Семена и всходы

Прежде чем прийти в журналистику церковную, в епархиальный журнал, я долгие годы работала в светских СМИ, писала о преступности, о работе правоохранительных органов, освещала громкие, общественно значимые судебные процессы. Много всякого прошло перед моими глазами, многое теперь осмысляется заново, возвращается болью, ужасом, отчаянием от собственной вины (потому что требованиям, которые эта работа предъявляет человеку, слишком трудно соответствовать) или от чужого падения. И о многом хочется написать, когда посмотришь иными уже, не совсем репортерскими глазами.

В огромном проценте случаев такие преступления – убийства, разбои, изнасилования, страшные избиения и т.п. – совершаются либо подростками, либо очень молодыми – до 25 лет – людьми. Если эти мальчики (а подчас и девочки) из неблагополучного социального слоя, из пьющих, совершенно одичавших семей, из сиротских интернатов, тогда их поведение понятно, точнее – легко объяснимо. А когда это дети из семей обеспеченных и внешне благополучных…

Честно признаюсь, со статистикой такого рода я незнакома, но, по моим наблюдениям, «благополучная» молодежь на нашем криминальном поле заметно теснит неблагополучную. Среди молодых и юных убийц, прошедших перед моими глазами за 10–12 лет, начиная примерно с 1997-го, не было ни одного детдомовца, ни одного юного беспризорника. Зато были студенты престижных вузов и перспективных колледжей. Были дети весьма солидных и уважаемых родителей.

Вот о родителях-то мне и хотелось здесь сказать.

Один из незабываемых случаев. Три мальчика, не достигших еще возраста уголовной ответственности (то есть 14 лет), от нечего делать лазали по недостроенной, законсервированной многоэтажке. В одной из будущих ее квартир они увидели человека, спавшего на бетонном полу, точнее – на расстеленных газетах. Вид у спящего был непрезентабельный. Рядом стояла банка с самогоном. В общем, это был совсем не тот человек, с которым, по их мнению, надо сколько-нибудь считаться. Один из мальчиков предложил позабавиться: поджечь спящего. Зажигалка у ребят имелась, и ярко-желтой технической ваты кругом валялось достаточно. Нет, они не хотели его убивать. Они хотели только посмотреть, как он вскочит с выпученными глазами…

Человек сгорел. Впоследствии выяснилось, что у него были близкие, была семья, работа, но он страдал клиническим алкоголизмом и невыносимо этого стыдился. Потому и прятался от всех на стройке, когда у него начинался запой.

Как вы уже поняли, уголовная ответственность деткам не грозила. Но следователь, которому выпало проводить проверку «по данному инциденту», рассказывал мне, чем поразило его поведение родителей, точнее – мам этих мальчиков:

– Они так со мной разговаривали, будто я перед ними виноват. Сразу дали понять, что законы знают, что детей своих в обиду не дадут. Начали угрожать: если в прессе появятся хотя бы имена, не говоря уж о фамилиях, мы будем на вас жаловаться…

Так ведут себя не все, нет, но очень многие родители, дети которых стали убийцами, насильниками, грабителями. Я знала даму в звании подполковника, занимавшую неженскую должность – заместителя начальника криминальной милиции одного из районных отделов внутренних дел. У нее был 17-летний сын. Когда оперативникам другого райотдела удалось этого юношу задержать, а следователи собрали наконец в одно уголовное дело огромный объем информации, стало возможным говорить о том, что этот мальчик виновен в десятках уличных изнасилований. Десятки жертв – в основном несовершеннолетние девушки – его опознали. Причем ни одна из этих юных жертв не водила с ним дружбы, не знала его до роковой встречи в темном подъезде или вечернем парке… Мой коллега написал об этом, не назвав фамилии насильника, однако упомянув, что мать его работает в органах. На следующий день эта мама позвонила автору заметки и пообещала ему большие неприятности. К счастью, поддержки среди «братьев по оружию» подполковница не нашла: они в большинстве своем давно уже знали, что представляет собой ее отпрыск, и испытывали к нему отвращение. Из милиции этой женщине пришлось уволиться. Но это не помешало ей подать на журналиста в суд: нарушил-де презумпцию невиновности – и долго мотать ему нервы. По словам коллеги, она сказала ему так: «Да, я вырастила зверя, но не позволю вашим газетам об этом писать».

