Алтай

В общем, и Барнаул, и целина, и Алтай были для меня делом путаным, но запали в душу на всю жизнь. Я мечтал, что когда вырасту непременно уеду на Алтай. В кино каждый показ фильмов предварялся киножурналами. И в них постоянно включали сюжеты о героях-целинниках с радостными проводами молодых людей на вокзале, колосьями пшеницы, склонившимися под тяжестью спелого зерна, счастливыми лицами комбайнеров, горками зерна на лентах транспортера… А в конце непременно кремлевский зал, где важный дядя награждает героев труда и долго трясет им руки.

Потом пошли другие сюжеты. Все прочие заглушили репортажи о спутниках, Стрелке и Белке – собачках-космонавтах, о Юрии Гагарине и его последователях. И о целине вместе с Барнаулом и Алтаем долго не вспоминали.

Позже я узнал, что Алтай – это прекрасный край с удивительной природой: величественными горами, быстрыми реками, целебными источниками и невероятно разнообразной флорой и фауной. На Алтай бежали старообрядцы в поисках сказочной страны Беловодья, где люди живут богато и привольно. Потом я прочел о Рерихе и о том, что есть немало последователей его оккультного учения, которые уезжают из центральных городов на Алтай и живут среди местного населения.

А потом я обрел тестя – уроженца Алтая. Андроник Григорьевич был из старообрядцев. С детства прислуживал наставнику в молельном доме, читал Псалтирь по покойникам, пока его старший брат, ставший коммунистом, не увез его из родного села в районный центр. Там он закончил школу, а потом поступил в Иркутский педагогический институт. Советская педагогика сделала его атеистом, но этот атеист до конца дней знал наизусть несколько десятков псалмов и многие молитвы и посмеивался надо мной и своей дочерью, когда мы стали ходить в церковь.

- Ну, какие вы верующие! Живете расхлябанно. Никакой строгости. Греха не боитесь. Вот я на сенокосе выпил крынку молока и вдруг вспомнил, что это была пятница. И тут же из меня это молоко фонтаном вылетело. А мне было 10 лет. Так мы боялись согрешить…

Когда я приобрел старопечатный Псалтирь в кожаном переплете с бронзовыми застежками и показал его тестю, у того загорелись глаза. Он взял фолиант в руки, раскрыл его и стал читать нараспев, отбивая ритм правой ногой. Мой друг – сотрудник древлехранилища Пушкинского дома, бывший в тот день у нас в гостях, был поражен. Он стал упрашивать Андроника Григорьевича прочитать хотя бы несколько псалмов для фонограммархива, но тесть решительно отказался. Полковник-политрук оказался в нем сильнее древле православного псаломщика.

Читал он, действительно, замечательно. С неожиданными ускорениями и паузами-синкопами, разделявшими текст на смысловые куски, выделяя наиболее важные места. Взяв Псалтирь в руки, он преобразился. Я никогда ни до этого случая, ни позже не видел в нем такого вдохновения.

Через 15 лет точно также читал старик-старообрядец из села Усть-Кокса. Но и он решительно отказался читать под микрофон. Я никак не могу вспомнить его имя. Кажется, отчество у него было Семенович. Я запомнил фамилию его зятя: Мамонов. Трудно забыть такую. Удивительно, но в старообрядческих селах Алтая мы встретили немало фамилий с христианской точки зрения немыслимых. Особенно меня поразили Иродовы. Целых три семейства в разных местах. Каждый утверждал, что однофамильцы не от одного предка. Особенно хорош был отставной майор летчик-истребитель Иродов. Был он благообразен с огромной бородой. Ее он отрастил за два последних года. До этого брился наголо. «Теперь годы пришли. По молодости державе отслужил, а сейчас положено в закон войти. Жить, яко подобает, с молитвой, с добрыми делами. Наш род испокон веку был старому обряду привержен» - так он объяснил нам превращение боевого офицера в «исполнителя старого закона».

А оказался я на Алтае вот как. В 1988 году – в год тысячелетия Крещения Руси меня вызвал к себе главный редактор ленинградской студии документальных фильмов Анатолий Никифоров и спросил, что можно рассказать о Сибири, кроме, как о крае грандиозных строек, ГУЛАГа и кладовых с несметными природными богатствами? Чтобы не было ни плотин на широких реках, ни нефтяных качалок, ни открытых карьеров с гигантскими экскаваторами – то, что снимали на студии более полувека.

