зимой Сибирь не удивишь. Но в этот год его высокоблагородие генерал Мороз побил все рекорды.

— По боку мороз, я в Сибири рос! — вспомнил Лобанов поговорку. Тотчас влёт добавил и вторую: — Напугали медведя медом, а сибиряка морозами!

Лобанов не мог себе представить, как живут люди без холодов, снегов, метелей? А ведь живут как-то, даже не подозревая, что суровый климат закаляет, делает сильнее, крепче и выносливее. А сибирский тем более. Сибирь – родина Лобанова. Он любил ее всей душой. Даже на вопрос – русский? – он отвечал – сибиряк.

К зиме у сибиряков почтительное отношение. Нельзя быть с ней «на ты». Не прощает зима, когда ею пренебрегают, – рассуждал Лобанов, наматывая очередной километр на спидометр. Он впервые ехал по этой заснеженной дороге. Туда, где ждали дрова гуляевские родственники, ему пришлось добираться другим путем, знакомым. Сейчас же, когда он возвращался домой, маршрут пролегал в иную сторону, но как доехать до своего дома Лобанов приблизительно знал.

Да и как тут заплутаешь дома-то…?

Иссиня-черный вечер подчинил себе всё. Ни зги не видать. Фонарей здесь отродясь не бывало. Зато имелись фары, высвечивающие Лобанову путь. Кати себе и кати на своем большегрузе. Кругом снега. И тишина. «Покойная тишина» – как говорила его бабушка Степанида Романова. Он ее почти не помнил. Мал был еще. Самое отчетливое – ее смерть. Бабушку убило грозой. Она с дочерью и маленькими внуками прятались от ядреного ливня под деревом, а гроза аккурат попала в него и прямиком в Степаниду. Мальчики с матерью закапывали ее по горло в землю, думая, что это поможет, но не помогло. Бабушка умерла. Давно не был у нее на кладбище. А она снилась ему намедни. Но в эту пору не подобраться ни к могиле, ни к самому старенькому погосту, все снегом замело.

Лобанову вдруг стало жутко. Чего это на ночь глядя он о кладбище думает? И тишина до этого казавшаяся спокойной, стала видеться тревожной. Пейзажи зимней тайги веками воспевали живописцы, но сейчас деревья черного леса, высвеченные фарами, походили на зловещие фигуры с тянущимися острыми настырными руками-ветвями. В одном месте дорога резко сужалась, и ветки стали хлестать по машине. Сквозь приоткрытое окно одна из веток словно молния ворвалась в теплый уютный мир кабины и дерзко хлестнула Лобанову по лицу. Это было так внезапно, что водитель зажмурился и невольно вскинул левую руку, оторвав ее от руля, чтобы защитить лицо. И в следующий миг в нескольких метрах перед машиной… Однако Лобанов даже не сразу сообразил, что это, так внезапно возникшее перед его взором. Резким движением ступни он нажал на педаль тормоза и давил на нее, давил что есть силы, пока грузовик не остановился. Водитель даже вспотел – так силился остановить машину. Лобовой атаки не случилось. Большегруз застыл в нескольких шагах от уродливого железного квадрата.

Лобанов вытер тыльной стороной ладони капли пота, проступившие на лбу. А ветка все-таки успела его царапнуть. По виску струился ручеек крови. Он пристально вглядывался в то, что было за лобовым стеклом его великана. Квадратом оказалась легковая машина, которая стояла поперек дороги, преграждая путь.

Утирая кровь, Лобанов выпрыгнул из кабины. В паре метров от него стоял полубоком изувеченный автомобиль, являя собой угнетающее зрелище. В машине кто-то находился.

– Люди!

Он кинулся к легковушке. На водительском сидении с запрокинутой головой в неестественной позе полулежал мужчина. Его гибель была очевидной. Все же Лобанов попытался открыть дверцу. Она не поддавалась. Заклинило. Не удивительно, так как передняя часть легковушки была, что называется, всмятку. Лобанов бросился к противоположной дверце, висевшей на одном волоске. Рядом с водителем сидела женщина, наклонившись вперед. Лобанов осторожно откинул ее. Вся в крови. Никаких признаков жизни. Тем не менее, он принялся ее тормошить.

– Вы живы? Скажите, вы живы? Да скажите хоть слово!

Женщина молчала. Лобанов попытался ухватить пульс. Без толку. Он и сам понимал, что люди в машине мертвы, но хотелось ошибаться. На заднем сидении он еще обнаружил человека. Им оказалась женщина преклонных лет. Видимых повреждений у нее не наблюдалось. Мёртвая старуха сидела с распахнутыми глазами, наклонив голову. Лобанов закрыл ей глаза. «Лицо-то теплое! – подумал он. – Значит, авария произошла совсем недавно». Ему захотелось покурить. Мощный свет противотуманных фар его грузовика заставлял жмуриться. Лобанов достал пачку из кармана. Чиркнул спичкой, раскурил папиросу. Огонь осветил руки. Они были в крови. В крови той женщины, что сидела рядом с водителем. Лобанов зачерпнул пригоршню снега и принялся смывать кровь.