Мне до сих пор тяжело вспоминать о «скинхедском деле», об атмосфере, царившей в зале суда. Восемь мальчишек, вдохновленных идеей «очищения России от всех этих черных», буквально растерзали 34-летнего аварца, отца четверых детей, совершенно ни в чем не повинного, не торговавшего, если уж на то пошло, на рынке, напротив – работавшего механиком в жилкомхозе. Поздним вечером он возвращался со смены домой. Внешность его происхождения практически не выдавала. Но вот беда: зазвонил сотовый, и он ответил кому-то из родных на родном, естественно, языке. А «очистители России» услышали…

Надо сказать, что преступления, совершаемые «национал-радикалами» (обыкновенным зверьем, нашедшим для себя идейный повод и оправдание), всегда находят у нас некую неочевидную защиту: «Нет, я не за то, конечно, чтоб убивать, но мы все должны понимать: если проблема засилья инородцев не будет решена…» Но в данном случае защита была совершенно очевидной, неприкрытой. На каждого из обвиняемых приходилась пара родителей да плюс еще какие-то родственники, и всё, что мы от них за эти дни услышали, я здесь повторять не буду.

Еще один эпизод. Маму молодого обвиняемого не пускают в зал суда, потому что она свидетель по делу. Она мается в коридоре. А в перерыве кидается к адвокату: «Ну что там мой? Ничего лишнего не брякнул? Нет? Сказал, как вы велели? Ну, слава Богу!» Ничего себе, слава. Студенты юридического колледжа – в их числе и ее чадо – бурно отмечали сданный зачет, и у них возникла идея: пойти на улицу и кого-нибудь там побить. Неважно кого, лишь бы побить. На улице им попался 37-летний художник, добрый и талантливый человек, его многие в городе знали. Через час после встречи он уже лежал в морге. Родные и друзья искали его несколько суток, а когда наконец нашли – не узнали…

Удивительно ли, что дети этих родителей стали преступниками, если родители уже заранее были готовы защищать и оправдывать преступление?

Чуть было не продолжила тем, что ни в одном из родителей, дети которых убивали и калечили чужих детей, не было подлинного раскаяния – раскаяния в том, что вырастили и воспитали чью-то смерть. Однако споткнулась. Обратила к себе вопрос: а не много ли ты на себя берешь? вправе ли ты этих людей (родителей) судить? Так, как эта подполковница, ведут себя всё же не все. И потом: никто из них такого не ждал, не предвидел, не увидел бы даже в страшном сне. Ни они сами, ни их собственные родители никогда никого не убивали и были – как им казалось – безмерно от таких вещей далеки… То, что представляется отсутствием раскаяния, на поверку может оказаться просто глубоким шоком, а защитное поведение – естественным проявлением материнской природы или болезненным искажением отцовской ответственности. Они просто огрызаются как затравленные звери, вот и все. Ведь если увидеть все по-настоящему, то им хуже, чем родителям жертв, хотя родители жертв никогда в это не поверят.

Постараемся не судить, а просто задать себе вопрос: что есть раскаяние? Это, для начала, переосмысление своей жизни, а затем – изменение себя. А переосмыслить свою жизнь непросто именно тогда, когда ты сам себе кажешься вполне положительным и пристойным – ну никак уж не хуже других.