Я стал рассказывать о первопроходцах-казаках, миссионерах: Иннокентии Иркутском – просветителе Сибири и Америки, об Алтайской миссии – ее основателе архимандрите Макарии Глухареве и героических проповедниках, приведших ко Христу половину местных язычников, о колыванских мастерах, о прекрасных городах Тобольске, Томске, Иркутске, об особенностях сибирского храмостроения, об уникальных озерах: Телецком, Байкале… На этом Никифоров перебил меня и предложили снять 3 тридцатиминутных фильма. К съемкам нужно было приступить немедленно. Разрешены две экспедиции: зимняя и летняя. А было уже начало марта. Зима заканчивалась, а нужны были планы сурового края. Я решил начать свое киноповествование с Алтая. Через несколько дней мы прилетели в Барнаул, где сняли замечательного краеведа Александра Родионова - большого знатока камнерезного дела. Он поведал нам о Колыванском заводе, чьи мастера украсили своими вазами Зимний дворец в Петербурге и многие дворцы европейских монархов. Позже мы сняли и Колывань и эрмитажные шедевры его мастеров. А тогда из Барнаула мы двинулись сначала в Бийск, а потом по Чуйскому тракту в Горно-Алтайские села. Несмотря на календарную весну, морозы стояли крепкие. Я отправил оператора снимать красоты, а сам решил для начала разузнать, где можно найти благочестивого старообрядца. В администрации, куда я зашел отметить командировки и рассказать о цели нашего приезда, мне подсказали, как найти Семеныча, чей зять Мамонов был известным лесничим.

Нашел я его без труда. Большой новый дом выделялся из общего порядка и размерами, и добротностью и новизной. В нем жил зять Семеныча c женой и десятилетней дочерью. Во двор впустила меня хозяйка. Долго расспрашивала о цели моего визита и никак не могла поверить в то, что из Ленинграда приехали в их село снимать кино, и что для этого кино потребовался ее отец. Сам Семеныч обитал в маленькой избушке в самом конце просторного двора. Его дочь проводила меня и сама постучала в дверь.

  – Это, батя, к тебе, - сказала она и пошла к дому.

Семеныч оказался очень колоритным стариком с бородой по пояс, худой, жилистый, с веселыми ярко-голубыми глазами. Он был рад гостю, но когда я рассказал, зачем пришел, глаза его потускнели, в них появилась тревога.

- Эт, какие съемки. Эт нам не положено. Эт, ты нас никонианам на посмешище выставишь. Ступай, брат, кина не будет.

Я долго объяснял ему, что студия у нас светская, что в стране появился интерес к Церкви, ее истории, к древле-православию. Что давно никто над старообрядцами не смеется, что государи наши, в особенности Николай Александрович, делали все для того, чтобы залечить рану раскола.

- Так вы его учинили. А мы веруем, как наши предки веровали. И верными нашей вере остались. Вот и суди, кто раскольник.

- Мы не собираемся никого судить. Бог нам всем судья. Я хочу рассказать о том, как приверженцы старого обряда сохранили иконы древнего письма, ценные рукописные книги.

- Так вы наши книги жгли и иконы тож.

- Не мы. А наши неразумные предки. А ваши – разумные - сохранили их. Вот об этом и будет рассказ. В Церкви возвращается каноническое иконописание, в значительной мере благодаря старообрядцам.

- И книги никониане испортили. Говорили, нужно исправить, а сами доброе выбросили, а худое вставили. Удумали чего: греки и малороссы заставили русских людей по их порченым книгам молиться.

- Нужно забыть старые обиды. Уже и государи наши каялись в том, что преследовали старообрядцев. И Церковь единоверческая давно существует. И молиться можно по старым книгам, и креститься можно двумя перстами. И крестные ходы вести хоть по солнцу, хоть против солнца. Главное- Бога любить, соблюдать заповеди, признавать основные догматы, быть верными христианами. И восстановить единство всех православных христиан.

