Комментарий к записке священника Павла Флоренского «Предполагаемое государственное устройство в будущем». Ч. 3

Части 1, 2

Священник Павел Флоренский

При поверхностном представлении об идеологической борьбе внутри России и в эмиграции в 1920–1930-е годы столь далеко идущий изоляционизм священника Павла Флоренского мог бы показаться не выражением его действительных взглядов, а всего лишь подыгрыванием изоляционистской политике советского руководства, которое уже тогда выстраивало «железный занавес». Но такое предположение представляется безосновательным. Изоляционизм не был тогда внешнеполитическим курсом советского руководства, а о «железном занавесе» заговорили, когда по окончании второй мировой войны началась «холодная война». В 20-е и 30-е годы большевики в массе своей оставались интернационалистами и верили в неотразимую привлекательность своей идеологии для западного пролетариата и западной интеллигенции. В обороне была тогда как раз другая сторона, выстраивавшая санитарный кордон вокруг Советского Союза, как вокруг барака, жители которого поражены исключительно заразной инфекцией. В то же время в среде той части русской эмиграции, которая идеологически была близка о. Павлу Флоренскому, среди евразийцев, господствовали предельно антизападнические настроения. Так, лингвист с мировой известностью и одновременно один из идеологов евразийства князь Н.С. Трубецкой писал тогда: «Интеллигенты европеизированных народов… занимались привлечением к европейской культуре не только своего народа, но и его соседей. Таким образом, они были главными агентами романо-германцев. Если теперь они поймут и глубоко осознают, что европеизация есть безусловное зло, а космополитизм – наглый обман, то они перестанут помогать романо-германцам и триумфальное шествие “цивилизации” должно будет прекратиться»[i]. Изоляционистские настроения появились тогда и у части, но лишь у части, русских большевиков. И священник Павел Флоренский не столько ориентируется на подобные настроения, сколько пытается своей запиской содействовать их углублению и развитию, иными словами – вытеснению тогда еще доминировавшего в большевистской партии влияния интернационалистов.

Особенно важен для нас раздел труда, озаглавленный «Религиозные организации». В нем ведущим принципом целесообразной религиозной политики провозглашается «отделение религии от государства». В церковной среде тех лет существовали разные взгляды на желательный юридический характер церковно-государственных отношений. Но в высоко авторитетной «Записке соловецких епископов» отделение Церкви от государства провозглашается оптимальным режимом церковно-государственных отношений. Правда, этот принцип рассматривается соловецкими епископами применительно к существовавшему в то время государству, руководимому политической партией, открыто заявлявшей о своей приверженности атеизму, а о. Павел Флоренский писал не о большевистском, не о советском государстве, а о том, в котором тон задавать станут его единомышленники. Но ведь в действительности он не был настолько наивен, чтобы верить в совсем близкую реализацию своего проекта, во всяком случае в таком, надо думать, важнейшем для него вопросе, как правовой статус религиозных общин и, в частности, Православной Церкви. Он не мог не стремиться к тому, чтобы, если уж с его текстом ознакомятся те, кто определял реальный политический курс государства, этот текст благоприятным образом отразился на их религиозной политике и на положении Церкви. Поэтому он провозглашает такой лозунг: «Никаких льгот, никаких преимуществ, никаких гонений. Государство не должно связывать свое будущее с догнивающим клерикализмом, но оно нуждается в религиозном углублении жизни и будет ждать такового» (с. 8). Попросту говоря, здесь автор записки попытался заступиться за Церковь, хотя и выставил, мягко говоря, своеобразное обоснование призыва к прекращению гонений. «Православная Церковь в своем современном виде, – писал он, – существовать не может и неминуемо разложится окончательно; как поддержка ее, так и борьба против нее поведет к укреплению тех устоев, которым время уйти в прошлое, и вместе с тем задержит рост молодых побегов, которые вырастут там, где сейчас их менее всего ждут». Это высказывание дает повод задать автору несколько уточняющих вопросов, чтобы пояснить его действительное отношение к внутреннему состоянию Церкви в те годы, но, увы, ответить нам, прокомментировать сказанное им он уже не может. Во всяком случае, у нас нет оснований подозревать его в том, что он стремился к радикальной реформе внутренних устоев Церкви. Для этого он был всегда слишком консервативен, был искренне привержен традиции.

