Вверх по кроличьей тропе

Должно быть, жизнь и хороша,
Да что поймешь ты в ней, спеша
Между купелию и моргом,
Когда мытарится душа
То отвращеньем, то восторгом?

(В.Ф. Ходасевич. Из дневника)

Практически тогда же я узнал, что профессор А.Л. Дворкин недавно как приехал из США, и недоумения разрешились. Потом мы встречались в Берлине на Ванзее, у Томаса Гандоу; после неоднократно виделись на южно-российских, сибирских, ближних и дальних, естественно, тверских дорогах, и среди множества тем-воспоминаний непременно возникала одна общая: Америка. Друзья, впечатления, книги, музеи, города и ликёрки в них, музыка, нью-йоркская погода – всё, что на орбите вокруг этого, так или иначе обсуждалось. И вот книга профессора: "Моя Америка".

Кому бы этот восьмисотстраничный том точно пришёлся по вкусу, так это кэрролловской Алисе, ценившей книги за обилие "разговоров и картинок". Первые замечательно фиксированы автором, вторые сделаны или им собственноручно (шаржи), или при его непосредственном участии – фотографии, включая самоироничный фотомонтаж на суперобложке. Героиня "Зазеркалья" точно с пониманием отнеслась бы к публикации снов и, возможно, оценила редкие для романистики интервью Александра Леонидовича, дополняющие оригинальное построение "Автобиографического романа в двух книгах, с прологом и двумя эпилогами". Как в рюкзаке "автостопника" перемешаны вещи, здесь сплетены поразительные истории, мини-эссе, портреты и "штрихи к портретам" известных людей, случайных попутчиков, однокашников, нечаянных знакомых, иранских дальнобойщиков, семинаристов и студентов, эмигрантов, обитателей Гарлема и сербских крестьян.

"Моя Америка" – это не просто воспоминания, дневники, заметки. Роман написан не в эмиграции и не по горячим следам. Многие, кто возьмёт его в руки, верно, удивятся: «Они и не подозревали, что такая книга могла появиться из-под пера известного историка церкви, апологета и университетского профессора». Благорасположенные обрадуются, поскольку то, что прочитают, не беллетристика, а литература. Отдельные места хочется именно "перечитать", и совсем не из-за их особой содержательности, а, скорее, по причине доверительного авторского тона, языковой эргономичности и деликатности оценок, особенно в отношении личностей известных и неоднозначных: Краснов-Левитин, Зоя Крахмальникова, «прот. Владимир Максимов»… Некоторые наблюдения автора хочется отметить карандашной галочкой "удивления" или вопросительным значком. При "повествовательной простоте" книга имеет высокую интеллектуальную заряжённость. Время от времени Александр Леонидович даёт читателю-собеседнику передохнуть. На помощь приходят профессорская несентиментальность и самоирония. Будучи лично знаком, я не единожды порывался набрать телефонный номер Александра Леонидовича для того или иного "уточнения", получения ремарки или комментария. Но останавливался, не в силу соблюдения правил вежливости-учтивости, а от посещения обнадёживающей мысли: "Ответ где-то дальше, страниц-то ещё впереди предостаточно".