Старательно сохраняя предельное спокойствие, он обошел легковушку. Выкурил одну за другой три папиросы, размышляя, что делать дальше. Авария произошла недавно. Это факт. Ехали, по всей видимости, в том же направлении, что и он. Как произошла авария? С кем столкнулась легковушка? Где тот, с кем она столкнулась?..

Куда он делся? Наверное, поехал в ГАИ. Другого объяснения Лобанов не мог допустить. Конечно, он поехал в ГАИ, предчувствуя, что навряд ли до утра появится какой-либо транспорт, чтобы отправить водителя сообщить о происшествии. Не знал ведь тот, кто столкнулся с этой легковушкой, что следом поедет он, Лобанов, и может сообщить в автоинспекцию. Чего бы он, тот водитель, причастный к аварии, стал здесь дожидаться? Все правильно, поехал доложить о случившемся. Скоро приедет обратно с автоинспекторами, которые во всем разберутся на месте.

И, сделав вывод, что без него здесь справятся, Лобанов направился к своей машине. М-да, а как же я тут выеду-то? Покалеченный автомобиль стоял так, что его невозможно было объехать. С одной стороны лес, с другой небольшой обрыв. Дорога узкая. Нет, он не сможет объехать легковушку. Лобанов с досады плюнул.

А может, все же, попробовать? Он еще раз пристрелялся. Нет, навряд ли. Лучше не рисковать. Придется ждать ГАИ и водителя, поехавшего за ней. Что же здесь, однако, произошло? Три человека погибли. Мужчина и женщина примерно его возраста. Лобанову несколько дней назад исполнилось сорок. Этим столько же или чуть постарше. Хотя, может, и смерть уже сделала свое дело — состарила. Возможно, они муж и жена. На заднем сидении, вероятно, его или ее мать. Горе-то, какое для родственников. Тройные похороны.

Кто, интересно, виноват, они или тот, кто в них врезался? Мужика того жалко. Можно представить, каково ему сейчас. Не приведи Господь! Уж лучше бы не он был виновен. Посадят, поди. А он молодец, в инспекцию сразу рванул. А может, скрылся? Да вот еще! Зачем так плохо о людях думать. Неужто можно было бы бросить здесь погибших?

Лобанов поежился. Холодно, однако. Он сел в кабину грузовика, чтобы в тепле дожидаться приезда нужных людей. Фары высвечивали искалеченную легковушку, и в ней легко угадывались тела погибших.

— Прямо перед носом! – фыркнул Лобанов.

Ему стало не по себе. Этих-то чего бояться? Он окинул взглядом искореженный автомобиль. Живых надо бояться. Тем не менее, перед глазами высвечивалась безрадостная картина, и он выключил фары. Все погрузилось в кромешную мглу. В голову лезли неприятные мысли. Может, кимарнуть часок, пока гаишников дожидаешься? Ага, как же, уснешь тут….

Лобанов закурил. Папирос осталось несколько штук. А курить, как назло, хочется пуще обычного. Пошарил в бардачке. Увы, про запас пачки нету. Придется экономить. А чего экономить-то? На час хватит, ну на полтора. Лобанов рассчитывал, что за это время сюда приедут. Он сидел в кабине и ждал. Никто не ехал.

Неизвестно, сколько сейчас времени. И часов у него нет. Вообще он их редко носил, они почему-то все время ломались, не хотели с ним жить.

— Время ломается, – усмехнулся он.

В одном смысле – неисправно, в другом – выделывается. Вот сейчас оно именно выделывалось, так как тянулось медленно, тягуче. Лобанов несколько раз прогревал машину, чтобы избавиться от холода. Тело затекло. Странно, и как это он часами мог не вылезать из-за баранки? Надо выйти размяться. Выходить вообще-то не хотелось. Здесь, в кабине, защищеннее.

— Трусишь, что ли? – спросил себя и тут же вспомнил о важном. Как же он забыл! Надо же аварийный знак поставить! Он порылся под сидением, нашел складной треугольник и с ним выпрыгнул из кабины. Куда знак-то ставить? Позади своей машины? Вдруг кто поедет в эту же сторону, не хватало, чтобы в него въехали. Но на своей машине он может включить габариты. Конечно, перед той, теперь уже полумашиной, необходимо установить знак. Во-первых, должны приехать именно с той стороны. А во-вторых, там очень крутой поворот. Не все же знают, что здесь произошло. Вдруг кому надо сюда ехать. Хотя сомнительно это. За все время пока он ехал, ему на встречу не попалась ни одна машина. Да и стоит он сколько, и тоже ни одна машина не просочилась сквозь кромешную ночь.

Утром кто-нибудь поедет, а сейчас нет. А к утру ни его, ни их, – Лобанов покосился на машину с трупами, – здесь не будет. Он приедет домой, затопит баньку и будет выгонять все беды-печали из себя березовым веничком, – Лобанов аж заулыбался, предвкушая горячий пар.