Так мы разговаривали целый час, пока я не заметил на маленьком самодельном столике раскрытую общую тетрадь. Славянской вязью были выведены слова пятидесятого псалма.

- Это вы написали? – спросил я настроенного на долгое бурчание Семеныча.

- Нет. Мне не по грамотности тако писать. Есть у нас один умелец.

- Значит, жива традиция. Вот об этом и расскажем.

- Ну, да! Расскажем… Да кто позволит! Погоди радоваться. Кому это нынче у вас в городах нужно?

- Как кому? Мне, моим друзьям. Тем, кто приходит в Церковь.

- Никонианскую? Ты, поди, и молитв наших не знаешь…

И тогда я прочел наизусть пятидесятый псалом.

Семеныч покачал головой и, молча, протянул мне тетрадь. Перевернул несколько страниц.

- Читать-то можешь?

Я стал читать. Семеныч с удивлением смотрел на меня. Два раза поправил.

- Так вы прочтите, а я буду следить и повторять, чтобы не делать ошибок – попросил я.

Семеныч перекрестился широким крестом на иконы и начал слегка нараспев читать. Точь в точь, как мой тесть. Я заглянул в тетрадь и стал потихоньку вторить ему.

- Да не так. Тут не борзясь надо. – И Семеныч показал, как надо. Я повторил за ним. Он одобрительно кивнул и стал читать громче. Голос его становился все уверенней и торжественней.

- Да погоди ты, - обрывал он меня всякий раз, когда я забегал вперед. – Чуять надо. Тут не концерт. Свой лад. – и он продолжал, кивком приглашая следовать за ним.

И чем дольше мы пели, тем больше воодушевлялся мой хозяин. И это было не просто чтение и не просто пение, а настоящая молитва, становившаяся с каждым псалмом все горячее. И мне передался его молитвенный настрой. Я стал все реже обгонять его. Вот он, как и мой тесть, стал отбивать такт ногой. Потом переложил тетрадь в левую руку, а правой показывал мне, где замедлить темп, а где и совсем приостановиться.

Мы пропели да конца все псалмы. Семеныч тряхнул головой и шумно выдохнул.

- Так мы это с пятидесятого начали, - тихо проговорил он. Я понял, что он готов и дальше молиться. На сей раз с первого псалма по пятидесятый.

Я посмотрел на часы: «Господи, так уже полночь!». Мы с ним без малого пять часов молились. Нужно было бежать в гостиницу. Меня, наверное, обыскались. Я попросил позволения придти на следующее утро.

А утром я показал оператору, где живет Семеныч и попросил подойти через час со звукооператором. Видиокамер тогда не было. Я представил, как смутится Семеныч, когда затарахтит наш «конвас». Но его еще надо уговорить. А в успехе я не был уверен.

Семеныч встретил меня прохладно – будто и не было вчерашней молитвы. Он был смущен: опускал глаза, отвечал односложно. Было видно, что он раскаивается во вчерашней слабости. Пришлось снова искать пути к его сердцу. Я рассказал ему, как в институте русской литературы проходят конференции, посвященные старообрядчеству. Как на них делают доклады ученые из разных университетов, старообрядцы, наставники общин разных толков. Приезжают они из Прибалтики, Москвы, Румынии и даже из Америки. Возможно, и с Алтая приезжают.

- Америка-то чево? Нешто там наши есть?

- Там есть целые деревни, и даже район в штате Орегон, где компактно проживают старообрядцы. У них есть большая церковь, молельные дома. Они издают свой журнал, хранят традиции и ходят в русской одежде, как в семнадцатом веке.

Семеныч слушал молча. На его лице, быстро меняющем выражение, можно было прочесть и удивление, и упрямое нежелание верить услышаному. Но когда я ему рассказал о том, что Заволоко – главный собиратель старообрядческих книг, живший в Латвии, передал древлехранилищу Пушкинского дома подлинную рукопись «Жития» протопопа Аввакума, Семеныч застонал и замотал головой, как от нестерпимой боли.

- Просто вы живете очень далеко от столиц и не знаете, какие изменения происходят в духовной и культурной жизни. Если вы скажете несколько слов о том, как нужно жить современному человеку, я обещаю ничего не вырезать и не прибавлять. И греха в этом никакого нет. Грех там, где он есть. А если на экране благочестивый старообрядец скажет о том, как его предки заповедали хранить веру и жить по заповедям, то какой в этом грех. Это самая действенная борьба с грехом. Думать иначе может только очень темный человек.

