Охотник слова. Часть 4

Части 1, 2, 3

«Пять лет очень счастливой жизни» проведет Владимир Даль в Оренбуржье.

Столичные знакомые донимают письмами: как там, на краю света? Даль отвечает с улыбкой: берет чистый лист бумаги, чертой карандаша делит его пополам, вверху пишет: «Небо», внизу: «Земля» — «Вот вам вид природы нашей!».

Дойдет дело и до серьезных вещей. Через несколько лет Даль удивит научную общественность учебниками по ботанике и зоологии. Основанные на богатом материале флоры и фауны Зауралья, монографии «высоко ценились и естествоиспытателями и педагогами», — свидетельствуют современники. «В изъявление уважения своего к заслугам» в 1838 году Российская Академия избирает Владимира Ивановича своим членом-корреспондентом. «Подарки любят отдарки», — одна из любимых поговорок нашего героя. Ответным жестом Даль отправляет в дар президиуму РАН «образчик живой овцы из Киргизской степи».

Привольно и весело дышится Казаку Луганскому на заволжских просторах. Путешествуя от станицы к станице Оренбургского казачьего войска, он емко покрывает страницы блокнотов уральскими песнями да сказами. Чутко прислушиваясь к местному говору, помечает:

— Казак говорит резко, бойко, отрывисто; отмечает языком каждую согласную букву, налегает на «р», на «с», на «т»; гласные буквы, напротив, скрадывает: вы не услышите у него ни чистого «а», ни «о», ни «у».

Интересуют его быт, нравы, обычаи.

Казак бережет «древлее благочестие», редко пьет вино и курит табак. Он силен, ловок, смел; «морозу не боится, потому что мороз крепит… жару не боится, потому что пар костей не ломит; воды, сырости, дождя не боится, потому как говорит, что сызмала к мокрой работе по рыбному промыслу «приобык»; случалось казаку «и голодать по целым суткам, и к этому привык он смолоду; летом сносил он голод молча, зимой покрякивал и повертывался», — описывает Даль пассинариев в папахах, «тех, кто в бескрайнем бою до Китая Россию раздвинули», как поется в известной песне «Ермак» Игоря Растеряева.

Общий язык Владимир Иванович находит и с населявшими край соотечественниками иноплеменниками — татарами, калмыками, черемисами, мордовцами.

Лица степи

«Подружившись со мной в степи, один киргиз хотел мне услужить и просил взять у него верблюда, — пересказывает Даль приключившийся с ним случай.

— На что он мене? — сказал я.

— Да ведь у тебя дом есть?

— Есть.

— Так он будет таскать его!

— Дом мой не складной, а стоит вкопанный на одном месте.

— И век так будет стоять?

— Покуда не развалится, будет стоять.

— О, скучно же в твоем дому, — сказал киргиз, покачав сострадательно головой. — Послушай, возьми верблюда, да попробуй перенести дом свой на новое место — будет веселей».

Как не писать при таких приключениях? Один за другим уходят почтой рассказы и очерки, наполняя страницы столичных газет и журналов. В 1833–1839 годах выходят в свет «Были и небылицы Казака Луганского».

— По мне, он значительней всех повествователей-изобретателей, — отзывается о Дале Николай Васильевич Гоголь. — Он не поэт, не владеет искусством вымысла, не имеет даже стремления производить творческие создания; он видит всюду дело и глядит на всякую вещь с ее дельной стороны. Ум твердый и дельный виден во всяком его слове, а наблюдательность и природная острота вооружают живостью его слово. Все у него правда и взято так, как есть в природе. Ему стоит, не прибегая ни к завязке, ни к развязке, над которыми так ломает голову романист, взять любой случай, случившийся в русской земле, первое дело, которого производству он был свидетелем и очевидцем, чтобы вышла сама собой наизанимательнейшая повесть.

Создатель «Мертвых душ» и «Тараса Бульбы», в конце концов, признается:

— Каждая его строчка меня учит и вразумляет, придвигая ближе к познанию русского быта и нашей народной жизни; но зато всяк согласится со мной, что этот писатель полезен и нужен всем нам в нынешнее время. Его сочинения — живая и верная статистика России.

Сам Владимир Иванович на звание «поэта», «художника слова» не претендовал и совершенно этим не смущался:

— Иное дело выкопать золото из скрытых рудников народного языка и быта и выставить его миру напоказ; иное дело переделать выкопанную руду в изящные изделия. На это найдутся люди и кроме меня. Всякому свое.