А все-таки знак надо поставить. Он прошел мимо легковушки, стараясь не смотреть на нее. Далее ему пришлось идти сугробами, чтобы не затоптать следы от шин. Судя по всему, машина была большегрузная. Вот здесь водитель разворачивался. Видимо с трудом. Застревал. Скорее всего, он и виноват. Вылетел из-за поворота на скорости, не ожидая встречи с легковушкой. От неожиданности никто не успел затормозить вовремя. Поэтому все так и произошло. А может, водитель легковушки был пьян? Или другой водитель? В любом случае нельзя трогать следы.

И как же он, Лобанов, собирался уехать? Как бы тогда измерили тормозной путь, составили схему происшествия, если бы он уничтожил все следы? Хорошо, что выехать не удастся, а то наломал бы дров!

Он поставил знак, который ярким светом в непроглядной темноте оповещал об опасности на данном участке.

Вернулся в кабину и вновь погрузился в томительное ожидание. Лобанов прислушивался к тишине. Вдруг ему послышался звук приближающей машины. Он выпрыгнул из кабины. Наконец-то! Но никого не было, и звук исчез, подразнив его. Показалось.

– Не приедет он, – сказал Лобанов, – не приедет.

Ночь. Холод. Человек посреди дороги. Позади тупик, впереди машина с мертвыми телами. Это же ловушка! Надо срочно выбираться! Но как? Бросить машину и идти пешком? Нет. Идти далеко. Мороз крепчает. Не дойдет он. Замерзнет. Выезжать нужно. Другого выхода нет. Лобанов подошел к поврежденной машине. Измерил шагами расстояние от нее до обрыва. Да… ювелирная работа предстоит. Подошел к обрыву. А обрыв-то не такой и грозный! Лобанова это даже обрадовало.

— Совсем спятил, – ругнул он себя.

Не хватало только в обрыв улететь, какой бы он ни был!

Лобанов сел за руль своей машины. Завел ее. Немного прогрел. И тут же заглушил и со всей силы ударил по сигналу. Страшным воем протянулся звук по замершему пространству. Не проедет он! Не проедет. Не проедет.

— Езжай! – закричал Лобанов. – С мертвяками сидеть нравится? Заводи! – скомандовал он себе.

Повернул ключ зажигания. Машина что-то буркнула, но не завелась. Он еще раз повернул ключ. В ответ урчание, да и только. Лобанов обрушил удар кулаками на руль. Да заводись ты! И с третьего раза эта железная тварь не желала заводиться и куда-то ехать. Лобанов откинулся на спинку водительского сидения. Может, это знак? Может, не надо ехать-то? Не проедет ведь. Может, это его, Лобанова, оберегают те, что сверху? Так они должны понимать, что он замерзнет тут! Солярки надолго не хватит. А потом чем он будет эту хабазину обогревать? Снегом, что ли?

— Заводись! Да заводись же!

Нет. Не завелась. Лобанов выскочил из кабины, хлопнув дверцей.

— Решила меня заживо тут похоронить?

Он неистово пинал по грузовику.

— К этим в компанию решила меня отправить?

Лобанов подлетел к израненной легковушке и с такой силой и злостью отвесил удар по машине, что она, как показалась ему, сжалась еще больше.

Он вернулся в кабину. Закурил. Сжал руль. Провел рукой по панели. Погладил приборы. Даже сам застеснялся своей ласковости к машине.

— Заведись, пожалуйста. Очень надо. Очень! Исправная ведь.

Лобанов знал, что она сейчас заведется. И действительно, он оказался прав. Но не это главное. Сейчас главное – удачно объехать легковушку. Лобанов впился руками в руль. Ну, с Богом! Осторожненько… Тихонечко… Вот так, вот так, милая… Давай… Плавненько… Давай… Ты можешь. Можешь. Лобанов боялся дышать.

— Если проеду, – дал вдруг себе обещание, – в церковь схожу.

Большая грузовая машина жалась к легковушке. Все плотнее и плотнее. Между ними оставались считанные сантиметры. Не зацепить бы! Ей и так, малютке, досталось. Нужно было проехать всего каких-то несколько метров, но каких! Возможно, между жизнью и смертью. Между пропастью и искалеченной машиной с мертвыми людьми. Лобанов остался верен жизни. Водитель большегруза проехал злосчастный отрезок дороги и мысленно поблагодарил за это машину.

– А в церковь обязательно пойду! – прошептал он. – Выехал ведь.

Лобанов остановился позади легковушки. Руки дрожали. Сейчас он успокоится и поедет дальше. Стакан бы водки не помешал. Но это после. А следы от шин той, неизвестной машины, столкнувшейся с этой, ему придется уничтожить. Но не специально. Иначе как ехать-то? Не ковром-самолетом ведь управляет. Аварийный знак он оставит. Увидят, поди, как знак светится. А сам сейчас рванет в ГАИ. Лобанов, крутанув ручкой, опустил стекло на двери кабины и выглянул.

– Ну, оставайтесь, ребятки. Не мерзните, – горько пошутил он, но сразу же мысленно одернул себя, – не кощунствуй! – и, махнув рукой на прощание, двинулся в путь.

