Святой император Юстиниан и его эпоха. Часть 3. Внутренняя политика императора

Сайт «Православие.ру» продолжает публикацию фрагментов новой книги церковного историка и канониста протоиерея Владислава Цыпина «История Европы дохристианской и христианской».

Части 1, 2

Одна из причин политических успехов Юстиниана – основательно продуманный и удачный подбор помощников и исполнителей его правительственной воли. Самым верным помощником была святая Феодора, которая имела столь влиятельное положение не из-за чрезмерной зависимости автократора от нее – как это представляют вслед за автором пресловутых «Анекдотов» недоброжелатели Юстиниана, – а благодаря своему уму, интуиции, воли, благодаря способности быть мудрым советником. Уважение Юстиниана к дарованиям жены особенно выросло после мятежа «Ника», когда Феодора настояла на продолжении борьбы в ситуации, казавшейся уже самому императору безнадежной, и эта ее решимость не была посрамлена.

Святой император Юстиниан со своим окружением. Мозаика

Юстиниан предоставил супруге право отдавать распоряжения должностным лицам, включая самых высокопоставленных чиновников и даже генералов. Более того, имя Феодоры было введено в присягу, которую давали военачальники, префекты, правители провинций и епископы. Сохранился текст присяги, принесенной префектом претория Иллирика при вступлении в должность: «Клянусь Господом Всемогущим, Его единородным Сыном Иисусом Христом, Господом нашим, Святым Духом, Марией, святой и славной Богоматерью, непорочной, четырьмя Евангелиями, которые я держу в руках, святыми архангелами Михаилом и Гавриилом, что я сохраню совесть чистой по отношению к нашим божественным и благим владыкам Юстиниану и Феодоре, что я буду нести верную службу ради них, исполняя те поручения, которые были даны мне их любовью. Я охотно приму любые трудности и тяготы, которые принесет мне моя должность, которую мне доверили в интересах империи и государства. Я нахожусь в лоне святой, кафолической, апостольской Божией Церкви, ни под каким видом ни в чем я не буду противостоять ей и всей полнотой своей власти я никому не позволю делать этого. Я также клянусь, что действительно ничего никому не дал и не дам за то, что получил должность, которую мне доверили… И если я не исполню всего, что обещал, то пусть я буду наказан страшным приговором нашего великого… Бога и нашего Спасителя Иисуса Христа, на этом и на том свете, судьбой Иуды, проказой Гиезия… ужасом Каина, пусть меня подвергнут тем наказаниям, которые предусматривает закон любви Божией»^[1].

Имя Феодоры стояло на императорских печатях рядом с именем Юстиниана, оно начертано было на фасадах церквей и на городских воротах, ее мозаичные изображения украшали стены храмов, в городах империи воздвигались ее статуи. Путешествовала она в сопровождении свиты и эскорта, подобно самому Юстиниану. В его актах нередко говорилось о том, что решение принято было им по совещании со своей супругой. Один из примеров подобного упоминания Феодоры содержится в 16-й новелле: «Все это обсудив и посоветовавшись с данной нам Богом благочестивейшей супругой… мы издаем настоящий закон…»^[2]. Сама Феодора в послании одному из персидских сановников откровенно писала: «Император никогда ничего не решает, не посоветовавшись со мной»^[3].

Феодора принимала послов, вступала в дипломатическую переписку с германскими королями, министрами иранского шаха. От нее зависели назначения, увольнения или низложения ближайших советников императора, военачальников, правителей провинций, епископов, включая и Римского папу. В «Тайной истории» Прокопия участие Феодоры в делах государственного правления представлено как скандальное, но очевидно, что, с одной стороны, все ее деяния были санкционированы законным носителем верховной власти – ее супругом, а с другой – никто из современников, в том числе и ее подпольный обличитель, не отказывали ей в незаурядном уме.

Прокопий представил Феодору безжалостной и мстительной правительницей. В подтверждение своей характеристики он приводит ряд примеров расправ над неугодными вельможами и частными лицами, досадившими ей, и среди них случай со знатным молодым человеком по имени Васиан, о котором ей передали, что он бранил ее. Узнав о гневе августы, Васиан укрылся в храме архангела Михаила, а Феодора «тотчас направила к нему архонта, повелев… приписать ему мужеложество. Архонт извлек его из храма и подверг невыразимо мучительному наказанию. И весь народ, видя, какие несчастья выпали на долю человека благородного и искони воспитанного в неге, тотчас преисполнился сострадания… и с плачем принялся кричать до небес, прося пощадить юношу. Та же подвергла его еще более тяжкому наказанию, отсекла ему срамные места и погубила, не имея против него никаких улик, а имущество отписала в казну»^[4]. Этот рассказ трудно принять за правдивый. Публичное оскорбление августы само по себе тянуло на пытки и смертную казнь, так что не было нужды приписывать «благородному» юноше не содеянные им преступления. А о том, что содомские грехи не были изжиты в империи и во времена Юстиниана, явным образом говорит изданный им эдикт, о котором пишет тот же Прокопий: «Он запретил законом мужеложество, подвергая дознанию случаи, имевшие место не после издания закона, но касающиеся тех лиц, которые были замечены в этом пороке задолго до него… Изобличенных таким образом лишали их срамных членов и так водили по городу»^[5]. Представляется, что «воспитанный в неге» Васиан и был одним из тех, кто подпал под действие этого закона. И его брань в адрес Феодоры, вероятно, не предшествовала процессу против него, слишком уж это было бы безумно – совершить принародно тяжкое политическое преступление – оскорбление величества – и затем сразу искать убежища в храме, но это была отчаянная выходка жертвы, уже обреченной на кару. Прокопию вольно было гневаться по поводу учиненной над Васианом казни, но даже он не утверждает прямо, что обвинение было ложным, считая его скорее недоказанным и, кроме того, очевидно, полагая, что подобный образ жизни не заслуживает наказания.

