Повторение очевидного, или развенчание логики роботов

Говорят, что повторение — мать учения. Ребёнок повторяет поведение родителей и учится жить в этом мире; учится действовать, говорить, реагировать на обстоятельства. Учится ремеслу, наконец. За исключением немногих избранных, отмеченных печатью гениальности, изучение искусств и наук требует от людей прилежной зубрёжки и долгого многократного повторения материала, накопленного трудами предшественников. Всё это — повторение уже существующего; повторение пассивное, прикладное; повторение для усвоения. Оно необходимо и оправдано с седой древности. Но есть повторение активное, творческое, когда человек пытается явить миру нечто новое — картину, книгу, шутку или физический закон — и при этом вольно или невольно повторяет то, что уже было под луной. Оправдано ли подобное творчество? Имеет ли оно ценность? Если отбросить такое постыдное явление как плагиат и поразмыслить над трудом творца, который своими кровью и потом создал лишь копию, сам того не сознавая, — то в чём смысл такого творения и есть ли он вообще?

Мы сплошь и рядом окружены копиями и подделками. Мы смотрим сотни фильмов, сценарии которых написаны по жёстко унифицированному плану, продиктованному суровыми реалиями киноиндустрии (завоевать и удержать внимание избалованного многообразием зрителя). Все его элементы давно известны и предсказуемы. Речь не только о «римейках на римейки известных римейков» или о шаблонных боевиках, в большинстве которых положительный герой, обладающий неким супернавыком, убивает всех плохих парней. И вовсе не о шпионской саге о бравом агенте 007, все эпизоды которой, по сути, отличаются лишь месторасположением погонь и перестрелок, фамилией главного негодяя да портретом девушки, с которой у Бонда будет счастливый однодневный роман после завершения очередной супермиссии.

Даже фильмы, явно несущие отпечаток индивидуальности и творческого поиска сценариста и режиссёра, всё равно во многом повторяют банальные истины и избитые сюжетные штампы. Существует мнение, что всё многообразие драматических коллизий сводится, по существу, к тридцати шести ситуациям, которым соответствует тридцать шесть видов эмоций. Например, ситуация первая — спасение, где необходимые элементы динамики сюжета: несчастный, угроза и спаситель. Вторая ситуация — судебная ошибка, третья — похищение, и так далее... Именно поэтому, кстати говоря, авторское право не охраняет идею произведения, а только индивидуальную форму её воплощения в конкретном наборе букв, слов, красок или мазков кисти по холсту.

То же самое относится и к песням, которые мы слушаем, — тут, в своём большинстве, весьма однообразный набор смыслов и идей. Основные вариации заключаются не в «что», а в «как»: либо талантливые строчки положены на интересную мелодию, либо же бездарные вирши доводят топорные напевы до апофеоза банальщины.

Так зачем же всё это? Зачем Айвазовский рисовал свои бесконечные полотна практически об одном и том же? Зачем каждый, взявший в руки гитару, пытается написать хит? Зачем писатели всех времён и народов пробуют поставить перед читателем те же самые главные вопросы и донести некоторые простые истины?

Поставив вопрос шире, зачем мне писать книгу, если уже есть Достоевский и Гоголь? Зачем сочинять стихи после шедевров Шекспира и Пушкина? Кому нужна новая музыка, если уже звучат и радуют слух Бах, Моцарт, Стинг, «Битлз» (тут каждый вправе выбрать на свой вкус)? И, выйдя на наивысший уровень обобщения, зачем нужна эта вторичная, повторённая и разбавленная человеческая мудрость, если её главный источник и концентрат уже изложен в Книге Книг?

Именно эти противные вопросы, поставленные честно перед самим собой, какое-то время удерживали меня от того, чтобы воплощать свои творческие замыслы в конечном продукте. Такой мотив как желание высказаться и «проявить себя» слишком попахивает тщеславием, а что-то принципиально новое и шедевральное мне, скорее всего, не создать. Ведь, рассуждал я, мне не написать стихи лучше Пушкина или песню лучше Леннона с Маккартни. Что нового и значимого скажу я в своих эссе после Льюиса и Честертона, признанных мастеров этого жанра? А о том, чтобы в религиозной области сказать «нечто новое», не содержащееся в Библии и Предании Церкви, — и подумать страшно, тут прямая дорога к суеверным новоделам и ересям.

