Преданья неглубокой старины, или «Прощайте друг друга, пожалуйста!»

С художником Евгением Соколовым мы беседуем в его мастерской в Вологде о совсем еще недавнем времени. Евгений Александрович вспоминает:

Евгений Соколов

– И какими были ваши встречи с местными?

– Сколько было добрых, интересных встреч! Устанешь, бывало, с дороги, весь день промотавшись по лесу, увидишь деревеньку, подойдешь к крайнему дому: если дверь «батогом» подперта, значит, дома никого нет, если «батог» убран – можешь зайти, на ночлег напроситься. Так ведь всегда и пускали: встречали, расспрашивали, поили-кормили. Не было тогда электронных шлагбаумов и замков с пультами – самый крепкий замок был в голове: закрыто – не входи, не твое – не бери. Но это я, может быть, идеализирую, конечно. Во всяком случае тогда, на мой взгляд, люди честнее жили.

Так вот о людях. Однажды мы с друзьями исследовали земли вокруг нашего знаменитого Кирилловского монастыря. Тогда он стоял в запустении, но светлая его мощь не могла не чувствоваться: не может просто так забыться, исчезнуть святость. Поднялись мы на Цыпину гору, откуда, как мы потом узнали, преподобный Кирилл Белозерский и увидел место, отведенное Богородицей для устроения будущей великой северной обители.

80-летняя жительница д. Оденьево Павлуша. 1960 г.

Вокруг этой Цыпиной горы тогда было много деревень – разумеется, мы стали их «исследовать», знакомиться с жителями.

А. Е. Соколов

– Конечно! С некоторыми людьми даже потом сдружились, специально к ним приезжали. Вот, например, слепой дедушка Ларя, Илларион, конечно, но все его только Ларей звали. Этот дед был уникальный какой-то человек: безграмотный был, читать не умел, но он мог часами рассказывать стихи, сам составлял тут же, в рифму всё составлял, и мог часами «читать». Брал газету обратной стороной, вот так перевертывал и делал вид, как будто читает. Читает и без конца читает, читает, перелистывает, потом посмотришь: «Дед, у тебя ведь газета-то обратной стороной, как ты читаешь-то?» – «А вот так и читаю, чего тут непонятного-то?!» К нему ездили из пединститута, из Вологды, студенты, записывать его стихи – в то время, в шестидесятые годы. Вот он придумал, что он был в Париже, и вот из Парижа как он пешком шел, потом как он на поезде ехал, как он до деревни, Ферапонтова, добирался, всё в стихах. Вся деревня к нему собиралась его «чтение» послушать, особенно дети, конечно. Между прочим, всё пристойно было – никакого там неприличия или еще чего. Слушали, как сказки Писахова или сказания Шергина: не празднословный трёп, а добрый, иногда веселый, иногда печальный рассказ.

Потом мы узнали, чем жил дед Ларя, этот замечательный рассказчик. Он, оказывается, всю жизнь копал канавы: зажиточные люди, еще до советской власти которые были, все «оканавливались» у него – усадьбы, поскотины… Эти канавы и сейчас есть, но деревья во-от такие наросли. Он всю жизнь и копал, а потом, когда уже канавы в советское время никому не потребовались, он драл корьё. Драл корьё, и потом он ослеп. Так поразительное самое было то, что он и слепой продолжал работать. Сын его срубал несколько ив, приведет отца – тот и работал. Вот так жили тогда в деревне: без работы не могли просто.

Васильки

– А другие, не столь веселые встречи были? Ведь жизнь-то русской деревни всё-таки была очень тяжелой…

– Ох, были… Потом мы зашли в другую деревню, где познакомились со старушкой Лебедевой, уж не помню ее имени. И с этой старухой никто в округе, оказывается, не разговаривал! Тут очень печальная история, но расскажу по порядку.

Присмотрелись: почетная грамота, а внизу… подпись Сталина!

Зашли мы к ней в дом, как обычно, – «батога»-то нет, значит, можно; ну, зашли, поздоровались. Бабка страшно удивилась, но в дом пригласила, усадила пить чай. Сидим мы за столом, а я смотрю: на стене грамота какая-то висит, ну, как это обычно бывало. Присмотрелись: почетная грамота, а внизу… подпись Сталина! Ну, думаем, что за «туфта» такая – откуда в наших краях, у простой кирилловской крестьянки такие грамоты с такими-то подписями?