Попечение власти, и в особенности Феодоры, об общественной нравственности не вызывало сочувствия у Прокопия, об этом выразительным образом свидетельствует то, в каком свете он представил ее деяние, казалось бы, заслуживающее лишь похвалы: «Собрав более 500 блудниц, которые торговали собой посреди агоры за три обола – только чтобы не умереть с голоду, – и отправив их на противоположный материк, она заключила их в так называемый монастырь Раскаяния, принуждая их переменить образ жизни»^[6]. Каковы же комментарии Прокопия на сей счет? «Феодора… радела и о том, чтобы придумать наказания для тех, кто грешил своим телом»^[7], в результате некоторые из блудниц «ночью бросились с высоты и таким путем избавились от нежеланной перемены»^[8]. Не исключено, конечно, что нашлись столь пылкие любительницы трех оболов, что, лишившись такого великолепного заработка, они предпочли покончить с собой, но даже Прокопий не утверждает, что большинство невольных затворниц жалело о перемене образа жизни. И уж во всяком случае Феодора в этой истории выказала себя истинной христианкой, готовой протянуть руку помощи грешнице ради ее покаяния и исправления. Ш. Диль, не сомневаясь в добрых намерениях, которыми она руководствовалась, устраивая монастырь, делает при этом не лишенное интереса предположение биографического характера: «На азиатском берегу Босфора в старинном императорском дворце она основала для покаявшихся монастырь “Метанойя”, то есть “Покаяние”. А во избежание впредь всякого искушения для несчастных… она пожертвовала этому благотворительному учреждению огромный капитал. Следует ли предполагать, что ее стремлению освобождать на свои средства бедных девушек от “ига их позорного рабства” отчасти способствовали личные воспоминания?.. Возможно. Но даже и в этом случае такая забота… делает ей честь»^[9].

Святая Феодора скончалась 29 июня 548 года, не дожив до 60 лет, – вероятно, от рака. Болезнь причиняла ей мучительные страдания, которые она переносила без жалоб и ропота, как истинная христианка. Император Юстиниан был потрясен утратой и сохранил благодарную память об усопшей. С тех пор он имел обыкновение клясться ее именем и, чтя свою верную помощницу и советницу, оставил на службе всех, кто пользовался ее покровительством при жизни. Православная Церковь прославила Феодору как благоверную царицу, но ее почитание не было усвоено на Западе. Хуже того, там о ней сложилось дурное мнение, поздним отголоском которого может служить вульгарная брань кардинала Барония, назвавшего ее «отвратительной тварью, второй Евой, слишком послушной змию, новой Далилой, второй Иродиадой, жаждущей крови святых», и даже «гражданкой ада, покровительствуемой демонами, одержимой духом сатаны, подстрекаемой диаволом, с остервенением стремящейся разрушить единодушие, купленное кровью исповедников и мучеников»^[10]. И весь этот каскад ругательств Бароний излил по поводу обид, причиненных не лучшим римским папам – Сильверию и Вигилию.

У Юстиниана и Феодоры не было общих детей. Правда, от первого брака у Феодоры была дочь, о муже которой ничего не известно, но родившийся от нее внук Феодоры, по имени Афанасий, стал монахом; до его пострига бабушка хотела женить его на дочери полководца Велисария, но эти ее матримониальные планы не удалось осуществить, и внук всесильной августы не принимал участия ни в делах государственного правления, ни в жизни двора. Но старшая сестра Феодоры была выдана замуж за высокопоставленного и выдающегося военачальника Ситту, который был другом юности Юстиниана и навсегда сохранил приязнь императора. Племянница Феодоры София вышла замуж за родного племянника Юстиниана Юстина, матерью которого была сестра императора Вигиланция.

При жизни Феодоры, однако, не он, а двоюродный брат Юстиниана Герман (которого, впрочем, некоторые историки, в том числе Ш. Диль, считают племянником императора^[11]) пользовался наибольшим авторитетом и властью из всех родственников Юстиниана, несмотря на неприязнь к нему Феодоры, которую она питала, возможно, из-за того, что видела в нем соперника более близкого ей родственника императора – Юстина, так что у ее влияния на мужа, как видим, были границы. Дело в том, что Герман, имевший сан патриция, был выдающимся военачальником, полководческий дар которого нельзя было не оценить: «Одно его имя нагоняло ужас на врагов… Таково было его обаяние, так велико доверие, внушаемое им войскам, что при одном объявлении похода под его начальством самые доблестные солдаты спешили под его знамена, и даже варвары гордились службой под его командой… Не менее достойно он вел себя и в гражданской жизни. Во дворце, как и на форуме, всегда исполненный достоинства и спокойствия, он употреблял свое влияние лишь на ниспровержение интриг»^[12]. Популярности Германа способствовала и его незаурядная щедрость. Несмотря на всеобщую любовь к ипподрому, жители столицы умели оценить и такую его черту, как отсутствие страсти к конским бегам. Женат он был на знатной даме варварского происхождения – внучке Теодориха Великого, так что это был династический брак в собственном смысле слова, в котором родились два сына – Юстин и Юстиниан – и дочь Юстина. Герман скоропостижно умер в Сардике в 550 году, вскоре после того как был назначен командующим войсками, отправляемыми в Италию для наведения там порядка.

Сенатор Ареовинд был женат на племяннице Юстиниана и дочери Вигиланции Прейекте. После разгрома королевства вандалов он был поставлен правителем Африки и пал там в 546 году жертвой заговора.

Среди самых приближенных к Юстиниану сановников, не принадлежавших к дому императора, были великие полководцы Велисарий и евнух Нарсес, начальник дворцовой стражи Маркелл, выдающиеся дипломаты Петр и Гермоген, по происхождению гунн. Сохранился список высших должностных лиц государства на 18 марта 536 года. В нем присутствуют имена префекта столицы Патрикия, магистра оффиций (то есть начальника дворцовых служб) Василида, комита священных щедрот (то есть министра финансов) Стратегия, квестора (то есть своего рода министра юстиции) Трибониана – составителя «Corpus juris civilis», комита приватных имуществ императора Флора. В этом же списке значатся имена магистров militum praesentalis – командующих войск, расквартированных в столице и близ нее: племянника императора Германа, мужа сестры Феодоры Ситты и Максенциана.