Он поднялся в горку, осторожно огибая поворот. Сложное место. Узкое. Не разъехаться двум машинам. Должно быть, после поворота сильно несет с горы. Не мудрено было столкнуться машинам. Поди, не первая авария здесь. Обрыв еще тут совсем не к месту, из-за него и вырулить-то некуда. И темнота кругом. Неуязвимая темнота. Даже снег, сияющий днем своей белизной, сейчас черен и зловещ.

Лобанов поежился. Из ума не выходила эта страшная авария. Несколько часов назад люди были живы. Смеялись, шутили, пусть даже ругались, но жили. И раз тебе — поворот, а за ним конец…

— Но… почему это мне поворот?! — Лобанова аж передернуло от такой внезапной мысли.

Так говорится, русский язык вон как богат, слов-сокровищ не счесть! Так говорится. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Вот тебе то-то и то-то, вот тебе и поворот.

– Да почему опять мне? – возмутился Лобанов. – Мне-то почему? Я здесь причем? Это им поворот, а не мне! Не мне! Не мне, – заладил он, – не мне.

Лобанов отвергал мрачные мысли, но они словно солнечные зайчики скакали в его голове. А ведь, если подумать, то на месте этой легковушки мог быть он, Лобанов. Получается, что именно он ехал за ней на своем грузовике. Выбраться ему пораньше минут на двадцать от гуляевской родни, и неизвестно, чем бы дело кончилось. Он мысленно поблагодарил Васькину тетку Антонину Лукьяновну за то, что она задержала его, напоив чаем. Значит, если бы не чай, то этот поворот был бы его, лобановский? Выходит, это столкновение лоб в лоб предназначалось ему, Лобанову? Стало быть, он обязан жизнью Антонине и всем троим погибшим в легковой машине?

Лобанов остановился.

– Нет, не так, – покачал головой он.

У Бога все предусмотрено. Если не он погиб на этом повороте, значит, не ему он предназначен судьбой, а именно тем, кто сейчас в легковушке. Помочь он им ничем не может, стало быть, делать ему здесь нечего. Взять их на буксир он тоже не сможет, за что машину цеплять-то? Значит, ему остается привезти к этому месту гаишников, вот вся его полезность. А если все же кто-то поедет? – эта мысль не давала покоя водителю. Вот ты думаешь, навряд ли кто сунется сюда так поздно. А вдруг? Вдруг да сунется. Откуда тебе знать планы людей? Ведь убьется или покалечится, столкнувшись с машиной! Она перед самым поворотом засела. А тем каково? Дважды авария. Им одной хватило, чтобы умереть. Еще одно столкновение и тела их, возможно, будут не узнаваемы.

Лобанов тяжело вздохнул. Он не имеет права допустить вторую аварию. Не имеет права. Но тогда… тогда ему придется остаться здесь. На морозе. В темноте. Среди погибших.

– Накрылась баня и стакан водки… – матюгнулся он, заглушив мотор.

Лобанов совсем немного отъехал от места аварии. Сейчас его машина стояла на пригорке. Возвращать ее на прежнее место не было смысла, поэтому он решил, что будет находиться в кабине своего грузовика с включенными фарами, тем самым препятствуя новой катастрофе. Сиди себе да сиди, прогревая движок изредка. Жаль, папирос нет. А курить хочется.

Лобанов вновь вспомнил про аварийный знак. С этой стороны легковушка защищена большегрузом во главе с Лобановым, с противоположной же стороны – ничем. Не хватало только того, чтобы кто-нибудь налетел на нее, как это чуть не сделал он ранее, жмурившись от веток. Значит, если он будет по опасную сторону от легковушки, то знак, который сейчас позади него, но перед легковушкой, нужно перенести за нее. И Лобанов, вооружившись фонариком, пошел менять месторасположение аварийного знака.

Под ногами громко скрипел снег. Изрядно похолодало. Ничего удивительного, ночью мороз обостряется. Лобанов подобрал знак и зашагал к легковушке.

– Не смотри на машину, – приказал он себе, – но тут же высветил ее светом из фонаря.

Иней покрыл железо и лица сидящих. Зловеще как! Лобанов невольно отшатнулся. Ему стало невыносимо жутко.

– Ничего, ничего, – успокаивал он себя, – мне бы только ночь продержаться!

Быстро отмерил тридцать шагов от искалеченной машины в противоположную ему с грузовиком сторону и поставил знак. Отошел посмотреть, хорошо ли видно. Да, хорошо. Нестерпимо хотелось курить. А курить уже нечего.

— Может, у этого поискать? — Он имел в виду водителя легковушки, но его перекорежило от одной только мысли. Терпи, казак, атаманом будешь. Давно надо было бросить курить. Не страдал бы сейчас так. Хотя сколько раз пытался и все безуспешно. Силы воли нет, стыдил он себя, но это не мешало ему выкуривать пачку за пачкой.

Лобанов вернулся в кабину. В ней еще сохранялись остатки былого тепла. Как назло, захотелось есть, а еды с собой нет.

— Поспи, – уговаривал он себя, но сон не шел.

Вышел из машины.

– Отчего же никто не едет? – вопрошал он, вглядываясь в густую темноту.

