«Я чувствовала: Церковь – мой “отчий край”, дом моей души»

В 2009 году решением Священного Синода Русской Православной Церкви была учреждена ежегодная Патриаршая литературная премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия «За значительный вклад в развитие русской литературы». Впервые она была вручена 26 мая 2011 года писателю Владимиру Крупину. В 2012 году лауреатами стали Олеся Николаева и Виктор Николаев, в 2013-м – Алексей Варламов, Юрий Лощиц и Станислав Куняев, в 2014-м – Валерий Ганичев, Валентин Курбатов и протоиерей Николай Агафонов.

Мы продолжаем серию бесед писателя Александра Сегеня с теми, кому выпала честь получить из рук Патриарха Московского и всея Руси эту высокую награду. Сегодня встреча с лауреатом Патриаршей премии 2012 года — известным русским поэтом и прозаиком Олесей Николаевой, автором множества поэтических сборников, книг прозы «Ключи от мира», «Ничего страшного», «Кукс из рода серафимов», «Инвалид детства» и многих других. В издательстве Сретенского монастыря выходили книги О. Николаевой «Небесный огонь», «Меценат», «Поцелуй Иуды».

Беседа с писателем Олесей Николаевой

– Можно родиться в православной семье и не стать православным. Можно появиться на свет в семье атеистов и стать глубоко верующим. Счастлив тот, кого подарили миру верующие люди и кто с детства стал христианином. Олеся Александровна, вы родились в семье писателя-фронтовика. Каков был мир вашего детства, и как он повлиял на ваше становление человеческое и православное?

Дух в семье был христианский: мама всё время помогала людям, попавшим в беду.

– Мои родители не были атеистами: папу крестили в детстве, он очень хорошо знал Священное Писание, к образам которого часто обращался в своей речи, а мама покрестилась уже во второй половине жизни, оказавшись на одре болезни. Правда, после этого она чудесным образом получила исцеление и прожила еще лет двадцать. Но дух в семье был христианский: мама всё время помогала людям, попавшим в беду. Было даже такое, что она привела с улицы какого-то старенького замерзшего и голодного бедолагу, который остался без крова, без денег и теплой одежды. Оказалось, он фронтовик, которого выгнали из дома дети. И они с папой приютили его у нас, кормили, приодели, и он какое-то время у нас жил. Ну и вообще в нашей двухкомнатной квартире, где мы обитали вчетвером (у меня был брат), очень часто кто-то жил: мои подруги, поссорившиеся с родителями, папины однополчане, гости из других городов. Дом всегда был полон людей и животных: замерзающие собаки, раненые птицы, выброшенные в помойку котята. У мамы была поистине христианская милующая любовь ко всему жалкому, обездоленному, «не имущему вида». Но в храм в моем детстве мы ходили только на Пасху на крестный ход, да и то – смотрели из толпы, стоящей на улице. Мои родители всегда хотели меня покрестить. Папа лежал в больнице вместе с владыкой Никодимом (Ротовым) и даже ему меня представил с вопросом, где бы лучше было меня покрестить. Потом я нашла пути к крещению самостоятельно, стала ходить в храм и в конце жизни помогала моим родителям принять церковные Таинства. Они оба умерли по-христиански.

– Всякий человек по-разному приходит к Богу. У кого-то это долгий и тяжелый путь, у иного – легкий, светлый и радостный. Когда и как вы осознали себя верующей, когда и как пришли в Церковь Христову?

После моего крещения я попала в монашескую обитель к настоящему чудотворцу – архимандриту Серафиму (Тяпочкину).