Но, взобравшись на вершину этой логической пирамиды, я вдруг осознал её отчаянную ущербность и, если хотите, нечеловечность. Подобная логика была бы хороша в мире роботов, но для людей, которые изменчивы, нетвёрды, искушаемы и нуждаются в постоянном напоминании очевидного, такая логика жестока и ошибочна.

Если следовать нерушимой «логике роботов», достаточно однажды загрузить в память четыре Евангелия с посланиями апостольскими — и универсальный алгоритм действий в этом мире уже сформирован. Последующие святоотеческие толкования и проповеди, педантично разъясняющие вечные истины, уже однажды явленные миру, становятся излишними. Не говоря уже о каждодневном пастырском попечении служителей Церкви, на протяжении веков пасущих неразумную паству, ленящуюся обращаться к Первоисточнику, не разумеющую написанное там или искажающую смысл написанного на свой лад. Такой вот косвенной дорогой мы приходим к протестантизму, отвергающему Предание.

Однако это безусловное заблуждение. Предание Церкви живо, действенно и необходимо. Как мудро замечает отец Александр Ельчанинов: «Мы имеем Христа. Размышления о Нём, молитва, чтение Евангелия — вот пища, питающая нашу к Нему любовь. Но бывает, и очень часто, что для этого сердце наше оказывается слишком грубым, невосприимчивым. Тогда надо пытаться обратиться к житиям святых, к писаниям отцов — у них тот же свет Христов, но в смягчённом, ослабленном виде, уже прошедший сквозь призму хотя и святой, но человеческой души».

Осознав ошибку на самом высоком уровне «пирамиды», осталось лишь рассмотреть её и на более низких этажах, следуя дедуктивному методу мистера Шерлока Холмса — от общего к частному.

Все люди разные, все несут свой багаж опыта, знаний, предрассудков. И почему одни и те же слова могут совершенно по-разному восприниматься разными людьми — тайна, уходящая вглубь человеческой души.

К примеру, уже несколько тысяч лет звучат священные слова из Книги Бытия: Не хорошо быть человеку одному, но все ли услышали? Все ли, услышав, осознали их важность? И потому эта тема бесчисленное количество раз поднимается в произведениях самых разных жанров. Разве мало очерствевших сердцем людей, не ведающих ценности дружбы и позабывших мудрое изречение Соломона: Двоим лучше, нежели одному, потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадёт один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадёт, а другого нет, который поднял бы его. А в полюбившемся мультфильме «Остров сокровищ» есть песня, поющаяся от лица человека, оставляемого на необитаемом острове в полном одиночестве: «Лучше быть одноногим, чем быть одиноким, когда скучно и грустно, и некому руку пожать!». И, возможно, кого-то сможет убедить язык художественного образа или конкретного примера, наглядно показывающего то, чего не было дано человеку в личном опыте и чего не смогло представить его неумелое воображение. В том же мультфильме, кстати говоря, множество «банальных» вещей преподнесены ярко и нескучно: «Жадность — это плохо!», «Куренье — это яд!» и т.д. Вроде бы и знали мы всё это давно, но напомнить не вредно.

А ещё бывает так, что человек ищет ответ на мучающий его вопрос, но все получаемые ответы его не удовлетворяют, не кажутся убедительными и не могут утолить жажду понимания. И в какой-то момент находится фраза, образ, аллегория, которая точно ложится в заготовленное место души, — точь-в-точь как подошедшая фигурка в тетрисе!

В моей жизни такое случалось нередко. Например, мне никак не удавалось осознать значение долгих вечерних богослужений и особенно — чтения длинных-предлинных канонов. Я получал разные ответы, но удовлетвориться ими не мог: ведь знать правильный ответ согласно катехизису и прочувствовать его правильность разумом и сердцем — это разные вещи. Я мог заглушить на время «неблагочестивый» вопрос, но этого было мало.

Мне объясняли, что многие моменты богослужения представляют собой символическое воспоминание о событиях священной истории, но я никак не мог понять, зачем постоянно это напоминать и, тем более, делать это в такой иносказательной форме. Как «книжному» человеку мне гораздо понятней и информативней об этом читать.

Мне объясняли аллегорией: литургия — это жертва Бога нам, а долгая вечерняя — это наша жертва Богу; мы стоим, жертвуя временем и усталостью в ногах, и это принимается Богом. Мне это тоже было совершенно не понятно: зачем Богу наша усталость в ногах и боль в пояснице? Разве это то, чего Бог хочет от любящих Его?