В вершинах кондовых сосен забавлялся ветер. Лобанов взглянул на небо. Высокое. Яркое. Звездное. Величественное. А здесь на земле чернильная слепота вокруг. Когда же далекий горизонт заявит о себе, высветив бледно-розовое волоконце начинающегося утра? Когда же ночь перетечет в день, заполняя светом пустоту? От мрака устали глаза.

Неожиданно что-то щелкнуло в лесу, нарушив покой мглы. Лобанов вздрогнул. Еще раз хрустнуло где-то неподалеку от него.

– Не боись! – подбодрил он себя. – Это зверь какой-нибудь или птица.

Ожидание становилось все более мучительным. Невыносимые мысли лезли в голову. На ум приходили чудовищные истории. Лобанов умылся снегом, словно желая смыть страхи. Он снова забрался в кабину и нагрел ее до такой температуры, что с холода заломило суставы.

— Чем тебе не баня? – усмехнулся он.

Но жар держался недолго, через щели выходил наружу, уступая место холоду. Лобанов несколько раз включал печку, согревая себя и железо.

В какой-то момент он все же задремал. Снились теплые рукавицы, связанные бабушкой. Будто бы он никак не мог их найти. А руки, замерзая, коченели на глазах. Лобанов проснулся. Он крепко сжимал холодный руль пальцами ладони. Вот от чего руки замерзли! Пальцы покраснели. Подул на них горячо и часто, растер. Они стали понемногу отогреваться. Лобанов чувствовал, как под кожей заполняется теплотой. И снова заломило суставы.

А за окном-то что творится! Оказывается, пока он спал, природа решила сменить милость на гнев. Фары ярким напором высвечивали, как рьяно кружит метель. Густо и сердито валил снег, шатаемый ретивым ветром. Как успело намести за то время, что он спал! На капоте машины образовался целый сугроб. Куда этот снег так спешит?

Лобанов надел шапку-ушанку, опустил уши и вышел из машины. Почистил капот. Ветер безжалостно хлестал в лицо. Снег, безостановочно обрушиваясь на землю, был похож на грозного повелителя, решившего за что-то покарать своих подданных. Царствовала метель. Несколько раз с Лобанова слетала ушанка. И чего это я выскочил? – думал он. – Пусть валит снег себе на здоровье, замести такую махину, как моя грузовая, не получится, а то он, водитель со стажем не знает, повадки этого снега. Сейчас он в самом разгаре, а вот выльется за пару часов, выдохнется при этом и успокоится. Ветер бы стих, а то лупит больно по щекам. Физиономия, наверное, сейчас бордовая от холода. Жжет даже.

— Заберись в машину и сиди там, – скомандовал себе Лобанов.

На ум пришли строчки:

Вдруг метелица кругом;
Снег валит клоками;
Черный вран, свистя крылом,
Вьется над санями;
Вещий стон гласит печаль!
Кони торопливы
Чутко смотрят в тёмну даль,
Воздымая гривы...^[1]

Лобанов даже удивился, что без запинки прочитал стих. Оказывается, помнится еще кое-что со школы. А вот кто их написал, позабыл. Пушкин, наверное, как всегда. Это там у него, у поэта, кони торопливы.

— А мой железный конь, – усмехнулся Лобанов, – на посту, как верный пес на страже. И кого сторожит… Мертвецов.

Кстати, надо бы пока не забрался в кабину, сходить туда, может, снег смахнуть с легковушки. Да и знак наверняка где-то в сугробе притаился.

Лобанов завязал покрепче шапку, взял фонарик и отправился в метельную тьму. Идти было трудно. Он то и дело проваливался в сугробища.

— Ничего, ничего, – успокаивал он себя, – все когда-нибудь кончается. На кольце царя Соломона что написано? «Все проходит, и это пройдет».

Пальцы вновь заломило. Дурацкая привычка не иметь рукавиц. Хотя если разобраться, то зачем они ему. Все время в машине, а в них водить не удобно. На всякий случай надобно иметь про запас. Вот сейчас погрел бы руки в них. Но кто знал, что так вот случится.

— У тебя вечно всё не слава Богу, – разозлился на себя Лобанов.

Он дошел до легковой машины.

— Мда. Замело. Вот ты чем расчищать собрался? Чем, спрашиваю?

Ведь пошел сюда с известным намерением. Возвращаться к своей машине не хотелось. Он установил фонарик на ровное место и, ругая себя, принялся сначала смахивать снег руками, потом снял шапку и прибегнул к ее помощи. Расчищай-не расчищай, а скоро снова тут образуются залежи. Удивительно, как быстро и много намело, пока он спал. Хотя сколько он проспал? Время стало врагом. Может, два часа, а может минут пятнадцать. Лобанову все же казалось, что он проспал недолго. Обычно он мог отдохнуть за полчаса, если вдруг сильно притомится в дороге. Да, стоило ему полчаса или минут сорок подремать, и он вновь чувствовал себя бодрым и снова рвался в путь. Но сейчас он чувствовал, что нисколько не отдохнул за время сна. Однако спать больше не хотелось.

Лобанов очистил легковушку от снега. Даже вспотел малость.

— Сидят, – промолвил Лобанов, глядя на разбившихся, будто бы они могли за это время уйти куда-то. – Эко вас угораздило-то! – И он с жалостью отвернулся.