Темным быть Семеныч явно не хотел. Я продолжал его уговаривать, просил просто пройтись по двору, если можно, то в косоворотке и в светлых льняных портках, заправленных в сапоги. Погода позволяла. Светило солнце, с крыш капало. Просто подойти к поленице, набрать дров и занести их в избушку.

- А в печку-то класть?

Я возликовал: согласился Семеныч.

- Обязательно. И посидеть можно у печки, глядя на огонь, размышляя об адском пламени, уготованном грешникам.

Семеныч одернул косоворотку. В это время в окне показались мои операторы. Я попросил Семеныча выйти через несколько минут и поспешил навстречу моим сотрудникам.

- Только шубейку набросьте, чтобы не простыть.

В общем, Семеныча мы сняли. Он и вдоль поленницы прошел в одной косоворотке, и дров набрал, и в печку задумчиво глядел. Сняли мы его иконную полку с большой иконой Спасителя и несколькими бронзовыми иконками, узкий топчан – его аскетическое ложе, домотканый коврик над топчаном, небольшую печку. Вот и все его хозяйство. Он даже порассуждал о жизни, сидя перед открытой дверцей печи. Монолог его свелся к скорому приходу антихриста. Тут он снова воодушевился, но не так, как в предшествующий вечер. Стал говорить сердито. Рассуждая о падении нравов, даже плюнул в сердцах. Большего от него не было возможности добиться. Я отправил своих работников в гостиницу, чтобы поговорить с Семенычем наедине. На следующий день был канун Благовещения. Я попросил его взять меня с собой на их службу. Семеныч обещал поговорить с наставницей.

На обратном пути меня перехватила его дочь, пригласив зайти в дом почаевничать. Я был рад возможности поговорить с дочерью человека, «хранящего старый закон». Но и дочь Семеныча, и его зять говорили о старообрядцах со снисходительной усмешкой. Разговор был малоинтересен, но горный мед был отменный. Оказалось, что Семеныч – один из лучших пасечников в районе. Я решил, что на пасеке его нужно снять обязательно.

На следующий день я снова отправился в заветную избушку. Семеныч был взволнован.

- Пойдем. Она на тебя поглядит. Может и позволит остаться - сообщил он, и мы отправились в молельную. Это была просторная изба. В сенях нас встретили четыре молодца лет тридцати. Все в косоворотках и с длинными бородами. И рост у всех, как у Петровских гвардейцев – под два метра. Смотрели они строго и подозрительно. Двое прошли в избу перед нами, приглашая нас следовать за ними. Мы вошли. Молодцы перекрестились и одновременно поклонились. Я посмотрел в угол, куда они кланялись и невольно перекрестился. Перекрестился тремя перстами, что и было замечено.

- Щепотью крестишься, - густым басом проговорило существо, от вида которого я вздрогнул. По характерно завязанному платку я признал женщину. Размеров она была невероятных: сидела на широкой двухметровой длины лавке, едва на ней помещаясь. Семеныч остался стоять у входа, а меня усадили напротив нее. В сидячем положении она была на полметра выше меня, а голова ее- с десятилитровое ведро. Сравнение хотя и грубое, но дающее представление не только о размере, но и о форме. Голова резко сужалась от скул к макушке. Лицо было в глубоких оспинах, а глаза… Я видел такие глаза только в фильмах – страшилках. Они горели каким-то зеленым светом, и время от времени посверкивали. Смотрела на меня эта дама, мягко говоря, без симпатии.

Смотрела молча и долго. Потом, видно, отсканировав в моей душе все, что ей было нужно, протянула мне школьную тетрадь в клетку. Я раскрыл ее и стал читать. Это было известное произведение первых лет советского владычества, когда народу русскому и не русскому, проживавшему в СССР, стали давать паспорта с коммунистической символикой. Вот этой символике и посвящено было врученное мне творение. Начиналось оно с того, что серп и молот во весь земной шар есть знак сатаны, а печать в паспорте – самая, что ни на есть печать антихриста. Когда через двадцать лет люди стали отказываться от новых паспортов с Георгием Победоносцем и требовали сохранить им старые с серпом и молотом по причине того, что в новых паспортах имеется «печать антихриста», я нередко вспоминал свой алтайский опыт беседы об этой самой печати.