– Когда мне было 7 лет, папа взял меня с собой в командировку в Ленинград и там повел в Исаакиевский собор, в Эрмитаж и в Русский музей. Он объяснял мне сюжеты икон и картин на библейские темы. И вот тогда – всё это увидев: и Христа, и апостола Петра, распятого вниз головой, и пронзенного стрелами святого Себастиана, я поверила, что там, где они, и есть настоящая жизнь! Можно сказать, в этот момент я и уверовала во Христа. Но к Церкви мой путь был дольше и сложнее, хотя мне очень хотелось в нее войти и я чувствовала, что это мой «отчий край», дом моей души. Но мне очень мешали интеллектуальные предрассудки, созданные авторитетными мыслителями и философами. И просто чудо, что Сам Господь низверг эти ухищрения ума: после моего крещения, которое я приняла в 23 года, я попала в монашескую обитель к настоящему чудотворцу – архимандриту Серафиму (Тяпочкину) и познакомилась там со многими иереями и монахами высокой духовной жизни. С некоторыми из них я дружу до сих пор. Они очень мне помогли увидеть красоту Церкви и сверхприродную мудрость ее ортодоксии.

Архимандрит Серафим служил в селе Ракитное в Белгородской области. Несмотря на то, что храм располагался в райцентре, сам отец Серафим называл свою обитель «пустынькой» и жизнь там шла, как в скиту. Службы совершались по полному богослужебному чину, по многу часов, служил под началом отца Серафима его духовный сын – сначала иерей Леонид, а потом иеромонах Серафим. Туда постоянно приезжали и сослужили архимандриту Серафиму священники, иеромонахи и монашествующие молодые люди, поэтому в том большом храме было много не только мирских паломников, но и духовенства. Оттуда, из этой «пустыньки», впоследствии вышло много архиереев и наместников монастырей (по крайнем мере, я знаю нескольких, с которыми познакомилась именно там и тогда). Отец Серафим изгонял бесов, поэтому было и много людей порченых, бесноватых, которые орали на разные голоса. Были там и юродивые. Один ходил с огромным колтуном в волосах, которые он никогда не мыл. Отец Серафим почитался чудотворцем – есть много свидетельств о чудесных исцелениях по его молитвам и прочих удивительных, сверхприродных вещах. Однако когда после смерти его чада стали собирать воспоминания о нем и даже снимать документальный фильм, некие авторитетные в Церкви силы очень противились, чтобы там появлялись свидетельства о чудотворениях. Кажется, всё это тянется до сих пор. Отец Николай, нынешний настоятель храма в Ракитном, подавал документы на канонизацию отца Серафима, но прошение было отклонено. Архимандрит Серафим сидел в лагере, но никаких протоколов допросов не сохранилось, на Комиссии по канонизации некто высказал опасение: а вдруг он кого-то предал, а мы его канонизируем. Но всё равно он в церковном народе почитается как святой: на его могилку, которая там прямо в церковной ограде, приезжают «труждающиеся и обремененные», служат там панихиды и просят его помощи. Он помогает. Я обо всем этом писала в своих романах.

Протоиерей Владимир Вигилянский и матушка Олеся

– Вы ведь не только Олеся Александровна Николаева – поэт, прозаик, профессор Литературного института, лауреат самых разных премий, но еще и матушка Ольга, супруга известного православного священника Владимира Вигилянского, человека необычайно мудрого, тонкого мыслителя, весьма сердечного и доброго, всегда готового помочь. Я глубоко благодарен ему за его помощь, которую он оказал мне при написании книги, посвященной Святейшему Патриарху Московскому и всея Руси Алексию II. Скажите, матушка Ольга, как вам живется с батюшкой Владимиром?

– Мне прекрасно живется! В следующем году исполнится 40 лет нашей семейной жизни. Мы были вместе в богатстве и бедности, в болезни и здравии. У нас в доме бывали и пиры, и почти монастырская строгость, мы много паломничали и путешествовали, но, случалось, что пребывали в затворе. Много разговаривали, но и порой заодно молчали. Шли эти 40 лет к своей обетованной земле, питаясь и «небесным хлебом», обрастая детьми и внуками, друзьями и единомышленниками, накапливая энергии любви и отбрасывая всё лишнее. Воистину «что добро или что красно? Но еже жити братии вкупе». Я думаю, это можно отнести не только к монастырской жизни.