В списке находим и префекта претория Иоанна Каппадокийского, который играл ключевую роль в правительстве. Прозванный так по месту своего рождения, он происходил из низов общества и, не получив образования, оставался до конца своих дней малограмотным человеком, но отличался незаурядным умом. Назначенный управлять финансами империи, он был неистощимо изобретателен в отыскании средств пополнения казны, придумывая все новые и новые статьи налогообложения и выказывая неограниченную беспощадность в выколачивании недоимок, применяя для этого пытки и казни. Пополняя имперскую казну, он не забывал и о себе самом, сколотив огромное состояние. Он не был скопидомом и скрягой и тратил большие деньги на прихоти, в особенности гастрономические: подобно многим римским сановникам языческой эпохи, он был тонким гурманом, ценителем изысканных блюд и при этом редкостным обжорой, так что с трудом вставал из-за стола, даже когда этого требовали неотложные государственные дела. А кроме того, на его содержании были многочисленные наложницы, в окружении которых он без стыда появлялся где угодно и даже в императорском дворце. Будучи человеком, не привыкшим ни в чем себя ограничивать и ничего не боявшимся, он легко запускал руку в имперскую казну, которой управлял, наживался на поставках воюющей армии и позволял своим агентам в провинциях подражать ему в казнокрадстве, лишь бы при этом должным образом пополнялась и не истощалась сама казна. В 531 году Иоанн был назначен префектом претория. Это он распорядился снабдить армию, отправившуюся в Африку на войну против вандалов под началом Велисария, плохо пропеченным хлебом, что сделано было ради экономии средств, и многие воины, евшие этот хлеб, заболели и умерли, но, разоблаченный Велисарием, он не пострадал, потому что Юстиниан ценил его таланты, снисходительно относясь к его корыстолюбию и моральной нечистоплотности. Его, как, впрочем, и Трибониана, подозревали в приверженности язычеству. Чтобы отвести подобные подозрения, он регулярно приходил в церковь, но молва утверждала, что во время богослужения Иоанн бормотал языческие заклинания. Современники считали его человеком суеверным, доверявшим предсказаниям гадателей и колдунов, а многие прямо обвиняли его в чародействе.

Народ его ненавидел, и эта ненависть с особенной яростью выплеснулась во время восстания «Ника», одной из причин которого и были его зловещие художества. Император, чтобы утихомирить страсти толпы, пообещал отправить Иоанна в отставку и после подавления мятежа выполнил это обещание. Когда его преемником был назначен Фока, столичные жители по собственному почину воспевали благодарственные молитвы Богу. Новый префект, однако, несмотря на свою добросовестность, не имел способностей предшественника – его таланта быстро добывать деньги на непредвиденные государственные расходы, и в 534 году Юстиниан вернул Иоанна Каппадокийского на его прежнее место. Четыре года спустя он был удостоен звания консула, а затем стал патрицием. В ту пору столь высоких отличий чаще удостаивались родственники императора, чем частные лица.

Феодора Но в 541 году звезда непотопляемого вельможи закатилась. Иоанн навлек на себя всеобщую неприязнь в основном тем, что обнаруживал неумолимую жестокость и изобретательность в выколачивании недоимок, отчего несли убыток богатые и страдали бедные. Его моральная нечистоплотность обостряла ненависть к нему. Врагов у Иоанна было много, но справиться с ним удалось лишь самой Феодоре. Для сокрушения императорского фаворита придумана была интрига, стоящая по своей изобретательности и рискованности воинских стратегем или, лучше сказать, операций спецслужб. Помощницей Феодоры в этом предприятии взялась стать ее близкая подруга – супруга Велисария Антонина. Она сблизилась с единственной и любимой дочерью Иоанна Евфимией, в ту пору еще весьма юной и неопытной. Заслужив ее доверие, она в беседах с нею стала сетовать на пренебрежение, оказываемое императором ее мужу Велисарию, который «расширил Римскую державу гораздо более прежнего, привел в Византий двух пленных царей с такими великими богатствами, а со стороны Юстиниана получил одну только неблагодарность». Евфимия, ненавидевшая правящую чету, вероятно, из-за известной ей неприязни Феодоры к ее отцу, не заметила подвоха и обратилась к Антонине с пылким укором: «Но в этом, дорогая моя… виноваты вы сами: имея возможность, вы не хотите пользоваться своей силой и влиянием». Антонина возразила: «Мы не можем, дочь моя, попытаться произвести переворот в армии, если нам в этом деле не окажет содействия кто-нибудь из тех, кто находится здесь. Если бы твой отец захотел, мы очень легко могли бы приступить к делу и совершить то, что угодно Богу»^[13]. Евфимия приняла слова мнимой подруги за чистую монету и, что еще более удивительно, убедила отца включиться в заговор. Тот согласился на авантюру, вероятно потому, что доверял предсказанию о том, что он будет царем. После устранения Юстиниана он, конечно, надеялся избавиться и от Велисария. По его просьбе Евфимия устроила ему встречу с Антониной. Договорившись о перевороте, они условились, что следующая встреча между ними состоится уже только после отъезда Антонины из столицы в пригородное имение Велисария Руфинианы, названное так по имени своего прежнего владельца Руфина, префекта претория времен Феодосия Великого, куда Иоанн должен был прибыть в условленное время. Феодора была посвящена во все перипетии мнимого заговора.

В согласованный день Антонина и Иоанн приехали в Руфинианы, а Феодора доложила мужу о преступном замысле Иоанна и сама распорядилась отправить в имение Велисария воинский отряд во главе с комитом экскувитов Маркеллом и препозитом священной спальни евнухом Нарсесом с приказом убить Иоанна, если тот выкажет готовность совершить переворот. По словам Прокопия, который ссылается на слухи, Юстиниан не хотел гибели Иоанна и послал к нему доверенного человека предупредить об опасности и сказать, чтобы он не вступал в контакт с Антониной. Но тот, уже предвкушая захват верховной власти, пренебрег предостережением и ночью встретился с Антониной вблизи ограды, за которой спрятались вооруженные люди. Когда они услышали, как Иоанн выразил готовность совершить покушение на императора и «подтвердил свое обещание самыми страшными клятвами, внезапно перед ним предстали Нарсес и Маркелл»^[14]. Они попытались выполнить приказ Феодоры, но в завязавшейся потасовке с телохранителями Иоанна Маркелл был ранен мечом. Иоанн бежал и, вернувшись в Константинополь, укрылся в одном из столичных храмов.

Оттуда он был переправлен в другой храм, находившийся в предместье Кизика, а там был рукоположен в сан пресвитера. Юстиниан решил его пощадить. Вероятно, он принимал его таким, каков он есть, не строя иллюзий по поводу его верности, но ценя его за финансовые таланты. Имущество отправленного в отставку префекта было конфисковано, но император и тут явил ему снисхождение, оставив в его распоряжении часть средств, позволявшую ему жить безбедно. Исполнением пресвитерской должности Иоанн не был особенно стеснен и обременен и продолжал жить в свое удовольствие и в роскоши.

Но в конце концов его настигло возмездие, которое он заслужил своей жизнью, полной приключений. Епископ Кизика Евсевий, ненавидимый подчиненным ему злополучным пресвитером, был убит прямо на городской площади двумя юношами. Для расследования преступления из столицы прибыли сенаторы. Подозрение в причастности к убийству пало на могущественного в прошлом Иоанна Каппадокийского, враждовавшего со своим епископом. Иоанн был арестован и брошен в тюрьму, а затем его «выставили голым, как разбойника или вора, и, нанося множество ударов по спине, принуждали его рассказывать о своей прошлой жизни… Затем, отобрав у него все деньги, нагим посадили его на корабль, бросив на него один только плащ»^[15], и под охраной стражников он был доставлен в египетский город Антинополь. Когда святая Феодора скончалась, Иоанн вернулся из ссылки в столицу, где умер в нищете.