Моя грозная визави, подождав несколько минут, пока я читал первые страницы, громко изрекла: «Ну, а ты како мнишь? Можно брать паспорта с печатью антихриста?».

Времени на раздумье у меня не было. Прежде никогда подобных тем не возникало. Пришлось, призвав помощь Божию, отвечать экспромтом.

Я стал говорить о том, что «антихристова печать» скорее всего понятие духовное. Человек, не верующий во Христа, уже запечатан этой самой печатью. До него не доходит свет Христовой истины. А будет ли кто выкалывать на правой руке знак зверя или ставить в документ изображение серпа и молота – не важно.

- Как неважно? – взревела моя вопрошательница. Тебе ставят антихристову печать, а ты говоришь неважно.

- Я говорю о запечатанных душах, которые отвергают Бога. А то, что ставится в документ печать с серпом и молотом или с изображением золотого тельца – неважно. В нас нет греха, даже если начальство утыкает все наши бумаги сатанинской символикой. Это ужасно, но это не наш грех. Грех - это когда грешат. Тот, кто умышленно ставит такие знаки в наши документы – грешит. А если нас заставляют жить с такими документами, то в чем наша вина, в чем грех?

- Принятие антихристовой печати не грех? – снова загремела она.

- Нам ли говорить о бумажках, когда взорваны тысячи церквей, убиты десятки тысяч священников, когда столько лет Имя Бога было под запретом…

Я замолчал, и все молчали. Зеленые глаза смотрели на меня с ненавистью. Семеныч вжал голову в плечи и смотрел на меня с удивлением и страхом. Наставница повернула голову и подмигнула молодцам, стоявшим навытяжку у двери. Те поклонились и подошли ко мне. Один больно ухватил меня за локоть с одной стороны, другой просунул крепкую руку мне подмышку. Я почувствовал, как меня отрывают от скамьи, несут к двери, протискивают сквозь сени и выталкивают в открытую дверь наружу. Дверь захлопнулась, но через мгновение открылась, и в мою сторону полетели куртка и шапка. Я облекся в свое одеяние и стал ждать Семеныча. Мне казалось, что он выйдет вслед за мной. Но он не вышел. Из избы раздавался громоподобный голос вершительницы местных судеб. Два раза кто-то что-то тихо ответил ей.

На следующее утро я побежал к Семенычу. На избушке висел амбарный замок. Его дочь сказала, что он отправился с утра к родственникам.

Мы уехали из Усть-Коксы, посетили несколько сел, собирая материал для летней экспедиции. Решили обязательно добраться до горы Белухи, побывать на Телецком озере, в мараловодческих хозяйствах. И непременно найти Семеныча на его пасеке. В одном селе нам показали избу, в которой довольно долго жили супруги Рерихи и древнюю старушку, помнившую их. Мы попросили ее рассказать, что она помнит.

- Чего помню… Его не помню, а только ее – жонку евоную. Все сидела, да писала свою агнюгу. (Так она назвала «Агни-йогу» – мистический труд, соблазнивший многих интеллигентных столичных людей. Одного такого мы встретили. Аркаша (фамилию свою он не назвал) работал в конюшне. Мы застали его во время выгребания из стойла навоза. Вилами он орудовал неумело. Москву он бросил потому, что ему стало тошно в городском чаду: суета и бессмысленность. «А здесь я медитирую, созерцаю красоты природы, дышу чистым воздухом. У меня легкие больные. А от запаха навоза почти исцелился».