Меня сильно смущало многословие канонов, постоянные повторения одних и тех же смыслов и многоречивые витиеватые «пируэты», очевидно, радовавшие византийский слух. Я недоумевал — как это может быть нужно Богу? Я привык говорить по сути, не люблю расшаркивания и бурные проявления чувств в словесной форме. Даже поздравительные речи и многоэтажные тосты претят моему эстетическому чувству, заставляя меня говорить в лаконичном стиле: «Поздравляю, Пух!». Мне было неуютно от мысли, что Бог требует постоянно возносить Ему хвалы и сложносочинённые комплименты. Сразу возникали ассоциации с честолюбивыми властителями, которыми кишит история, требовавшими их превозносить, славить и всячески чествовать. Это плохо вписывалось в парадигму отношений любящего Отца и верных детей, искренних в своей любви.

Мне напоминали, что в Царстве Небесном Ангелы и блаженные души непрестанно славят Бога, что ещё больше смущало меня: ведь если мне тяжело участвовать в славословии каких-то два часа, то необходимость делать это постоянно целую вечность сильно снижала привлекательность рая.

Были и многие другие непонимания и соблазны, пока я не наткнулся на книгу человека, не побоявшегося поставить перед собой «неудобные» вопросы и поделившегося своим опытом их разрешения. Вот первый аргумент, поймавший меня на крючок понимания: «...Когда мы хвалим, мы вечно просим к нам присоединиться: „А? Правда? Нет, правда?“... Когда откроешь нового писателя, непременно надо рассказать, как он талантлив; когда внезапно увидишь прекрасную долину, просто невозможно молчать; когда услышишь хорошую шутку, нужно ею поделиться». Это было действительно правильно и вполне понятно. Я сам так постоянно делаю — прошу окружающих присоединиться и разделить со мной мою радость.

Следующий важный пункт: «Что мы хотим сказать, когда говорим, что „картина заслуживает восхищения“? Не то, что ею восхищаются, — сотнями плохих картин восхищается масса народу. Не то, что она заслужила восхищение, — работала, старалась и заслужила. Мы хотим сказать, что восхищение — правильная, адекватная реакция на неё, и если мы так не реагируем, мы глупы и слепы, более того — нам же хуже, мы много теряем». И далее: «Я мыслил хвалу как похвалу, одобрение, которое кто-то кому-то выражает. Мне не приходило в голову, что всякая радость сама собой переходит в хвалу, если не сдержишь её из робости и деликатности... Должно быть, мы так хвалим то, что нас радует, потому что хвала не только выражает, но и дополняет нашу радость, доводит её до полноты... Хвала — словесное выражение душевного здоровья».

Теперь мне было легче понять, что в Царстве Небесном просто нельзя не славословить — ведь это адекватная радостная реакция чистой души на совершенство Бога, восхищение Им и выражение любви к Нему. Чтобы это понять, «мы должны предположить, что мы переполнены любовью к Богу, мы просто выдержать не можем такой любви и радости, они льются из нас, хлещут. В шотландском катехизисе сказано, что назначение человека — „славить Господа и радоваться Ему“. В своё время мы узнаём, что это — одно и то же. Полная радость и есть хвала. Когда Господь велит нам хвалить Его, Он велит нам Ему радоваться». Получается, что это нужно, в первую очередь, не Ему, а нам — для здоровья (или, если хотите, для исцеления) нашей души.

И вот теперь остался последний шаг к пониманию наших длинных служб и многословных канонов: «А пока... мы настраиваем инструменты. Иудейские заклания и даже самые святые наши обряды — обещание, репетиция, а не концерт. Как всякая репетиция, они требуют труда, а радости могут и не дать. Но без труда радости вообще не будет. „Выполняя религиозные обязанности“, мы роем каналы в пустыне, чтобы воде, когда она появится, было где течь».

Мне стало наконец понятно, зачем долго и усердно рыть каналы по чёрствому и бесчувственному сердцу, пока ещё не орошённому живой водой пламенной любви к Богу. У святых авторов богослужебных текстов этой любви было много, и от избытка сердца говорили уста — говорили долго, вдохновенно и поэтично!

Самое поразительное — обо всём этом я слышал и читал ранее. И я очень рад, что Клайва Льюиса не смутила «логика роботов» и он нашёл новые слова для выражения известных истин, которые так удачно подошли моему разумению. Наверное, поэтому я и решился на написание этой статьи, в которой нет ничего принципиально нового, но которая, возможно, лишний раз напомнит читателю, обеспокоенному подобными вопросами, простые и давно известные ответы.