После отставки Иоанна Каппадокийского замену ему нашли в лице Феодота, который дважды занимал должность префекта претория: в 541–542 годах и в 547 году; после первого отстранения Феодота от этой ключевой в центральной администрации должности ее занимал Петр Варсима, при котором, если верить Прокопию, была возобновлена продажа должностей, вероятно вновь допущенная императором ради покрытия дефицита казны.

В свое время император ценил Иоанна за энергию, с которой тот осуществлял его внутреннюю политику. Восстанавливая Римскую империю, стремясь расширить ее до тех пределов, в которых она оставалась до образования на западе варварских королевств, Юстиниан испытывал острую нужду в пополнении казны, которую истощали военные расходы. Главным средством поступления средств в казну служили налоги, бремя их несли все основные слои общества. Действуя руками Иоанна Каппадокийского и затем Петра Варсимы, император стремился увеличить налоговые обязательства чрезвычайно богатых провинциальных магнатов, тем самым одновременно решая и другую, уже не столько финансовую, сколько прямо политическую задачу – предотвратить превращение динатов в феодалов, способных разорвать империю на полусамостоятельные владения, подобные позднейшим западноевропейским сеньориям.

Средством противодействия феодальным поползновениям провинциальных магнатов служила сакрализация императорской власти, придание ей некоторых черт монархической репрезентативности, хотя юридически империя оставалась республикой, – панегиристы давно уже величали императоров василевсами, но в их официальную титулатуру это именование еще не входило. Той же цели содействовало и укрепление центрального правительственного аппарата, который при Юстиниане подвергся реформированию. С 541 года единственным консулом в империи остался сам император – ранее эту по своему происхождению республиканскую должность могли занимать как близкие родственники императора, так и – в отдельных случаях – лица, не принадлежавшие к его дому. Празднества, сопровождавшие вступление консула в свою уже вполне номинальную и церемониальную должность, требовали колоссальных расходов за счет самого консула – на устроение бегов на ипподроме и иных зрелищ, на раздачу подарков чиновникам и народу – и стали недоступными или разорительными даже и для состоятельных, но все-таки частных лиц.

Ш. Диль, опираясь на панегирическую поэму Кориппа, так описывает церемонию вступления императора в должность консула, которая совершалась каждый год 1 января, – консулат с самого начала ограничен был одногодичным сроком: «У ворот Халки в ожидании триумфального шествия теснилась толпа, а на трибунах, устроенных на Августеоне, городские корпорации и партии цирка занимали места для принятия императорских подарков, в то время как улицы убирались зеленью, коврами… шелковыми занавесами… В одной из зал на золоченых ступенях… ставили курульное кресло, все сверкающее золотом и драгоценными камнями. Император… усаживался на него, облаченный в трабею – античный… костюм древних римских консулов. На приветствие сената, введенного сюда, он отвечал раздачей великолепных подарков. Затем знаменитейшие риторы произносили по-гречески и по-латыни панегирики, получая в свою очередь щедрое вознаграждение… Потом один за другим, в иерархическом порядке, проходили перед ним бесчисленные чиновники, и каждый из них получал награду. После этого образовывался консульский кортеж: во главе слуги в пышных ливреях несли на своих плечах кресло… за ними следовал сенат в праздничных одеяниях; затем шла… многочисленная толпа придворных чинов и наконец, окруженный гвардейцами… при ослепительном блеске оружия, выступал император. Повернув под портиками, великолепная процессия выходила на Августеон и под шум приветственных криков пересекала площадь, чтобы вступить в Святую Софию. К подножию святых алтарей государь клал дары… и здесь, в залитом светом огней и свечей храме, благоговейно коленопреклоненный, он принимал благословения духовенства… По выходе из церкви он становился на триумфальную колесницу, и процессия медленно двигалась к Капитолию, сопровождаемая рукоплесканиями народа»^[16].

С тех пор как консулат стал исключительной принадлежностью императора, высшим титулом, доступным частным лицам, занимавшим ключевые посты в правительстве, остался сан патриция (или, как произносили это слово в уже по преимуществу грекоязычном Константинополе, патрикия), во времена раннего Рима принадлежавший потомкам исконных римлян, в отличие от пришлых – плебеев. Это звание носилось пожизненно, хотя, конечно, император мог лишить его сановника, совершившего преступление или по иной причине оказавшегося в опале, в то время как консулат был ограничен годовым или более коротким сроком, по истечении которого консулы становились консуляриями. Звание патриция предоставлялось также в качестве высшей награды королям варварских народов, вступавших в союзные отношения с империей, что, согласно представлениям, господствовавшим в Новом Риме, ставило их в положение, подобное позднейшему вассалитету, в большинстве случаев, конечно, фиктивному. Тем не менее, в глазах римлян и ромеев короли варваров с титулом патрициев были всего лишь архонтами, к которым причислялись и высокопоставленные чиновники империи.

Из высших должностных лиц империи при Юстиниане звание патриция носили Велисарий, Иоанн Каппадокийский, выдающийся дипломат Петр, занимавший с 539 года до своей кончины в 565 году должность магистра оффиций. Святая Феодора ценила его проницательный и изобретательный ум, его дипломатический талант. Он, по словам Ш. Диля, «представлял собой идеал светского человека, вежливого, чуждого всякой надменности, очень заботившегося о достоинстве и великолепии того двора, церемониальная часть которого была вверена его попечению и церемониал которого был им кодифицирован… Владея большим состоянием, он был щедр; чрезвычайно кроткий, он умел быть судьей твердым и строгим; наконец… он был неподкупен. Кассиодор похвалил “прозрачность его совести”». «Судя по всему, – заканчивает свою апологию историк, – он был… не только одним из лучших слуг Юстиниана, но также одним из замечательнейших и наиболее образованных людей при византийском дворе в VI веке»^[17].

Общим титулом патрициев было magnificus, или, по-гречески, мегалопрепестатос.

При императоре Юстиниане продолжался неизбежный процесс девальвации титулов ввиду щедрого награждения ими чиновников ради поощрения их верности и служебной ревности. Так, по словам А. Гийу, «в VI веке титул clarissimus (lamprotatos) все еще носил префект города, но не сенаторы, зато его начали получать главы канцелярий и городские служащие; титул spectabilis (peribleptos), когда-то принадлежавший только высшим чиновникам (комиту Востока, например), теперь давался управляющим провинциями; иллюстрий (endoxotatos) – титул высших чиновников, ставший одновременно и титулом тех, кто оставил свою должность»^[18].