В этой конюшне в тот день лошадям ставили тавро: по одной загоняли в узкий коридор из толстых жердей и гнали, пока лошадь не упиралась головой в закрытую дверь. Затем сзади опускалась перегородка: пленнице не двинуться ни вперед, ни назад. Сидевший на верхней жердине мужичок крепко прижимал к крупу лошади раскаленный добела железный прут с треугольным наконечником. Шерсть начинала дымиться, лошадь жалобно ржать от боли. Деваться ей некуда из тесного загона. Терпи, пока не выжгут знак принадлежности хозяину. Потом открывали переднюю дверь. Бедное животное с негодующим ржаньем выпрыгивало наружу и начинало бешеным галопом носиться по кругу в большом вальере. Те, кому уже тавро выжгли раньше, сбились в небольшой табун подальше от места мучений. Пробежав несколько кругов, лошадь резко останавливалась и тихим шагом подходила к своим собратьям. А из-за загородки выскакивала очередная жертва и с дикой скоростью повторяла маршрут своей предшественницы. Сбившиеся в кучу страдальцы, подрагивали боками, фыркали и издавали какие-то звуки, которые и ржаньем не назовешь, словно жаловались на свою несчастную долю.  

А я вдруг вспомнил наставницу Семеныча и крепких ребят, поверивших ей, что серп и молот - это печать антихриста…

Летом мы снова были на Алтае. Семеныча нашли с помощью его дочери. Она рассказала нам, что ее отца изгнали из общины за то, что он снялся в нашем фильме и привел меня, как выразилась наставница «для смущения людей и оправдание бесовских козней». Семеныч долго переживал. Три месяца он был вне общения, а потом наставница после апоплексического удара отошла в иной мир. Семеныча тут же попросили вернуться. Прещение его закончилось, и он какое-то время ходил в героях.

- Может и сейчас по пасеке героем ходит, засмеялась дочь.

Мы взяли с собой внучку Семеныча и сняли прекрасный эпизод – бегущую среди высоких трав красивую светловолосую девочку и идущего навстречу ей дедушку в широкополой шляпе с опущенной сеткой. Он снимает на ходу эту шляпу, и внучка прыгает на него, обнимает за шею и надолго замирает, прижавшись щекой к щеке деда. Растроганный Семеныч утирает слезу, усаживает внучку на пенек и придвигает к ней миску густого желтого меда. Вокруг море цветущих трав, пчелы и бабочки, холмы, покрытые еловым лесом на фоне высоких гор со снежными вершинами. Одним словом - красота и идиллия семейного счастья…

Нам Семеныч тоже был рад, но я все же извинился за то, что стал причиной его страданий. Но он отмахнулся: - Не в тебе дело. Хорошо, что перечил ей. А то, вишь, власть какую над мужиками взяла. А апостол сказал «женщина в храме да молчит».

А вот с храмами-то на Алтае была беда. Только в Барнауле мы и видели церковь. Повсюду – полный разгром. Ни одного купола, ни одного шатра. Все церкви взорваны, из здания Алтайской миссии сделали школу. Ни в одном из домов (кроме дома Семеныча) мы не видели икон. А вот в ненецких чумах видели. Правда, в полной оторванности от Церкви, вера во Христа у многих ненцев сочеталась с шаманизмом, поклонением духам предков, огню и земле. На Алтае нам не удалось найти героя в среде коренных народностей, - потомка тех, кого привели ко Христу сотрудники Алтайской миссии. Правда, время было непростое. Еще сильна была советская власть, и никто не предполагал ее скорого конца. А люди, были напуганы репрессиями: еще жива была память о хрущевских погромах, когда на Алтае, как и по всей стране, взрывали уцелевшие храмы и верующих выгоняли с работы и отправляли в лагеря. Но мы видели постоянное подтверждение того, что народ крепко усвоил принципы христианской жизни. В алтайских семьях мы встретили уважительное отношение к старшим, взаимопомощь, радушие и гостеприимство, любовь к детям. Мы провели в семье алтайца Александра, женатого на русской женщине несколько дней. Сняли эпизод на сенокосе, где и он, и его жена орудовали косами, а дети сгребали скошенную траву. Одиннадцатилетний сын Александра сам запрягал лошадь и ловко ворошил траву. А шестилетняя дочурка готовила в тени огромной ели еду. Сама сбегала к ручью за водой, разожгла костер и повесила над огнем чайник. Она была очень похожа на отца: круглолицая, с быстрыми черными глазками, а ее брат со славянской мордашкой с едва заметными азиатскими чертами, походил на мать. В этой семье было удивительно покойно и мирно. Сам хозяин крупный – под два метра росту с могучим торсом, не сходящей с лица улыбкой и добрыми глазами излучавшими энергию уверенного спокойствия. Александр был бригадиром в хозяйстве, занимавшемся разведением маралов. Это пятнистые алтайские олени. Из их рогов (пантов) приготовляют ценнейшие лекарственные препараты. В те дни происходила заготовка пантов. Зрелище это напоминало клеймение лошадей. Оленей так же загоняли в ловушку, из которой никуда не деться, и там обыкновенной пилой отпиливали молоденькие, еще мягкие рога. Спил посыпали порошком для скорого заживления, и, как только открывали переднюю загородку, олень «делал свечку»: с места прыгал невероятно высоко и далеко и начинал носиться по кругу. Смотреть без сострадания на муки оленей невозможно, но зрелище того, как их загоняют из просторных вальеров в более малые, впечатляет. С десяток всадников, эдакие алтайские ковбои, ловко сидящие на лошадях, окружают большое стадо оленей. Олени начинают метаться в разные стороны, разделяясь на несколько групп. Всадники выбирают одну из них и, перекрывая с трех сторон, гонят ко входу в небольшой вальер. Затем прогоняют оленей в еще меньший и так до стойла, где происходит экзекуция.