Сейчас надо найти знак. Хотя это дело почти безнадежное. Да и толку-то, что он его найдет. До первого порыва ветра будет стоять. Как его закрепить-то здесь, на снегу? Может, бочку из-под соляры прикатить, да на нее как-нибудь установить знак?

— Подумаем.

Но устанавливать пока нечего. Аварийного знака нигде нет. Куда он запропастился? Впрочем, Лобанов был к нему без претензий. Метель всему виной. Она и сейчас не думала о том, что уже не мешало бы ей поиссякнуть.

Нет, оставлять легковушку без опознавательных знаков нельзя! Что же делать-то? Что делать-то? Костер! Да, да костер! Какой знак будет для водителя, едущего по той дороге, что и Лобанов накануне. К тому же, и прогреться не мешало бы. Нужны дрова. Вон леса полно. Леса-то да, но топор он давеча выложил. Пашка Климов накануне попросил, а он и забыл забрать.

— Эх, ты рёма-ерёма! Голова-то — не шапку носить, а ум-разум копить, – вспомнил Лобанов бабушкину пословицу, глядя на мокрую шапку.

Что же у него есть, из чего можно костер соорудить? Повспоминал, повспоминал, не из чего. Он кузов заранее весь опустошил, чтобы как можно было больше дров закинуть. Бочка есть из-под солярки, канистры, но на костер они не пойдут. Выходит, не из чего?

Резина у него есть. Вернее, колесо запасное. За ним-то и направился Лобанов в горку.

С его машиной все в порядке. Фары светят. Аккумулятор, хочется надеяться, не подведет. В кузове лежало запасное колесо. Лобанов с трудом поднял его. Оно сопротивлялось, словно предчувствовало, зачем понадобилось. Наконец запаска очутилась за бортом. Водитель взял канистру с соляркой. Спички всегда при нем. Лобанов катнул колесо с горки, чтобы превратить в жертву обстоятельств. Несмотря на сугробы, колесо катилось легко, даже лихо, сминая под своей тяжестью снег на пути и расчищая дорогу человеку, собирающемуся его сжечь.

Лобанов прокатил колесо мимо легковушки и еще откатил метров на тридцать. Облил соляркой. Поджег спичку, она тут же погасла. Еще одну, но и вторая погасла.

– Да будет тебе, ветер! – в сердцах выкрикнул Лобанов, зная, что в коробке осталось спичек всего несколько штук.

Он нагнулся к резине. Чиркнул спичкой. Эта оказалась спасительной. Лобанову удалось поджечь колесо, и почти сразу же запах загорающейся резины резко ударил в нос.

— Ну и вонища!

Чем больше колесо разгоралось, тем удушливее становилось вокруг. Колесо горело неравномерно и скачкообразно, то высоким пламенем с одного бока, то словно пригнувшись с другого.

Лобанов отошел к машине.

— Опять намело на вас, покуда я ходил, – вздохнул, смахивая снег, и высветил фонариком лица находящихся в машине.

Лобанов с детства боялся мертвецов. На всех похоронах он что-то, кого-то и куда-то отвозил, забирал, привозил. А непосредственно в процессе погребения мало участвовал. Сейчас же он запретил себе бояться. Только погрузись в мысли о покойниках, и сразу начнёт мерещиться… Будешь вздрагивать от каждого стука, звука. А здесь их этих шумов полно. Естественных. Лес ведь. Все время что-то трещит, гремит, грохочет.

Но моментами ему становилось нестерпимо жутко. И тогда он пел. Громко пел. И страх понемногу отступал.

— Может, мертвецы боятся пения, – удивлялся Лобанов.

Может, они и не боялись пения, но слушать явно не желали. Пел Лобанов, как бы это помягче выразиться… в общем, ему наступило на ухо все медвежье семейство. Очень часто человек, не умеющий петь, поёт прилюдно. Лобанов свое «искусство» никому не навязывал. Он любил петь в бане, поэтому и мылся обычно один.

Странно. А лица покойных выражают эмоции. Лобанов даже отпрянул. Нет, не страха, как было давеча, а ожидания. Они тоже ждут, чтобы их как можно быстрее забрали! Да, они ждут, хотят выбраться отсюда не меньше его, живого человека. Лобанова потрясла эта мысль. Они с ним заодно.

– Ребятки, – взмолился Лобанов, – вы сейчас ближе к Богу, чем я. Попросите его за нас всех. Устал я. Да и вы тоже. Не могу я больше. Сил нет. Домой хочу. Попросите, чтобы как можно быстрее все закончилось. Замерзли мы. Пальцы ломит. Попросите.

И отвернувшись от просящих, Лобанов заплакал. Но тихо, беззвучно. Слезы выкатывались из глаз и теплым ручейком скользили по холодным щекам.

– Простите, не сдержался, – сказал он и отошел от машины.