– Давайте теперь отправимся в Литературный институт. Сначала в тот, в котором вы учились и который окончили в 1979 году, как раз за год до того, как я туда поступил. Какими стихами вы тогда дышали? Какие книги сводили вас с ума? Нравилось ли вам учиться в семинаре у Евгения Михайловича Винокурова? Кого из студентов и преподавателей вы часто вспоминаете теперь?

Константин Леонтьев – зачитанный до дыр. Лев Шестов – всегда дающий от запертой двери ключ. Достоевский – как правило жизни и поведения!..

– Среди людей, с которыми я в те годы дружила, отношение к литературе и к культуре вообще было похоже на религиозное. Это казалось той реальностью, в которой можно пребывать и которой можно жить, помимо и вопреки действительности. Стихи любимых поэтов мы вообще знали наизусть: даже и помимо Пушкина с Лермонтовым, не важно, в каком порядке, – Иннокентий Анненский, Блок, Цветаева, Пастернак, Мандельштам, Ходасевич, Фет, Баратынский, Батюшков, Тютчев… Но и философия, и русская религиозная мысль. «Царство Духа и царство кесаря» Бердяева – под подушкой. «Чтения о Богочеловечестве» Владимира Соловьева до утра. «Так говорил Заратустра» – до рези в глазах. Василий Розанов – на все случаи жизни. Даниил Хармс – как остренькая приправа. Андрей Платонов – гомеопатически, иначе взорвется мозг. Константин Леонтьев – любимый, дорогой, зачитанный до дыр. Лев Шестов – всегда дающий от запертой двери ключ. Достоевский – как правило жизни и поведения! По счастью, Евгений Михайлович Винокуров это всё понимал. Я часто вспоминаю и его, и Михаила Павловича Еремина, и профессора Дынник, которой еще Есенин целовал ручки. Слава Богу! – до сих пор вижу иногда и любимую мною Азу Алибековну Тахо-Годи, которая вела у нас античную литературу…

– Кстати, она очень верующий человек, в крещении ее имя – Наталия. Мне тоже довелось с нею много общаться. А незабвенный Михаил Павлович Еремин являлся моим научным руководителем в аспирантуре.

– Замечательно! Вижусь я и с прекрасной Светланой Семеновой, которая в те времена работала в институте преподавательницей французского. И бывших студентов, с которыми я училась, тоже вспоминаю: к сожалению, многие из них погибли еще в юности, умерли, исчезли. Но с некоторыми из них я до сих в дружеских отношениях: с Андреем Василевским, Ириной Васильковой, Михаилом Айвазяном, Жорой Елиным. Вижу иногда Владимира Бондаренко, Андрея Чернова, Владимира Личутина. Еще тогда, в институте, обнаруживал себя традиционный для русской культуры раскол: условно говоря, на «западников» и «почвенников», «либералов» и «охранителей». На семинарах по текущей советской литературе шли жаркие споры, решались судьбы России.

– Я преподаю в Литературном институте более 16 лет. В конце 1990-х мне казалось, что нива русской литературы зачахла, завалена мусором мата, похабщины, чернухи, цинизма. Потом появилась надежда. Пока что она еще не очень оправдывается, но теперь нет того смрада, которым хотели дышать студенты тогда. Олеся Александровна, а каков, по-вашему, Литературный институт сегодня? Что за люди в нем учатся и преподают? С каким настроением вы идете на свои творческие семинары каждый вторник?

– Я иду в институт с прекрасным настроением, потому что я своих студентов люблю. Но что существенно изменилось, это возраст студентов. Раньше в него принимали людей, по крайней мере, с двухлетним стажем работы. И я, поступившая сначала на переводческое отделение и принятая с одним годом работы в 18 лет, была самая юная: со мной учились и тридцатилетние, обремененные семьями литераторы. А на заочном отделении попадались даже и сорокалетние дяди и тети. Сейчас же в институт приходят дети, вчерашние школьники, подростки, порой еще не изжившие свои подростковые комплексы. Им хочется самоутверждения: «аз есмь!», протеста как такового, какой бы то ни было новизны, шумовых эффектов, им хочется чего-нибудь отчебучить… Но к третьему курсу они взрослеют, они начинают понимать толк в литературе, чувствуют к ней вкус. «Чернуха» и «дыр-бул-щир» отваливаются сами собой, гусеница превращается в куколку, из которой вот-вот появится и уже появляется бабочка.