В 535–536 годах император рядом актов провел реформу территориального деления империи и провинциального управления. Ее основные направления заключались, во-первых, в укрупнении провинций, при котором становилась избыточной введенная при Диоклетиане и святом Константине такая административная единица, как диоцезы во главе с викариями, – промежуточная между префектурами и провинциями, а во-вторых, в соединении в большинстве провинций гражданской и военной власти в лице одного начальника, что также представляло собой отход от принципов административной реформы Диоклетиана и Константина и шаг в сторону возвращения к началам провинциального устройства, существовавшего в империи до IV века.

Побудительные причины этой реформы изложены самим императором в 23-й новелле, относящейся к преобразованию управления в Писидии, с чего, собственно, и началась эта реформа: «Никогда бы, думаю, и римляне не были в состоянии составить свою обширную империю при посредстве малых и незначительных административных органов и чрез них всю, так сказать, вселенную захватить и привести в порядок, если бы они системой снаряжения в провинции высших сановников не приобрели авторитетного и почетного положения и не представили гражданской и военной власти таким людям, которые оказались способны пользоваться той и другою. Такие начальники носили имя преторов… Размышляя об этом, снова вводя в управление древние обычаи… и усматривая, что в необширные провинции назначаются ныне две власти… почему в тех провинциях, где есть гражданский и военный начальник, всегда происходят между тем и другим раздоры и распри… мы пришли к решению соединить ту и другую власть… в одну схему и дать получившему такое назначение снова наименование претора, так что он и предводительствует военными отрядами, расположенными в этой области, и пользуется вышеупомянутым званием и издает законы, что было издавна привилегией преторов, и пользуется содержанием, присвоенным той и другой должности, и полицейским отрядом в 100 человек. Так он поддержит свой авторитет и будет внушать страх разбойникам и обидчикам. Что он должен иметь чистые руки, об этом говорено в недавно изданном законе»^[19]. Давая наказ претору, император преподает ему нравственный урок: «Назначенный на такую должность чиновник (место жалуется всегда даром, дабы и он всегда был непричастен взяток и довольствовался казенным содержанием) должен относиться к своим подвластным справедливо, нелицеприятно и решительность растворять человеколюбием»^[20]. Затем в новелле перечисляются обязанности претора: «Он заботится об изгнании из области проступков человекоубийства, блуда, похищения дев и об уничтожении всяческой неправды и должен наказывать по нашему закону тех, кто окажется виновным в этих преступлениях… Он должен наблюдать за делами городов… исправлять каналы для воды, наблюдать за исправностью мостов, стен и дорог; принимать меры, чтобы бывающие в областях сборщики не обременяли в чем наших подданных»^[21]. В заключении новеллы устанавливается статус и регалии претора: «Отличия власти его: серебряное кресло, секира и связка прутьев… Все привилегии, свойственные прежним викариям, а нынешним комитам юстиниановским Фригии, Пакатаны и первой Галатии и комиту Востока, усвояются и ему. Он носит титул сиятельного архонта… Содержание претора Писидии с поголовного и хлебного обложения – солидов 300»^[22], что весьма приблизительно соответствует 10 миллионам современных рублей годового жалования.

Должность претора, соединяющего гражданскую и военную власть, была введена также в Ликаонии, Пафлагонии и Фракии. Соединение властей в лице единого правителя осуществлено было в Карии, на Кипре, в Кикладах, в Скифии и Мезии. В ряде других провинций разделение гражданской и военной власти сохранилось, но изменилось наименование их правителей. В Финикии и Аравии ранг начальников провинций был повышен: ранее они именовались президами, а их новым званием стало модератор. Правители Армении Первой, Каппадокии и Палестины стали титуловаться проконсулами. Начальники провинций Сирии, Исаврии, Армении Третьей, Галатии и Фригии Покатиенской по-прежнему именовались комитами. При разнообразии наименований провинциальных губернаторов они имели один и тот же общий титул – spectabilis, или, по-гречески, перивлептос.

Укрупнение провинций осуществлено было в Египте, так что в результате реорганизации из двух Египтов, двух Фиваид, двух Августамник и двух Ливий составлены были четыре провинции без удвоения их названий. При этом правитель Египта титуловался префектом августалом. Гражданские губернаторы египетских провинций поставлены были в зависимость от военного начальника всего Египта с Ливией и Пентаполем со званием дукса. В Азии провинция Еленопонт была присоединена к Понту Полемонскому, на Балканах Македония Вторая вошла в состав Дардании. В то же время Юстинианом были образованы и две новые провинции: Феодориада в бывшем Сирийском диоцезе и Новая Юстиниана – в Азиатском, также упраздненном. Но это было сделано ради чести имен императора и его супруги и не отражало господствующую тенденцию в административно-территориальной реорганизации империи.

В странах, возвращенных при Юстиниане в лоно империи, восстановлена была административная система, существовавшая там ранее, вероятно, для того, чтобы подчеркнуть реставраторский замысел их завоевания. В Африке военная власть была возложена на четырех дуксов с разделением страны на четыре военных округа, или дуката, а гражданская – на семь провинциальных начальников – консуляриев. Италия была подчинена префекту, обладавшему высшей военной и гражданской властью, с тем чтобы под его началом действовали два викария (только там и сохранились викариатства, или диоцезы): один для Рима и другой для всей остальной страны, разделенной в гражданском отношении на провинции.

Предпринятая Юстинианом территориальная реформа, казалось бы, таила в себе угрозу проявления сепаратистских поползновений со стороны сановников, в руках которых сосредоточена была военная и гражданская власть, и в таком случае она могла подрывать усилия центрального правительства по предотвращению феодализации государства, угроза которой могла исходить от богатых и влиятельных провинциальных магнатов. Но дело в том, что назначаемые в провинции правители не имели корней в подвластных им землях, они представляли собой чиновников, присылаемых из столицы и часто сменяемых, и потому не должны были становиться центрами притяжения для сепаратистов. Угроза целостности империи со стороны провинциальных правителей в последующие времена действительно возникла и выросла, но уже в иных внешнеполитических условиях, когда, после понесенных империей катастрофических потерь, в защите имперских границ приходилось опираться по преимуществу на местный приграничный элемент, который становился питательной базой феодализации, но в век Юстиниана империя обладала еще солидным запасом прочности.