Спрос на «золотую руду» народных преданий в 30-е годы был высок. «Молю вас только — работать Христа ради, сколько дозволит вам досуг… Шлите все, что есть у вас», — пишет Далю один крупный издатель. «Досуг» здесь замечание немаловажное. Произведения Казака Луганского рождались именно в свободное от основной работы время. А служебных хлопот у чиновника по особым поручениям в губернии, по своим размерам превышавшей многие европейские страны, всегда хватало.

Сказочники

— Уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой! Я уж чувствую, что дурь на меня находит — я и в коляске сочиняю, что же будет в постели?.. — из-под Оренбурга отправляет весточку жене Александр Пушкин 19 сентября 1833 года. Всего пять дней провел поэт в тех краях, а впечатлений хватило для создания увлекательных глав «Истории Пугачева», замечательной повести «Капитанская дочка». И не мудрено — проводником и экскурсоводом был его старый знакомый Владимир Даль.

Пушкин и Даль в беседе с казачкой Бунтовой

Лучшего краеведа было не найти. Он передал Пушкину «сколько слышал и знал местность, обстоятельства осады Оренбурга Пугачевым; указывал на Георгиевскую колокольню в предместии, куда Пугачев поднял было пушку, чтобы обстрелять город; …говорил о незадолго умершем здесь священнике, которого отец высек за то, что мальчик бегал на улицу собирать пятаки, коими Пугач сделал несколько выстрелов в город вместо картечи, — о так называемом секретаре Пугачева Сычугове, в то время еще живом, и о бердинских старухах, которые помнят еще “золотые” палаты Пугачева, то есть обитую медною латунью избу».

Александр Сергеевич не остался в долгу и подарил Далю сюжет сказки о «Георгии Храбром и о волке». Как повел себя в ответ Владимир Иванович, история умалчивает. Только меньше чем через месяц Пушкин напишет «Сказку о рыбаке и рыбке» и пришлет рукопись Далю с подписью: «Твоя от твоих! Сказочнику Казаку Луганскому — сказочник Александр Пушкин». Предполагали ли оба приятеля, при каких обстоятельствах им доведется встретиться в будущем? Вряд ли.

Дмитрий Белюкин. Смерть Пушкина. 1986 г.

— У Пушкина нашел я уже толпу в передней и в зале, — пишет Даль о тех нерадостных событиях. Зимой 1837 он находился в Петербурге по делам. Услышав о дуэли Александра Сергеевича, бросил все и примчался на набережную Мойки, 12.

— Плохо, брат Даль. Плохо… — Пушкин впервые обратился к Владимиру Ивановичу на «ты». Даль щупает слабый пульс.

Поэту уже объявили смертельный приговор лучшие врачи Петербурга. И все же он спрашивает:

— Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?

— Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся!

«Мы за тебя ещё надеемся...». В.И. Даль у постели А.С. Пушкина

Легкое рукопожатие.

— Ну, спасибо.

Люди входят и покидают комнату. Только Даль не отойдет от постели ни на минуту. Раненому становится лучше. Он просит моченой морошки.

— Позови жену, пусть она покормит.

Он гладит ненаглядную свою Наталью Николаевну ласково по головушке. Та кормит супруга ягодой с чайной ложечки. Потом со слезами радости на глазах выбегается из кабинета:

— Он будет жив! Вот увидите, он будет жив!

Но скоро Пушкин уже в забытьи.

— Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше! — шепчет в бреду, сжимает руку Даля.

В.И. Даль у постели А.С. Пушкина

Последние минуты жизни друга отчеканились в памяти Владимира Ивановича без пробелов:

«Пульс упадал с часу на час и к полудню 29-го исчез вовсе… — больной изнывал тоскою, начинал по временам уже забываться, ослабевал, и лицо его изменилось… Жизнь угасала, видимо, и светильник дотлевал последнею искрой… Я, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг, будто проснувшись, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: “Жизнь кончена”. Я недослышал и спросил тихо: “Что кончено?” “Жизнь кончена”, — отвечал он внятно и положительно. “Тяжело дышать, давит”, — были последние его слова. Всеместное спокойствие разлилось по всему телу — руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни, колена также; отрывистое, частое дыхание изменялось более и более на медленное, тихое, протяжное; еще один слабый, едва заметный вздох — и пропасть необъятная, неизмеримая разделяла уже живых от мертвого».

1837 год выдался особенно тяжелым. Через пять месяцев вслед за другом Даль похоронит свою жену.