– В течение жизни человек не раз меняет свои литературные пристрастия. Кого из писателей прошлого жизнь оставила в вашей лодке, а кого вышвырнула за борт? Есть ли в вашем понимании поэт выше Пушкина? Насколько православный Достоевский и насколько антиправославный Толстой? Чьи книги вы бы поставили в библиотеку христианина?

Выше Пушкина – только царь Давид!

– Выше Пушкина только царь Давид! В моей лодке за эти годы только прибавилось. Есть писатели, которых я перечитываю по многу раз: Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов, Бунин, Данте, Шекспир. В свое время выпал из моего поля чтения Мельников-Печерский – я его с огромным наслаждением прочитала, все четыре тома, и перечитала бы в ближайшее время снова. Я очень люблю Фазиля Искандера, люблю Александра Солженицына. Но параллельно с этим читаю и перечитываю святых отцов, богословскую и историческую литературу. А Достоевский для меня – это безусловно православный писатель, национальный гений, провидец и пророк. Я очень люблю и Толстого-художника. Всю его антицерковную публицистику можно просто отсечь и наслаждаться его словесными мирами, явленными в романах и повестях.

– Пришло время, когда поэт Олеся Николаева стала и прозаиком. Согласны ли вы с Пушкиным, написавшим: «Лета к суровой прозе клонят»? То есть именно с его обозначением прозы как суровой? Приходится читать, как сравнивают прозу Николаевой с прозой Довлатова и Лескова. Я с таким сравнением не согласен. Очень люблю Довлатова и не очень Лескова за некоторыми исключениями. А вы?

– Довлатова я прочитала сравнительно недавно – по крайней мере уже после того, как написала свой роман «Мене, текел, фарес» и «Кукс из рода серафимов». А Лескова – очень люблю. Но, кстати, не романы, которые, кроме «Соборян», написаны «на скорую руку», – я читала, что часто он дописывал тот или иной кусок прямо на коленке в редакции, после чего это сразу шло в печать. Я люблю его более маленькие по объему и кропотливо выписанные вещи: «Запечатленный ангел», «Железная воля», «Воительница» и многие-многие другие, вплоть до его очерков, скажем, о голоде. Это такой потрясающий язык, что само чтение является для меня духоподъемным. А что касается того, что я в 30 лет стала писать и прозу, то, наверное, не всё может быть выражено в стихах. Я, кстати, стихи и не переставала писать. Но вот пушкинское определение прозы как «суровой» мне не очень подходит. Напротив, сейчас мне хочется написать что-то по жанру близкое к «Повестям Белкина». Или даже водевиль. Как раз невозможно стало читать ту «суровую» тягомотину, которой порой представлена современная проза.

– Олеся Александровна, как вы думаете, за что именно вам была присуждена Патриаршая литературная премия имени Кирилла и Мефодия? Только не говорите, что я задал нескромный вопрос!

– Александр Юрьевич! Ну, конечно, нескромный! Но если всё же вникнуть в логику этого для меня очень значительного события, то, наверное, после очень большого перерыва мой роман «Инвалид детства», который был напечатан баснословным тиражом в журнале «Юность» в 1988 году, был первым, где главным героем выступали современный старец, убогий монах и юный послушник; где действие происходило в православном скиту и главная идея сводилась к художественности церковного мира и красоте боголюбивой души. Ну и потом я написала еще много и стихов, и романов, и повестей, по сути, о том же, с теми же, по большому счету, героями, которые при этом были не житийные образы, а живые люди, постоянно стоящие перед лицом испытаний. Наверное, я просто была одна из первых среди современных писателей, которые стали словесно возделывать это художественное пространство.