Как потом оказалось, не очень-то простая была эта крестьянка. В молодости Лебедева была председателем колхоза. Нечего говорить, на какие времена пришлась ее молодость: и раскулачивание, и война, и послевоенная разруха. И после войны пришла «сверху» разнарядка: направить столько-то человек в ссылку в воркутинские шахты – некому было, видимо, там работать, решили использовать труд заключенных. Что делать, приказ есть приказ, попробуй не выполни. Вот эта бедная Лебедева и вписала в список «кандидатов» на воркутинские шахты нескольких своих односельчан. Как вспоминал выживший в Воркуте еще один местный житель, дед Кирсан, поводом для его «взятия» послужило то, что они вдвоем с женой «использовали наемную рабочую силу». А этой «наемной рабочей силой» был их приемный сын, которого они приютили из семьи бедных родственников из другой кирилловской деревни. Вот так и «загремел» дед Кирсан «на Воркуту» на пять годков. Рассказывал: повезли взятых мужиков в Кириллов на лошади, машин ведь не было, на телеге – не он один, еще там были, ну, больше десятка не войдет, наверное, в телегу. И, говорит, эта Лебедева провожала нас, себя считала невиновной перед всеми. Мы, говорит, на телеге сидим, а она за нее держится, так я ей со злостью по рукам!

Апрельские проталины. Река Иткла

Вот, он «загремел», как он говорил. Я интересовался, их возили до Гориц, там баржи и – водным путем до Вологды, а оттуда – на поезде. Он рассказывал, что оказался в этих шахтах воркутинских, я его спросил: «А там много кирилловских было?» – «Много» – «А кто вернулся?» – «Практически никто оттуда не вернулся».

Его спасло то, что он умел гармони делать.

– А как же выжил сам дед Кирсан?

– Я его спрашивал: «А как тебе-то удалось выжить?» – «Меня спасло то, что я умел гармони делать. Солдаты, которые охраняли, – тоже, может, и немолодые были – как узнали, что я гармонный мастер, тут же мне всё организовали. Сначала перевели в столовую, там работал какое-то время, а потом сказал, что нужно найти: консервные банки, пуговицы, ткань – материал подручный, а меха я тоже умел делать. Первую гармошку сделал – и всё, свой человек». Сколько он там гармошек сделал, я не знаю, но пока он там сидел, занимался не в шахте, где люди гибли, в тяжелейших условиях, а жил «как король». Хотя как уж там жить «как король», я не знаю. Но уж, по крайней мере, ему легче жилось, чем тем, кто на шахтах работал… Потом срок подошел – освободили, раньше не выпустили.

Сенокосная пора. Ферапонтово. 1960 г.

– Когда он вернулся домой, как они встретились с этой Лебедевой?

– Когда дед Кирсан вернулся в свою деревню, они, конечно же, встретились с этой Лебедевой. И знаете что? Первое, что она сделала, – это обратилась к нему с покаянием: на колени перед ним упала. Время-то идет, она поняла, какую роль выполняла, можно ли было его и других так предавать? Когда я у нее был, она даже при мне каялась, плакала навзрыд. И стала в Бога верить, в церковь пошла. Точнее, не пошла, а ездила в храм в Вологду – больше-то нигде церквей действующих не было. В Вологде было только две на всю огромную область. Приходила она к деду Кирсану, каялась, в ногах валялась, чтобы ее простили. А дед ни за что не простил. Вот такими я запомнил «свои» шестидесятые годы.

– То есть и красоты родной земли узнавали, и страдания ее людей?

– Да. И страданий было ничуть не меньше, чем красоты! Помню, Лебедева стонала буквально, когда рассказывала про свою жизнь: «Господи, как же тяжело жить без прощения!» У нее такое было страдальческое лицо! Ведь, действительно, никто с ней не только не разговаривал, не общался, а ее как прокаженную воспринимали – детей пугали. Вот такая жизнь у нее, у бедной, была. Как умерла, уж не знаю.

Зима. Ферапонтово

Но еще мне запомнилось и то страдание, которое испытывал сам дед Кирсан – он ведь тоже страдал сильно. И дело не только в обиде, в страшной обиде, которую ему нанесла бывшая председатель колхоза. Не только в воркутинской ссылке, не только в разрушенной семье – жена-то его, слава Богу, дождалась, но их приемный сын потом спился и уехал куда-то из дома. Знаете, мне кажется, больше всего он страдал от того, что не мог простить эту Лебедеву! То ли гордость ему не позволяла, то ли принятые правила жизни в деревне («как все, так и я»), то ли еще что – не мог он простить женщину. Не мне судить, конечно, – я и сам не знаю, как бы я себя повел в таком положении, – я просто видел обоюдное страдание: один человек мучается от того, что не прощен, другой – что не может простить. Помню, Кирсан сказал однажды: «Тяжело мне жить!»

Я эту историю вспоминаю часто. А сейчас, когда Великий пост идет, думаю об этом постоянно. «Люди! Братья и сестры! Тяжело жить без прощения – прощайте друг друга, пожалуйста».