Одним из залогов мощи государственного аппарата было многочисленное чиновничество. Чиновники рекрутировались из разных слоев общества, нередко из низов. Для поступления на государственную службу не требовалось ни знатности происхождения, ни имущественного ценза, зато требовались способности и знания, «от искусства писать письма до риторики, но особенно было важно знание юриспруденции. Экзамен был очень трудным; поэтому высшие чиновники, кроме нескольких исключений, были всегда просвещенными людьми»^[23]. Незнатность и недостаточность средств чиновников составляли дополнительную гарантию их служебного рвения, верности императору, послушности вышестоящим чинам, служили противоядием от мятежных замыслов, но, с другой стороны, не удерживали их от стремления эксплуатировать свою должность ради наживы. Бедная юность для многих служила оправданием нечистоплотности в делах, взяточничества, грабежа налогоплательщиков в пользу собственного кармана. Новеллы Юстиниана переполнены грозными инвективами в адрес взяточников, но зло это, хотя его и укрощали всякими средствами вплоть до смертных казней проворовавшихся чиновников, оставалось непобежденным.

Средством очищения нравственной атмосферы в обществе, и в частности повышения добросовестности служилого сословия, Юстиниан считал развитие школьной системы, притом что школа решала главным образом все-таки не воспитательные, а образовательные задачи. В христианском государстве, считал император, право на существование имеют лишь христианские школы, так что пребывание в Афинах знаменитой в прошлом академии, фрондировавшей приверженностью своих профессоров паганизму и эллинизму, что в ту эпоху стало уже синонимом язычества, представлялось ему анахронизмом, который не мог более оставаться терпимым, и уже в самом начале правления Юстиниана – в 529 году – она была закрыта. Это событие не стало большой потерей для греческой философии, потому что после Прокла среди ее преподавателей не обреталось первоклассных мыслителей. Это были уже только эпигоны великих неоплатоников прошлого. Императорским эдиктом язычникам запрещено было преподавать в пределах империи; имущество Афинской школы, которая имела статус частного учебного заведения, было конфисковано в пользу казны. Лишенные кафедр профессора во главе со своим ректором, или схолархом, Дамаском, по происхождению сирийцем, перебрались в Персию, где давно уже давали приют диссидентам из Римской империи, например несторианам. С 531 года в Персии правил шах Хосров, имевший репутацию просвещенного монарха и философа. Рассказывали, что он читал в подлиннике Платона и Аристотеля. Афинским беженцам оказано было великодушное гостеприимство, но возобновить свою преподавательскую деятельность в Персии они не смогли и, очевидно, испытывали ностальгию. Когда между Римом и Ираном в 532 году был заключен мирный договор, то, согласно его положениям, эмигранты могли вернуться на родину, и афинские профессора воспользовались этой возможностью, причем римские власти позволили им оставаться язычниками. На родине они и умерли, не оставив учеников. Так закрыта была последняя страница в истории языческой школы эллинистического мира.

Немецкий историк А. Кнехт обратил внимание на синхронность событий, знаменовавших окончательный крах язычества на Западе и Востоке: «В том же году, когда святой Бенедикт разрушил последнее национальное языческое святилище в Италии – храм Аполлона в священной роще на Монте Кассино, разрушен был также оплот древнего язычества в Элладе»^[24]. С тех пор Афины пришли в упадок и в течение 14 столетий прозябали как заурядный провинциальный город, удаленный от имперской столицы. И «в остальной Греции, – по словам Ш. Диля, – эллинизм умер одновременно с Афинами. Из-за недостатка денег театры закрылись, а их имущество Юстиниан использовал в других целях… слово “эллин” стало официальным синонимом слова “язычник”, название “грек” стало бранным или презрительным выражением, а великие греческие боги превратились в злобных дьяволов»^[25]. Подобная метаморфоза произошла, разумеется, в религиозном сознании народа, потому что онтологически Афина, Аполлон и Зевс, естественно, никогда не существовали в качестве «великих богов»; и не мудрено было людям, которым открылась их фантомная природа, назвать «злобными демонами» эти символы тысячелетнего заблуждения.

Высшие школы, главным образом частные, существовали на востоке империи – в Александрии, Антиохии, Кесарии Палестинской, Кизике и в некоторых других городах, а также на западе – в Риме и Сиракузах. Одни из них имели широкий профиль, подобно университетам эпохи средневековья, другие узкую специализацию, соответствуя одному факультету позднейшей школы. Так, в сирийском Нисибине преподавалась медицина, а в Берите, или Бейруте, – юриспруденция. Преподаванию права Юстиниан придавал первостепенное значение. В основанной Феодосием Малым в 425 году константинопольской Аудитории, где образование, разделенное по отделениям, или факультетам, носило университетский характер, со временем ключевое значение приобрело преподавание права.

После издания законодательных сборников Юстиниана их изучение и было положено в основание преподавания юриспруденции в Константинополе и Бейруте. Продолжалось оно в течение пяти лет, при этом, как пишет И.П. Медведев, «на первом курсе учащиеся изучали Институции Юстиниана» и первые четыре книги Дигест; «на втором – либо раздел Дигестов о судах (книги 5–11), либо о вещах (книги 12–19)… на третьем – оставшиеся неизученными части о судах и вещах… на четвертом году… студенты работали над 4-й и 5-й частями Дигестов… наконец, на последнем курсе изучался Кодекс Юстиниана… При этом много хлопот доставляли чисто лингвистические проблемы, так как знание латинского языка, на котором и было изложено римское право, в грекоязычных районах империи было очень слабым»^[26], а преподавание языков в высших школах не велось, так что грекоязычным студентам, составлявшим значительное большинство учащихся, приходилось опираться на знание латыни, полученное в средней школе, или наверстывать упущенное самостоятельным изучением латинского языка.

Святой Юстиниан вошел в мировую историю не только как восстановитель имперского единства Запада и Востока, но и как великий строитель. Одно из его самых замечательных столичных сооружений – подземная цистерна «Тысяча и одна колонна», снабжавшая город водой, там хранившейся. Это архитектурный шедевр, и поныне поражающий воображение своей монументальной классической красотой.