Сняв эпизод на мараловой ферме, мы объехали и облетели на вертолете многие уголки Горного Алтая. Видели сверху огромный надувной плот, на котором сплавлялась по бурной Катуни большая группа любителей экстремальных путешествий. Это были американцы. Возможно, первый туристический десант на Алтай. Мы с ними познакомились через несколько дней в равнинном селе, где они покинули свое плавсредство. Американцы были в восторге и от реки, и от горных пейзажей, и от местных жителей – им пришлось несколько раз обращаться к ним за помощью. Неподалеку от одного села их плот налетел на острую скалу, и пришлось его чинить. Они провели целые сутки, общаясь с людьми, не знавшими английского языка. Да он и не потребовался. Все удалось объяснить знаками и разнообразными выражениями эмоций. Самый восторженный американец стал уверять меня, что таких красот и разнообразия пейзажей, когда чуть ли не за каждым поворотом Катуни открывается новый вид, он нигде не видел. Хотя объехал полмира. Он искренне уверял меня, что нет ничего лучше алтайских деревянных избушек. В них-де и тепло, и воздух целебный. Он так пламенно восторгался убогим жильем местного люда (некоторые избушки в одно окно по фасаду были совсем крошечными), что мне казалось: нет такой силы, которая вернула бы его обратно в Америку. Однако, он улетел к себе, пообещав приезжать на Алтай каждый год. А еще он грозился рассказать всему миру о том, как прекрасен Алтай.

Мы пролетели на вертолете над Телецким озером. К сожалению, оно было закрыто низкими облаками. Потом направились к нашей главной цели - горе Белухе. Вертолет подлетал к ней по распадку между двух хребтов, едва не касаясь вершин высоких елей. А сама гора возвышалась величественной белой пирамидой, с каждой минутой становясь все выше. Перед тем, как приземлиться, мы попросили пилота поближе подлететь к ней. Вертолет сделал круг над живописным озером у самого подножья Белухи. Мы близко увидели белую стену с ледяными уступами, от которых ложились причудливые тени. Когда мы сели у самого берега возле избушки горных спасателей, первое, что нам показали, было темное пятно на белом теле горы, очертание которого напоминало изображение женщины в полный рост. Один из спасателей сказал, что время от времени оно становится очень похожим на икону Богородицы, написанную в Киевском Владимирском соборе. Рериховцы, а их мы встретили немало, медитируют, глядя на это пятно. Оно им напоминает какое-то языческое божество.