Горящее колесо чадило, но зато видать его было издалека. Оно походило на большую газовую конфорку. Язычки пламени как огневушки– поскакушки, которым не сидится на месте, взмывали то в одном, то в другом месте, рассекая ночную мглу. Лобанов бросил равнодушный взгляд на удушливый костер. Запах настолько был силен, что его затошнило. Нестерпимо ломило пальцы. Греть здесь их все равно невозможно, поэтому Лобанов отправился к себе. Через какое-то время тепло закончилось и в его грузовике. Обогревать машину стало нечем, запасную канистру с соляркой потратил на то, чтобы разжечь костер. Он мерз, его морил сон. Укутав себя какими-то тряпками, пропахшими дорогой, Лобанов, свернувшись калачиком на сидении, уснул.

Проснулся он от того, что кто-то его тормошил. Он открыл глаза и сразу же зажмурился от утреннего света. Над ним нависла красная мясистая физиономия.

– Чего спишь посреди дороги? Нашел, где спать!

– Приехали?

– Ты чего спрашиваю, посреди дороги разлегся?

Лобанов хотел что-то ответить, но у него вместо ответа получилось какое-то невнятное мычание.

– Пил?

Лобанов покачал головой. Он смотрел на человека, склонившегося над ним, и никак не мог поверить, что все закончилось.

– Да что случилось-то? Поломался?

– Там люди.

– Где?

Лобанов попытался приподняться с сидения, но он словно примерз к нему. С трудом привстал. Тело было неподвижным. Вспомнился Карбышев, залитый на морозе ледяной водой.

– Там люди. За поворотом. Вернее, были люди. Произошла авария.

— Как были?

– Теперь мертвые. Трое.

– Ты? – ужаснулся гость.

– Нет.

– А кто же?

– Не знаю.

– Так чего здесь сидишь-то?

– Их охранял. Они прямо за поворотом. Кто бы первый поехал – разбился.

Первым был этот мясистый водитель….

– Давно?

– С вечера.

Мясистый присвистнул и с недоверием посмотрел на водителя большегруза.

– Слушай, друг, надо гаишников вызвать, – встрепенулся Лобанов, – мне не доехать, соляры нет.

– А точно не ты их? – усомнился мясистый.

– Говорю же тебе. У меня и повреждений нет. Хочешь, сходи, посмотри, какая там авария, как их вжало.

– Еще чего, – замотал головой мясистый.

– Поехали в ГАИ, – сказал Лобанов.

– Ты вот что. Ты давай побудь тут, а я мигом.

– Не веришь мне? Думаешь, довезешь до города, и я убегу? Так я бы давно убег.

– Не убег бы. Замерз в лесу.

– Да не убегу я никуда, что за глупость! – рявкнул Лобанов.

– Нет, давай посиди тут. Нас подожди. Мы скоро.

– А не обманешь? – произнес Лобанов, и это получилось так жалобно, что у мясистого смягчился голос:

– Нет. Только смотри, никуда не уезжай!

– Хотел бы так давно уехал. А сейчас у меня и в баке-то пусто. Подлей немного, хоть согреться.

– Давай пока дуй ко мне в кабину.

Нетвердой походкой Лобанов кое-как доковылял до машины. В кабине было тепло, чисто и пахло пирогами.

Мясистый в это время заливал солярку в бак лобановского большегруза.

– Согрелся? – спросил он, забираясь в кабину.

Лобанов не ответил.

– Голодный?

Лобанов снова молчал. Здесь в тепле на него навалилась такая усталость, что не мог ворочать языком.

– Онемел, что ли? А совсем недавно разговаривал.

Мясистый достал термос. Налил чаю и протянул замерзшему Лобанову. Тот крепко вцепился в кружку и взахлеб, обжигаясь, стал пить горячий напиток.

– Хорош чай! – повторял он отхлебывая.

Мясистый смотрел на него, и было видно, он не знает, что и подумать. Чудаковатый какой-то…

— Схожу посмотрю, что за авария там. Может, тебе приснилось? Пил, поди... Вон как тебя лихорадит.

– Куревом не угостишь? – спросил Лобанов, допивая чай.

– Не курю.

– Надо ехать, – сказал Лобанов, протягивая кружку, – спасибо.

Мясистый, всё же, сходил посмотреть на разбитую легковушку, потом уехал в ГАИ, пообещав вернуться и как можно скорее.

– Гляньте-ка, а он все дрыхнет! – услышал Лобанов знакомый голос.

– Приехали? – произнес он ту же самую фразу, что и тогда, когда первый раз увидел мясистого.

– Приехал, приехал, гостей привез.

К машине подходил гаишник. Молодой, но важный.

– Здравствуйте, ваши документы.

Лобанов из нагрудного кармана достал бумаги и протянул инспектору.

– Выйдите из машины.

Лобанов с трудом выбрался из кабины.

– Ну-ка, дыхни! – перешел гаишник на «ты».

Лобанов дыхнул. Гаишник явно был раздосадован.

– Не пил я, командир.

– Вид у тебя странный.

– Так не спал ночь, замерз. Никак согреться не могу.

– Пройдемте в машину, – гаишник вновь перешел на «вы».

В машине ГАИ Лобанов попросил сигарету. Закурил. А затем двум инспекторам под запись подробно рассказывал, что произошло. Они смотрели на него недоверчиво и с подозрением. После рассказа пришлось идти на место происшествия. С ними отправился мясистый. Теперь оказалось, он знал погибших. Всё охал:

— Матерь Божья!