Читать "Мою Америку" интересно ещё и потому, что некоторых из тех, о ком в книге идёт речь, знаешь лично. Например, в манхеттенском храме Христа Спасителя, где сейчас настоятель тот самый "Филиппов-Мендельсон", – сослужил на Литургии, а в трапезной, где "о. Иаков" совершал Таинство Крещения над автором, – однажды читал лекцию про "Одиссея христианского Средневековья" – св. Брендана Мореплавателя. По мюнхенским улицам ходил и даже ездил на велосипеде, правда гораздо позднее уже вернувшегося в Россию редактора отдела новостей радио "Свобода". Вообще, признаюсь, засиживаясь за "Америкой", которая названа "романом", не раз ловил себя на мысли-ощущении, что держу в руках киноповесть, из которой, приложи усилия, оживи снабжающий её фоторяд, запусти рисунки в мультипликационном режиме, снабди всё это авторским голосом "за кадром", – получится замечательный фильм. В эпизодах мелькнут Б.Г., Макаревич, Бродский, Довлатов, Высоцкий, Галич, мексиканская граница, "конверты", украинцы. Отдельными сериями выйдут "советский" и "европейский" автостоп, Афон, Сербия, Турция. А специальные киноновеллы будут посвящены протопресвитерам о. Александру Шмеману, о. Иоанну Мейндорфу и другим "Преподавателям". Всё это обусловлено, прежде всего, тем, что автор лично удивительно подвижен. Всё "книжное время" он куда-то плывёт, перелетает, движется на автомобилях, пешком. С кем-то встречается в экзотичном захолустье Прикарпатья, фешенебельном Вест-Сайде, на хипповых тусовках, в летних лагерях и – самое главное – в христианских храмах и православных соборах Греции, приходских церквях Нью-Йорка и Вашингтона.

Эмиграция – кроме Пролога, вся книга именно про неё, – как говорил знаменитый беженец XX в. Чеслав Милош, "изничтожает". Но если человек, по его же свидетельству, "не сломался", не подвергся жестокой "зачистке", не позволил растворить себя без остатка, то, благодаря скитальчеству, он "становится в сотни раз сильнее, мудрее и обретает веру". Собственно, именно это и произошло в жизни Александра Леонидовича.

Олеся Николаева в предисловии к "Америке" назвала автора "ловцом свободы, искателем смысла и взыскателем Истины". "Ловцом"? – не знаю. Скорее, добытчиком, которому, как и всякому "бороздящему пространство", сопутствует миф об Одиссее. Условия – испытания гомеровского порядка должны были быть выдержаны прежде, чем герою открылся путь на родину. Было необходимо столкнуться с американской крипторелигиозностью – и он столкнулся (глава про Оксану), узнать, что такое гуруинтеллектуализм – и он познакомился с Гроднером (следующие 20 лет подобные типажи будут объектом профессионального изучения). Следовало пройти инкультурацию не в теории, а, т.с., в "полевых условиях", для того чтобы прожить не среди хиппи или разношёрстных "невозвращенцев" довлатовско-лимоновской волны, "чьё диссидентство – тупиковый путь" (Дворкин), но получить топографию американских городов (прежде всего, Нью-Йорка), дороги Европы, Ближнего Востока, осколков Византии и, самое главное, встретить людей пишущих, читающих, совершающих Литургии, молящихся на разных языках в различных странах, узнать через "отъезд из России", который автор обозначил как "прообраз переживания опыта умирания", многообразие духовного опыта христиан-современников, прежде всего, православных.

В своём предисловии прот. Дмитрий Смирнов отнёс "Америку" к "новому интересному и важному феномену", обозначенному им как "литература воцерковлённых людей", поместив роман А.Л. в один ряд с прозой архим. Тихона (Шевкунова), Майи Кучерской и Олеси Николаевой. В этой литературе Дворкин предыдущими своими книгами, а именно – "Афонскими рассказами", книгой "Учителя и уроки" – уже занял прочное положение художественного мемуариста. Это неправда, что писатели садятся за воспоминания, когда им больше нечего сказать. И писатели разные, и мемуары не итоговый документ. Они иногда тактический ход, жанровая разрядка, поиск в работе, но чаще – обновление памяти, как способ расставления важных акцентов, касающихся уже не прошлого, но происходящего прямо сейчас. Тот случай, когда занятие литературой не фиксация-отражение жизни, переплетённых воспоминаний, а "сама жизнь", по крайней мере, значительная её часть.

А читатель, закрыв последнюю страницу, ждёт продолжения. Ему хочется узнать: что было дальше. Какие люди, города, книги и события удивили, потрясли и на что вдохновили автора. После "страны чудес" принято попадать в "зазеркалье"… Да, и как теперь поживают о. Мендельсон, православный кельт Джеффри, Свято-Владимирская семинария и прочие обитатели "Моей Америки"?