На следующий день, после того как мы сняли красоты этого необыкновенного места, я оставил съемочную группу, и обойдя озеро, подошел к месту, где между высоких валунов обильно рос хвойный стланик. Впереди виднелась тропа – начало альпинистского восхождения. Я нашел пятачок, на котором стланик был особенно плотным, и возлег на него, опираясь спиной о возвышавшееся переплетение стволов и корней. Ложе мое было удобным, и я целый час пролежал на нем, наблюдая за тем, как уходило за кромку горы солнце, и белоснежная гора постепенно становилась сначала голубой, потом синей, а синева блекла и темнела. Огромное пятно, на которое накануне обратил наше внимание спасатель, с этой точки обзора было не четким и никого не напоминало. Но сама гора потрясала своей великолепной огромностью. Глядя на ее белоснежную вершину, я чувствовал, как в душе рождаются восторг и вместе с ним страх. Я стал читать Иисусову молитву и после каждого десятка «Богородицу»: «Богородице, Дево, радуйся! Благодатная Мария Господь с Тобою! Благословенна Ты в женах. И благословен Плод чрева Твоего. Яко Спаса родила еси душ наших!» На какое-то мгновение я почувствовал радостную легкость на сердце. Но она резко сменилась ощущением тревоги. Словно дрожащая заслонка опустилась посреди сердца. Страх, ощущение близкого присутствия кого-то, от кого исходит опасность, с каждой минутой усиливались. Я пытался разогнать страх молитвой, но ничего не получалось. Стали сгущаться сумерки, я покинул свое ложе и поспешил в наш лагерь.   

Вечером мы долго сидели у костра с тремя симпатичными спасателями. Они рассказали много интересного о своей опасной работе. Каждому из них приходилось восходить на гору и доставлять вниз получивших травмы альпинистов. Я не мог представить, как можно вообще взобраться на отвесную стену. А спуститься вниз с раненым человеком... Представить это трудно, но понять можно. Спасатели готовы в любую минуту отдать жизнь за други своя. А вот зачем любителям острых ощущений рисковать жизнью ради того, чтобы самоутвердиться и «покорить» вершину – не понятно. Мне скорее понятен старик-непалец, впервые увидевший альпинистов, собравшихся взойти на вершину Джомолунгмы. Он сказал им: «А не проще ли взойти на вершину в духе?!»

Сидя у костра и глядя на светлевшую в ночи могучую громадину Белухи, я стал думать о том, как реализовать замысел фильма о горнем мире. Невероятной красоты Белуха могла бы стать символом горнего мира. Мира Божественного, мира высоких духовных устремлений. Созерцая ее красоту можно забыть о дольнем мире с его суетой и мелкими делами. Но она стала местом поклонения тех, кто продолжает бороться со Христом. Я смотрел на Белуху – прекрасное творение Господа Бога, но язык не поворачивался сказать: «Горе имеем сердца». Раньше язычники-алтайцы почитали эту гору, как место обитания грозных духов, которых они боялись и которым поклонялись. И сейчас это почитание возродилось. Во многом, благодаря столичным интеллектуалам. Современные последователи Рериха и всевозможных оккультных учений съезжаются сюда для своих камланий. Целый век сотрудники православной миссии просвещали алтайские народы, а потом большевики, разгромив Церковь, почти на столетие погрузили этот край во тьму безбожия, быстро сменившегося язычеством. Спасатели добавили мрачных сюжетов. Они рассказали о том, как проходят под Белухой сессии окультистов, о том, как на горе пропадают люди. Несомненно, место это нужно освятить. Снова потребуется труд многих подвижников для того, чтобы разогнать этот мрак.

Мы все же записали монолог одного спасателя о том, как он видит свой долг в служении людям. Нам удалось снять гору и в ясный день, и в ненастный, когда облака полностью покрывали ее. И замечательный план, когда прорывается завеса темных туч, и в широком просвете появляется сверкающая на фоне небесной лазури белоснежная вершина красавицы-горы.

Когда мы улетали на вертолете в Бийск, глядя в последний раз на Белуху, я подумал: «Как жаль, что эта дивная гора не может как Сион и Арарат стать горой Славы Божией. В ее окрестностях одни ждут антихриста, другие совершают свои опасные радения…». Но, возможно, она еще станет свидетельницей грандиозных событий: победы правды Христовой над возродившимся язычеством.

И вот недавно мне показали фотографию, где на фоне Белухи стоит деревянная православная часовенка. Я с трудом узнал знакомую гору. Маленькая часовня и огромная гора. Но как изменился весь пейзаж! И сама Белуха уже не поражает могучей дикой красотой. Она стала какой-то другой, словно подобрела. И очертания ее стали мягче. И я смог со спокойной душой сказать: «Горе имеем сердца!»