Есть основания полагать, что его жесткие слова о Православной Церкви в ее, как он выразился, «современном виде» относятся не к ее внутренним установлениям, а к существовавшим в ней разным подходам к отношениям с государством. Об этом говорят его слова о том, что «когда религиозными началами забивали головы, в семинариях воспитывались наиболее активные безбожники; когда религию навязывают, от нее отворачиваются. Но когда религии не будет, тогда начнут тосковать. Это будет уже не старая и безжизненная религия, а вопль изголодавшихся духом, которые сами без понуканий и зазываний создадут свою религиозную организацию» (с. 8). Не «религию», а только «религиозную организацию». Конечно, такие высказывания не могут считаться экклезиологически корректными, но ведь священник Флоренский писал этот текст не для профессиональных богословов. Можно также предполагать, что он критически относился не только к воинствующему сервилизму обновленцев, но и к позиции Патриархии в лице заместителя местоблюстителя и Временного Синода, я бы сказал, несправедливо критически. Вероятно, он не разделял и те настроения, которые преобладали в среде правой оппозиции: его могли отталкивать прямолинейно-реставраторские надежды одних, апокалиптически-сектантский эскапизм других оппозиционеров из числа «непоминающих», а в результате получалась преувеличенно мрачная оценка вплоть до «догнивающего клерикализма» и не сбывшегося предсказания о «неминуемом окончательном разложении». Впрочем, формально автор записки не ошибся: ведь непременным условием доведения Церкви в ее «настоящем виде» до «окончательного разложения» он считал отсутствие не только поощрений, но и гонений, а это условие не соблюдалось. Гонения были, и приобрели вскоре после 1933 года, когда составлена была тюремная записка, беспримерный в истории масштаб, поэтому, очевидно, не произошло и «разложения».

Во всяком случае для более адекватного понимания сказанного в этом разделе, для того чтобы корректнее отделить искренние мысли и убеждения Флоренского от их возможной намеренной деформации, предпринятой ради тех или иных прагматических целей, нужен тщательный анализ всего контекста его высказываний на темы церковной жизни, разных ее течений, взаимоотношений Церкви и государства, сделанных в 1920–1930-е годы.

В «Записке», как уже сказано, содержится ряд оригинальных и продуманных суждений по целому комплексу вопросов государственного строительства и общественной жизни, и многие из этих суждений сохраняют свою актуальность до сих пор. Так, касаясь национальной политики, столь важной в нашей полиэтнической стране, о. Павел отстаивает свою главную политическую идею: максимальное развитие национальных культур – позитивная ценность, обогащающая общество, но этносы должны быть лишены всякой политической правосубъектности; малейшие поползновения на политическую самостоятельность, сепаратизм и всякие националистические проявления должны пресекаться. «Плодотворная идея Союза республик, – пишет он, – должна быть в дальнейшем изменена по двум направлениям сразу: в сторону большей индивидуализации республик во всем, что непосредственно не затрагивает ценности государства, и в то же время в сторону полной унификации основных политических устремлений». В пример нерациональной национальной политики, ориентированной на унификацию образа жизни разных этносов, он приводит «попытку» со стороны царского правительства «перевести кочевые народы на оседлое земледелие, что противоречит тысячелетним навыкам этих народов» (с. 5). Хорошо известно, что современное автору записки советское правительство действовало в этом направлении с гораздо большей бесцеремонностью и размахом. Ссылка на царское правительство сделана была, вероятно, из деликатности по отношению к существовавшему тогда режиму, которому он, однако, хотел внушить мысль о целесообразности попридержать прыть и с большим уважением и пониманием относиться к традициям.

Впрочем, одно из направлений уже советской национальной политики Флоренский открыто критикует. «Старые народы, – пишет он, – уже сейчас, естественно, доставят правительству больше хлопот, чем молодые, но зато и получить от них для государства можно будет больше. Однако в этом важнейшем деле, а именно в подыскании каждой народности собственно ей принадлежащего места в государстве, не следует торопиться со случайными решениями, как это сделано у нас в отношении еврейских колоний (речь идет о добровольном, но организованном переселении евреев в Приамурье, где была образована Еврейская автономная область. – В. Ц.): от евреев можно получить нечто большее, чем колхозы» (с. 6). В связи с этим ироническим замечанием Флоренского уместно отметить такое обстоятельство: одно из его дореволюционных частных писем, в котором он подчеркивает несовместимость христианства с какими бы то ни было преследованиями евреев, было после публикации этого письма некоторыми комментаторами парадоксальным образом интерпретировано как антисемитский документ. Гитлеровский зоологический антисемитизм был уже тогда, до принятия в Германии расовых законов, хорошо известен, и приведенное здесь замечание Флоренского о еврейских колониях характеризует принципиально иной подход мнимого идеолога русского «национал-фашистского центра» к теме, которая в позднейшие времена в общественном сознании стала лакмусовой бумагой для выявления собственно фашистского компонента в том или ином идеологическом комплексе – «фашистского» в расхожем значении этого клише, при исторически не вполне корректном отождествлении его с гитлеровским нацизмом.