Но все постройки Юстиниана превосходит Великая церковь столицы. Храм Святой Софии, воздвигнутый архитекторами Исидором из Милета и Анфимием из Тралл при постоянном и неусыпном контроле со стороны самого императора, взамен той Софии, которая погибла в пожаре во время восстания «Ника», стал самым грандиозным воплощением архитектурного гения христианского мира, нигде и никогда уже не превзойденным. На стройке ежедневно в течение без малого шести лет трудилось до 10 тысяч строителей. Закладка храма состоялась 23 февраля 532 года, через 40 дней после подавления мятежа, а уже 27 декабря 537 года новый кафедральный храм имперской столицы был торжественно освящен. По словам Феофана Исповедника, в этот день крестный ход шел «от храма святой Анастасии, причем патриарх Мина сидел на царской колеснице, а царь шел пешком вместе с народом. А прошло от дня пожара святейшей великой церкви до обновления 5 лет 11 месяцев и 10 дней»^[27]. По преданию, «дойдя до царских врат и увидев, что его мечта осуществилась, что всё великолепие храма – его дело, император… взошел на амвон, находившийся под самым куполом, и, простерши руки, вскричал: “Хвала Богу, удостоившему меня докончить такое дело. О Соломон, я победил тебя!”»^[28]. Штат клириков и служащих при храме Святой Софии установлен был Юстинианом в 555 человек.

Карта Константинополя - Нового Рима

Рядом со Святой Софией была заново отстроена сгоревшая в пожаре церковь во имя Ирины – Божественного Мира, в свое время воздвигнутая святым Константином. «Император, – по словам Прокопия Кесарийского, – выстроил ее таких больших размеров, что из всех храмов Византии (имеется в виду столичный город, а не империя. – прот. В.Ц.), исключая храм Софии, она была самой огромной»^[29]. Между Святой Софией и святой Ириной по повелению Юстиниана был заново сооружен разрушенный в пожаре странноприимный дом. Попечением Феодоры по проекту строителей Великой Софии Исидора и Анфимия был заново построен храм 12 апостолов, служивший усыпальницей императоров. Он был срыт до основания сразу после падения Константинополя в 1453 году, чтобы на его месте построить мечеть в честь Магомета Завоевателя. Как пишет А.А. Васильев, «ясное представление о том, какой была эта церковь, можно составить по собору святого Марка в Венеции, построенному по ее образцу»^[30]. Всего в столице и ее ближайших окрестностях при Юстиниане было построено 24 храма. Церкви строились и в других городах империи, а также в монастырях, расположенных в уединении, в горах и пустынях. Одним из таких сооружений стал храм монастыря на Синайской горе, у подножия которой была сооружена крепость для защиты Палестины от нападений арабских бедуинов.

Восстановитель Римской империи, Юстиниан проявлял особую заботу об охране границ государства, для чего по всему их периметру возобновлялись обветшавшие или разрушенные старые крепости и сооружались новые. Их перечень содержится в книге Прокопия Кесарийского «О постройках». Историк скрупулезно перечисляет построенные или возобновленные при Юстиниане крепости в провинциях Европы, Азии и Африки: «В старом Эпире следующие укрепления были выстроены вновь: Парм – Олб – Кионин – Маркиана –Алг – Кеймен – Ксеропотам – Европа – Химера – Гелега – Гомонойа – Адан. Восстановлены следующие: Муркира – Кастина – Генисий – Перк – Мармарата – Листрия – Петрониана Кармина – Св. Сабина и в крепости Коме – цистерна; Мардзий – Педзий – Онал»^[31]. И так провинция за провинцией: в Новом Эпире – 31 новая крепость и 26 восстановленных, в Македонии – 46 новых крепостей, в Фессалии – 7 возобновленных укреплений, в Гемимонте – 53 крепости, заново выстроенных. И это только отдельные примеры. В дарданской деревне Таурисион, где родился император, он построил крепость с башнями по углам квадратного периметра, получившую название Тетрапиргия, что значит Четырехбашенная, а около крепости был выстроен город, названный в его честь Юстиниана Прима. Всего за время правления Юстиниана было построено и восстановлено до 500 крепостей.

Ввиду особой уязвимости для варварских вторжений и стратегической важности Балканского полуострова, на котором расположена столица империи, его военно-инженерному укреплению придавалось первостепенное значение. Он должен был, по замыслу императора, представлять собой сложную систему фортификаций. Внешнюю пограничную линию обороны составляли крепости, поставленные на правом берегу Дуная, где уже во времена Траяна проходил римский лимес. За первой линией обороны следовали другие, расположенные концентрически. Прорыв каждой из них при относительной малочисленности имперских гарнизонов должен был, тем не менее, доставаться варварам ценой непомерных потерь, обескровливать противника по возможности еще на дальних подступах к столице. Но крепости строились и возобновлялись также и на острове Сардиния, в Азии, на границе с Ираном, на юге Египта, в Нумидии, а также в Ливии. На африканском берегу Геракловых столпов (Гибралтара) император восстановил ставшую руинами при вандалах римскую крепость в Септе (современная Сеута), построив в ней храм во имя Божией Матери. Резюмируя свой обзор строительной деятельности Юстиниана, его публичный панегирист и тайный хулитель Прокопий писал, в этом не погрешая против истины: «От стран Востока вплоть до самого заката солнца – таковы границы Римской державы – император Юстиниан укрепил государство, не только соорудив крепости, но и поместив в них военные гарнизоны»^[32].

Продолжительное правление Юстиниана ознаменовано было не только беспримерными строительными достижениями, но и большими бедствиями. В разных регионах империи не раз случались разрушительные землетрясения. В 526 году гибельное землетрясение обрушилось на Антиохию. Здания, уцелевшие от этой катастрофы, были истреблены пожаром. Два года спустя этот город снова пострадал от землетрясения. Император не жалел средств на восстановление великого города, но, залечив раны, нанесенные стихией, Антиохия в 539 году еще раз подверглась тому же бедствию. В 535 году, по сообщению Феофана Исповедника, «пострадал от гнева Божия Помпейополь Мезийский. Ибо земля расселась от землетрясения, и провалилась половина города с жителями. И очутились они под землей, и слышны были голоса умоляющих о помощи. И много денег давал царь, для того чтобы раскапывали и спасали заживо погребенных, и награждал трудившихся в раскопке»^[33]. В 542 году «16 августа… было великое землетрясение в Константинополе, и попадали церкви, и дома, и городская стена, особенно около Золотых ворот. Пали на землю и копье, которое держала статуя святого Константина, поставленная на форуме, и правая рука статуи Ксиролофа. И умерло много людей, и был страх великий»^[34]. В 543 году землетрясением разрушен был город Кизик. По словам того же Феофана, в 547 году «были постоянные землетрясения и большие дожди, равно как и в феврале месяце было большое землетрясение, так что все его заметили и были в большом страхе и просили Бога об избавлении от… угрозы»^[35], а 15 августа 553 года, «в час полуночный при наступлении воскресного дня было сильное землетрясение, так что пострадали многие дома, и бани, и церкви, и часть стен константинопольских, особенно у Золотых ворот; и многие померли. Разрушилась и значительная часть Никомидии. Продолжалось же это землетрясение 40 дней, понемногу люди умилились, совершая крестные ходы и молебствия и пребывая в храмах, и опять, когда настало время Божия человеколюбия, обратились на худшее»^[36]. От этого землетрясения в куполе Святой Софии образовалось несколько трещин, а после еще двух страшных землетрясений 557 года, случившихся 6 октября и 14 декабря, 7 мая 558 года купол рухнул, разбив находившийся под ним амвон. Восстановление купола продолжалось в течение четырех лет и было завершено новым освящением храма, совершенным в канун Рождества Христова 562 года.