Лобанову на месте пришлось снова, преодолевая дикую усталость, повторить рассказ. Пока гаишники что-то там замеряли, составляли схему происшествия, Лобанов с мясистым разговорились. Мясистого звали Анатолий Яцюк. Он возвращался домой с вахты.

– Так ты говоришь, знал их?

– Знал. Хорошо знал. Мишка с моим младшим брательником вместе учились. Женка его Светка, пока замуж за Мишку не вышла, жила с родителями неподалеку от нас. Противная баба была, вредная. Мишку все время долбила. Ой, – осекся Яцюк, – про мертвых или хорошо или ничего.

– А старушка кто им? Мать чья-то?

– Мишкина. Софья Андреевна. – Яцюк перекрестился. — Учительницей раньше работала до пенсии. Хорошая, говорят, добрая была. Начальные классы вела, но я у нее не учился.

Анатолий помолчал.

– Правда, потом Мишка со Светкой и тремя их дитенками в город уехали. Но приезжали часто в деревню своих попроведовать. Когда Софья Андревна одна осталась, мужик ейный помер, отчим Мишкин, то Мишка хотел ее в город забрать, а она ни в какую. Говорит, не приживется она там, в городе. Пока, говорит, могу – буду жить здесь, у себя дома в деревне, ни от кого не зависеть. Да и со Светкой, попробуй, уживись! Ой… — Яцюк замолчал, перекрестился в сторону легковушки: — Прости меня Бога ради. Но они, Мишка со Светкой, частенько Софью Андревну к себе погостить брали. У нее сердце болело, она всякие обследования в городе проходила. Вот они и возили ее в больницу на приемы к врачам. Потом она у них побудет, они ее обратно тащат. Вот и в этот раз за ней приехали, в город отвезти. На приемы, наверное….

К ним подошел гаишник, который молодой да важный. Но сейчас важность с него куда-то слетела.

– Вы хоть понимаете, что вы совершили? – спросил он, обращаясь к Лобанову.

– Что? – насторожился тот.

– Ну типа того… подвиг.

– Ух, – выдохнул Лобанов, – я-то думаю, что я не так сделал, следы уничтожил или еще что.

– Конечно, подвиг! – Яцюк вдруг неловко приобнял Лобанова. – Я ведь ехал, не зная, что там за поворотом. А там воно, что оказывается. Он меня остановил… – Он вовсю тряс Лобанова. – Еду, гляжу, машина стоит средь дороги, подхожу, а в ней человек спит. Оказывается, меня караулит. Говорит, так, мол, и так. Я чаем его напоил и сразу же метнулся за гаишниками, в ГАИ, то есть, – поправился он, глядя на молодого инспектора.

– Все-таки вы сибиряки особенные. Надежные, – сказал человек в форме, – у меня тоже тесть сибиряк. Хороший мужик. Суровый, правда, но все равно хороший. А моя жена дочь его красавица сибирячка. Нигде таких красивых женщин не встретить, как в Сибири. А как могут любить сибирячки!.. – Вдруг разоткровенничался он. — Я жене говорю: любите нас, а мы все одолеем, кулаки сожмем и одолеем! – Инспектор при этом сжал кулак. Кулак получился большой, но какой-то очень интеллигентный. За ним это жест повторил Яцюк. Кулак его был огромный и мясистый подстать физиономии. Лобанов тоже сжал кулак, но почувствовал резкую боль….

– А я вот из-под Подольска, – словно извиняясь, сказал гаишник, – не сибиряк.

– А что Сибирь, не Россия что ли? – удивился Лобанов. – Россия. Какая разница, сибиряк не сибиряк. Мы русские. Ты русский, я русский, и Яцюк русский, – сказал Лобанов, глядя на мясистого Яцюка, после чего все трое весело рассмеялись.

– Удачи вам, Лобанов Владимир, – сказал инспектор, протягивая документы, и делая акцент в имени на последний слог, – помощь нужна? Справитесь?

– Не беспокойтесь, доеду. Тут немного мне до дома осталось. А дома баня. Я бы пригласил вас попариться, но больно в бане петь люблю. Боюсь, не выдержите пения моего, жар выдержите, а пения нет. Ну, бывайте, – Лобанов пожал руки инспектору и Яцюку.

Затем, махнув рукой, он направился в сторону своего большегруза. Через несколько шагов остановился, повернулся, чтобы в последний раз посмотреть на разбитую легковушку.

– Володь, забыл чего? – спросил Яцюк.

– Попрощаться, – ответил Лобанов и зашагал к своей машине.

Через две недели Яцюк навестил Лобанова в больнице. Пришлось посетителю немного подождать, так как затянулась перевязка. А в больничном вестибюле Лобанова из перевязочной ждал не только Яцюк, а и многие друзья-водители. Увидев Владимира, они весело приветствовали его. Потом говорили про рейсы, шутили, курили и… поочередно держали папиросу Лобанову.

А когда время посещения истекло, его друзья вышли на улицу и тоже курили, но молчали. «Отъездился, браток», – думал каждый из них о Владимире.