Переосмыслить свою жизнь трудно еще и тогда, когда ты вообще не научился осмыслять. Тогда ты действительно не увидишь своей вины. Я помню одну женщину, которая была, может быть, наиболее близка к раскаянию – потому что не имела, в отличие от других, возможности «качать права». Преступление, совершенное ее 15-летним сыном, – убийство трех девочек-подростков в районном городке – вызвало огромный резонанс, и эта мама была действительно затравлена. Мне было ее очень жаль. Я видела, что она пытается доказать всем – и себе тоже, – что она не виновата. Ее бросил муж, ей одной было неимоверно трудно с этим ребенком, она просто не справлялась с ним. Она ничего не делала для того, чтобы он стал убийцей; а что, скажите, она могла сделать для того, чтоб он убийцей не стал?.. (Кстати, отец этого подростка так на общественном горизонте и не появился. Оставил бывшую супругу в одиночестве: ходить по улицам, встречаться с родителями жертв, давать показания в суде…)

Как все же это происходит, из какого семечка вырастает убийство – не в канаве, не на задворках, а в приличной современной оранжерее?

Семена, из которых оно может впоследствии вырасти (дай Бог, чтоб не выросло!), мы можем видеть ежедневно – в общественном транспорте. В салон автобуса входят мама с сыном, сыну при этом – от 7 до 17. Свободное место только одно. Мама говорит возлюбленному чаду: «Садись», – и оно спокойно усаживается. Мама стоит рядом, для мальчика это норма. Надеяться на то, что этот мальчик уступит место чужой маме, бабушке, – просто смешно. Чужая мама или бабушка не имеют значения: их вообще не стоит замечать. Это не только характерная черта поведения многих сегодняшних подростков, но и симптом страшного разобщения в населении нашем, то бишь в народе, если нас можно еще этим словом называть: детям подспудно внушается, что незнакомый человек – это не человек. Его голос, его слова – не более чем шум.

– Я попросила мальчика лет десяти убрать велосипед, который лежал поперек пешеходной дорожки, – рассказывала мне недавно расстроенная коллега, – и увидела, что он совершенно никак на мои слова, на меня не реагирует, что я для него – пустое место. Он не упрямится, не вредничает, не ведет себя мне назло, нет – он просто не видит меня и не слышит. Как это страшно!

Страшно на самом деле – потому что любое преступление начинается именно с этого: другой человек – не человек; его страдания и сама его жизнь не имеют никакого значения.

Когда мальчик из приличной семьи в 16 лет становится убийцей, это не может быть случайностью. Конечно, я перегнула бы палку, если бы написала: «Это оттого, что родители не верили в Бога, не ходили в церковь, детей не воспитывали в Православии». Неверующих (не воцерковленных, по крайней мере) родителей, которые, тем не менее, воспитали своих детей нравственно здоровыми, сколько угодно. Но это означает, что в них, вопреки личному неосознанию, сохранилось, жило и действовало то, что на самом деле только от Бога в человеке. Потому и не наступил для них черный день, не предстали они перед самым страшным из земных, по крайней мере, судов, не оказались в детях своих осужденными. Ну, а у других родителей, в других семьях вышло иначе. И после того, как это вышло, нельзя, кажется, не задуматься о Боге. А задуматься о Нем – значит действительно раскаяться. К самокритике, к осознанию своих ошибок и заблуждений способен и неверующий человек, но раскаяние в христианском смысле – это ведь не совсем то же, что сожаление о своих ошибках. Раскаяние – это возвращение туда, куда блудный сын возвращался, – в Дом Отца. Сожалеть об ошибках бывает поздно, когда непоправимое уже произошло. А вот раскаиваться, исцеляться постепенно, шаг за шагом двигаться к Отцу – это не поздно никогда. Ну хотя бы первый шаг сделать…

Но я не знаю, сделал ли кто-то из них этот шаг. Иногда (потому еще, может быть, что я читаю много писем от заключенных) мне кажется, что этот шаг сделают скорее дети, чем их родители. И почему так?