Но самым страшным бедствием, обрушившимся на империю, стала губительная чума 541–542 годов, беспримерная по своим масштабам, сравнимая разве только с «черной смертью», истребившей до трети населения Европы в середине XIV века. Начавшись, вероятно, в Эфиопии, откуда она пришла в Египет, чума затем распространилась по Палестине: «начинаясь всегда в приморских землях, эта болезнь проникала затем в самое сердце материка» и наконец, по словам Прокопия Кесарийского, «она охватила всю землю»^[37], включая Персию и другие страны, так что тогда «чуть было не погибла вся жизнь человеческая». В столицу Римской империи она пришла весной, через год после начала эпидемии, и свирепствовала в ней в течение четырех месяцев.

Начало заболевания, по описанию Прокопия, сопровождалось бесовскими видениями: «Многим являлись демоны в образе различных людей, и те, которым они показывались, думали, что они от встреченного ими человека получали удар в какую-нибудь часть тела, и сразу же, как только они видели этот призрак, их поражала болезнь… Некоторых эта моровая язва поражала иначе. Этим было видение во сне, и им казалось, что они испытывают то же самое от того, кто стоял над ними, или же они слышали голос, возвещающий им, что они занесены в число тех, кому суждено умереть». Прокопий скрупулезно описывает развитие болезни: у больных «внезапно… появлялся жар… При этом тело… не становилось горячим, как бывает при лихорадке, и не было никакого воспаления», но «у одних в тот же день, у других на следующий, у третьих немного дней спустя появлялся бубон, не только в той части тела, которая… называется пахом… но и под мышкой, иногда около уха, а также в любой части бедра… Затем… одни впадали в глубокую сонливость, у других наступал сильный бред… Их преследовали кошмары, и им казалось, что кто-то идет, чтобы их погубить. Они впадали в беспокойство, издавали страшные вопли и куда-то рвались»^[38]. Прокопию принадлежит одно поразительное рационально не объяснимое наблюдение: «Не было случая, чтобы врач или другой какой-то человек приобрел эту болезнь от соприкосновения с больным или умершим; многие, занимаясь похоронами или ухаживая даже за посторонними им людьми, против всякого ожидания не заболевали в период ухода за больным (явление не объяснимое иначе, как действием Божественной милости творившим милость. – прот. В.Ц.), между тем как многих болезнь поражала без всякого повода и они быстро умирали. Эти присматривающие за больными должны были поднимать и класть их на постели, когда они падали с них и катались по полу… Многие и погибали от того, что за ними некому было ухаживать: они либо умирали с голоду, либо бросались с высоты. Тех, которые не впадали в кому или безумие, мучили сильные боли, сопровождавшиеся конвульсиями, и они, не имея сил выносить страдания, умирали… Одни… тотчас же, другие много дней спустя, у некоторых тело покрывалось какими-то черными прыщами величиной с чечевицу. Эти люди не переживали и одного дня»^[39].

Ежедневно в столице умирало по 5 или 10 тысяч человек, а в иные дни даже и до 15 тысяч. Люди не успевали погребать своих близких, потому что сами заражались и умирали. Император Юстиниан в эти страшные времена, «выделив солдат из дворцовой охраны»^[40] в распоряжение своего референдария Феодора и передав ему денежные средства из казны, поручил ему заниматься погребением умерших, об останках которых некому было позаботиться, и тот, «давая деньги, полученные от василевса, и тратя, кроме того, свои личные, хоронил трупы тех, кто остался без попечения»^[41]. Когда на всех городских кладбищах могилы и гробницы были заполнены трупами, а могильщики перемерли, то занимавшиеся погребением команды стали затаскивать человеческие останки на башни городских стен, «они в беспорядке бросали туда трупы, наваливая их как попало и, наполнив башни… доверху, вновь покрывали их крышами»^[42], и все же улицы и площади Константинополя были завалены не убранными человеческими останками, распространявшими зловоние.

О подобных ужасах, вызванных смертоносной эпидемией, почти за тысячу лет до Прокопия писал Фукидид. Но для язычников афинян моровая язва стала поводом броситься в пучину греховных утех – пьяного увеселения и безоглядного разврата, ибо «завтра умрем». То был, пожалуй, первый зафиксированный в литературе всенародный пир во время чумы. Не то в христианском Константинополе: «И те, которые в прежние времена были наиболее буйными членами димов, забыв взаимную ненависть, отдавали вместе последний долг мертвым и сами несли даже и не близких себе умерших и хоронили их. Даже те, кто раньше предавался позорным страстям, отказались от противозаконного образа жизни и со всем тщанием упражнялись в благочестии… потому что тогда все… пораженные случившимся и думая, что им вот-вот предстоит умереть, в результате острой необходимости, как и следует ожидать, познали на время кротость»^[43]. Прокопий, правда, при этом подчеркивает, что вразумились они лишь на время бедствия, а когда оно миновало и люди выздоравливали, то «становились хуже, чем прежде», но это уже очевидное преувеличение, порожденное чрезмерной мизантропией историка.

Болезнь не пощадила и самого императора, «ибо случилось так, – замечает Прокопий, – что и у него появилась опухоль». Из его же «Тайной истории» известно, что когда Юстиниан заболел, распространился слух, что он умер, и, по словам Ш. Диля, «официальная деятельность» прекратилась, «общественная жизнь остановилась, и ужас достиг высшей степени»^[44], но, несмотря на свой 60-летний возраст, император победил смертельный недуг и выздоровел, вопреки надеждам своих недругов, возобновив дела государственного правления и приступив к восстановлению обезлюдевшей столицы и других опустошенных чумой городов. В результате эпидемии население империи сократилось на несколько миллионов, поступления в казну резко упали, а расходы на оборону государственных границ и удержание в имперских объятиях возвращенных территорий в Африке и Италии и, следовательно, на содержание вооруженных сил требовались не меньше прежних. Поддержание финансового баланса требовало колоссальных усилий государственного аппарата.

(Продолжение следует.)