В области экономической и социальной политики о. Павел выступает как апологет государственного капитализма, при котором, как он пишет, «орудия производства принадлежат непосредственно государству» (с. 9), но при этом допускается и индивидуальное хозяйствование. При преобладании в сельском хозяйстве колхозной формы его организации, единоличный труд должен быть допускаем, ибо «вполне возможно, что удовлетворенность от индивидуального хозяйства, как и вообще всякий труд самоопределяющийся, даст свои хорошие плоды, необходимые государству» (с. 9). Флоренский не мог не видеть сельскохозяйственной катастрофы, которую принесла с собой принудительная массовая коллективизация, но по разным причинам он не счел полезным в своем труде писать об этом прямо. Тем не менее само предложение пощадить индивидуальное крестьянское хозяйство, а применительно к уже существующим колхозам – не проводить политику экономического диктата из центра («обсуждаемое хозяйство, – пишет он, – должно быть чрезвычайно децентрализовано, а направляющие указания центра должны быть возможно общими» – с. 9) показывает, что он ставил правильный диагноз болезни, но формулировал его, подслащивая пилюлю, с вероятной целью сделать свою критику приемлемой для хозяев положения в стране. Он хоть и писал своего рода политическую программу, но при этом не терял чувства реальности и прекрасно понимал, что это программа несуществующей партии и не он будет принимать решения.

Давая критическую оценку основному направлению технической политики советского правительства, он писал: «Промышленность СССР идет в значительной мере на повтор заграничной (“догоняет”), но в мыслившемся государстве надо решить вопрос о движении не по направлению западного типа и с обгоном, но о самостоятельном, индивидуальном пути, вытекающем из особенностей страны… В своей оценке естественных богатств мы руководствуемся чрезвычайно неиндивидуализированной внешней оценкой с голоса одного только мирового рынка, а не природою данных объектов» (с. 10). Эта критика была актуальной на всем протяжении советской и постсоветской истории и не утратила своей остроты до наших дней. «Государство будущего, – пишет о. Павел, – по возможности самозамкнутое, будет соответственно независимо от оценок внешнего мирового рынка; его расценки будут идти по собственным руслам» (с. 10).

В деле организации научной деятельности в стране о. Павел Флоренский предлагает децентрализацию, развитие научных центров на периферии, в провинции, находя в этом отношении достойный пример для подражания в Соединенных Штатах и считая негативным пример моноцентричной Франции. И еще он призывает бережно относиться к творческим личностям: «Творческая личность не делается; никакие старания искусственно создать ее – воспитанием и образованием – не приводят к успеху, и мечтать о массовых выводках творцов культуры, значит впадать в утопию. Задача трезвого государственного деятеля – бережно сохранить немногое, что есть на самом деле, не рассчитывая на волшебные замки в будущем. Творческая личность – явление редкое, своего рода радий человечества, и выискивать ее надо по крупицам. Государственная власть должна выработать аппарат для вылавливания таких крупинок из общей массы населения» (с. 11). Скромность священника Павла Флоренского не могла позволить ему для иллюстрации этой мысли не только привести в пример самого себя, но даже, вероятно, и мысленно вспомнить здесь о себе, хотя, возможно, он хорошо знал себе цену. Во всяком случае, читатель его трактата не может удержаться от отождествления обозначенной здесь творческой личности с самим автором записки. А грубое пренебрежение этим советом – выискивать, ценить и беречь творцов культуры – со стороны власть имущих, который характерен, хотя и в разной степени, для всей советской и постсоветской истории России, явилось, вероятно, одной из главных причин того печального обстоятельства, что освобождение России от коммунизма сопровождалось ее геополитической катастрофой.

[i] Цит. по: Классика геополитики. ХХ век. М., 2003. С. 104.